лишь лобовая метафора) и он, первоначально хватанув уксуса
(шесть часов кряду его откачивали в реанимации), погрузился
после выхода из больницы в непробиваемый кокон душевной комы и
был увезен женой (той самой, на телефонный голос которой я
однажды нарвался) к дальним родственникам, в тихий южный
украинский городок, где следы его затерялись, и мы с Сюзанной
остались на какое-то время вдвоем.
Но это еще не конец главы, было бы странно, если бы она
закончилась точкой в конце предыдущего абзаца. Ведь именно в
таком финальном изломе до сих пор еще, наверное, не сошедшей с
круга Пашиной жизни, и содержался тот таинственный финальный
выстрел, прозвучавший потом и в моем лучшем романе, тот самый
выстрел, после которого душа главного героя тихо воспарила к
небесам. Что же касается дамы (она же - таинственная К..), то
она вернулась к своему шалопаю-мужу, навсегда оставив в своей
душе след от мимолетнего пребывания в жаркой летней Венеции,
хотя на самом деле это была всего лишь набившая оскомину Ялта,
впрочем, на этот раз без набережной и собачки, ибо это уж
настолько простые слагаемые, что каждый может домыслить их сам.
Конец главы последует сейчас, и будет в нем сказано вот что:
никто не знает, каким образом отражения становятся реальностью,
а реальность вновь претворяется в отражения. Парки, один раз уже
разыграв забавный треугольник, так и не перешедший в более
сложную и многоугольную фигуру, не остановились на этом, как не
остановились и на том, что, однажды отправив вымышленную даму в
Венецию, открыли этим дверь и для меня, только уже не в реально
существующий итальянский город, а... Но тут еще одно многоточие,
ибо не подоспело время: ни для первой авантюры моих
надзирательниц, ни для второй, хотя связь между ними гораздо
большая, чем между - скажем это во всеуслышание - давно
успокоившимся сюжетом почти десятилетней давности, моим, так и
не получившим премию Хугера, романом, и еще многим, многим
другим, пусть даже все это явным образом способствовало тому
самому пари, что было заключено между мной и Сюзанной в ту ночь,
когда я пообещал ей, что... Еще одно многоточие, как краткий
залог долгой незавершенности рассказа.
4
Но тут меня вновь отвлекает тема случайности, столь мимолетно
возникшая в первой главе. Пытаясь осознать все произошедшее в
последний год, и не для того, чтобы понять, сон это или явь, а
чтобы уяснить саму сущность, то есть подоплеку и смысловой
стержень события (а может, не столько события, сколько его -
нет, ни моральных дефис нравственных, это как раз не
существенно, а - вновь продолжаем через тире, сколько его
предопределенности, и тут вновь неотвратимо возникает тень
случая).
Если принять за аксиому понятие неотвратимости судьбы, то не
только многие вещи становятся изначально ясны и прозрачны, хотя
я прекрасно понимаю, что эти мои размышления не являются прозой,
а могут рассматриваться всего лишь как технический элемент в
создаваемой сложной и плотной ткани текста, без которого,
впрочем, не обойтись, как не обойтись без завтрака или утреннего
похода в сортир с шуршащей газетой под мышкой (для чтения,
заметим в скобках, исключительно для чтения, для других целей -
другая бумага). Так вот эта аксиома вытягивает за собой - как
котенок лапой нить из плотно намотанного клубка - целую череду
прочих аксиом, теорем, гипотез и тому подобного, говоря же в
ином словарном ряду, то не просто одно порождает другое (чему -
приоткроем авторский замысел - и был посвящен роман "Градус
желания"), в этом "одном" другое уже существует, ведь я никогда
не поверю в то, что - скажем - момент нашей встречи с Сюзанной
на даче у приятеля (баня, дымок от мангала с шашлыками, туман,
поднимающейся от реки) не таил в себе Пашиного сумасшествия, как
не скрывал и много лет спустя заключенного пари, да и это
непосредственное мгновение моего рассказа - кто знает, но,
может, именно для него все и произошло? Вот только читать эту
предопределенность, разгадывать знаки судьбы дано столь
малочисленной группе людей, что все прочие блуждают во тьме, и
это отнюдь не метафора.
Отношусь ли я к сей малочисленной группе? Или мое место там, в
общей стае бредущих в потемках слепцов? Никакой практической
ценности вопросы эти не имеют - просто досужие размышления
человека, привыкшего размышлять почти обо всем, хотя сама тема
знаков так же неотвратимо связана с темой судьбы, как - к
примеру - Парки связаны с парком, и это не просто изящная игра
слов.
Вообще-то мне нравится коллекционировать знаки, хотя подобное
собрание невозможно выставить на глаза любознательным зевакам
как коллекцию монет, марок или - скажем - бабочек (стоило
написать это слово, как нос уловил четко различимый запах эфира,
которым внезапно потянуло в открытое окно моего кабинета, и не
стоит приплетать сюда "дежа вю" и с его помощью выстраивать
метафизическую парадигму, все проще - плеснул, наверное,
кто-нибудь эфира под окном, вот и потянуло), хотя писать о
чешуекрылых давно стало дурным тоном, так что и я - как бы этого
ни хотелось - избегну столь притягательной (впрочем, как и
хорошо мне знакомой) темы.
Нет, собирание знаков - это не что иное, как самоуслада, ибо
даже то, что является знаком для тебя, для другого лишь мусор
или рядовая случайность в цепи остальных.
Примеры? Да сколько угодно, как на бытовом, так и на любом
другом уровне. Случайно прочитанная реклама оказывается не чем
иным, как смысловой доминантой всего дня, ибо это была реклама
того банка, в котором хранятся твои деньги и куда ты как раз в
этот же день собирался отправиться. Совпадение? Мне так не
кажется, а ведь если привести знаки более серьезные, относящиеся
уже не столько к материальной стороне твоей жизни, сколько к
жизни в целом, то получаются совсем уж удивительные, а порою и
тревожащие душу вещи, это касается (опять же, к примеру) давнего
знака парка, ибо не чем иным, как оказалось, не была та наша
давняя с Сюзанной прогулка, как знаком того, что парк этот (в
ином своем воплощении) возникнет в будущем, но опять же - тс-с,
еще не время, говорю я, отгоняя рукой как надоедливо зудящую
муху все так же струящийся из открытого окна запах эфира
(кружится голова и становится дурно).
Сюзанна всегда смеялась над моей особенностью придавать
происходящему метафизический смысл, и не потому, что была
примитивна, как раз в примитивности я бы никогда не упрекнул
жену, просто у нее было настолько иное отношение ко всему
происходящему, что порою я удивлялся одному: как могут двое
таких разных людей жить под одной крышей?
И тут опять возникает тема Сюзанны, и прежде всего потому, что
до сих пор меня волнует один странный вопрос: а насколько я
вправе считать, что хорошо ее знаю? Хотя бы как женщину?
Естественно, что при этом я не могу даже сосчитать, сколько раз
обладал ее телом, но не про то речь, понятно, что обладание и
знание - далеко не синонимы. Вот только кто может с полной
уверенностью гарантировать мне, что столь запавшее в память
восклицание Сюзанны было обращено не к другому мужчине (хотя бы
к тому же Паше Белозерову?), а ведь это говорит лишь о полном
незнании мною женского естества Сюзанны, и тут можно
предположить, что я просто оказался не ее мужчиной, а значит,
наша связь не стала сакральной, и не стоит ли тогда забыть
памятные слова?
Мучился ли я? А от чего? Если рассматривать все в терминах,
относящихся к написанию романа, то в нашем романе (простите за
полюбившуюся игру понятий) было две завязки, и первая (ночь,
последовавшая за тем осенним вечером) оказалась ложной, то есть
завязкой-ловушкой, всего лишь романтической увертюрой,
хитроумным ходом романиста, за которой и должна была последовать
вторая - выход на сцену Паши Белозерова. Но и это было не чем
иным, как еще одним пробным шаром (хоть черным, хоть белым, хоть
из пластмассы, хоть из слоновой кости, пусть каждый выбирает то,
что ему больше нравится, впрочем, черный может быть и из
эбенового дерева), ибо по-настоящему сюжет завязался на
следующий день после того, как законная жена Паши впервые
набрала номер психиатрической клиники (в нашем городе она на
полпути между последними домами и аэропортом, но это не
топографическая подробность, а ритмическая необходимость) и я
увидел Сюзанну такой, как никогда до этого: будто ее отпустили
давно мучившие злые духи (пока не буду прибегать к сравнению с
вселением в душу дьявола, и не потому, что это несвоевременно).
Только не стоит утверждать, что именно Пашина сторона
треугольника оказалась губительной для нее, кто знает, может,
лишь его-то она и любила, но что толку гадать, все случилось
так, как и должно было произойти: Паша исчез, злые духи оставили
Сюзанну и кротость внезапно появилась на ее челе. Больше того:
вскоре после Пашиного исчезновения (остановимся на таком
определении случившегося) Сюзанна как-то ночью прижалась ко мне
с подобием давно не ощущавшейся страсти и стыдливо попросила
"сделать ее беременной" (порядок и значение слов были такими,
как я их сейчас передал). Тут сюжет формируется окончательно, и
очередное действие начинается с того, что муж и жена (которые
тогда еще не были мужем и женой) сливаются в объятиях ради
зачатия. И Сюзанна зачала, но чем это кончилось - известно,
произошел выкидыш, и вместо пасторали (идиллии) сюжет выбредает
в захламленный ландшафт коммунальной кухни. И вновь появляются
злые духи, хотя в официальном статусе главных героев уже
произошли формальные изменения, то есть Сюзанна стала моей
женой, а я - соответственно - ее мужем. Но в сюжете произошел
роковой сбой, и произошел он (как того и следовало ожидать) на
седьмом месяце Сюзанниной беременности.
Хотел ли я стать отцом? Несомненно, ведь это должным образом
изменило бы последующий ход событий, по крайней мере, сейчас мне
кажется именно так. Но взаимосвязь предопределенности и
случайности уже упоминалась мною, а значит, что я мог хотеть
сколько угодно, но Господь не стал менять одному ему ведомый
план, по которому наши отношения с Сюзанной должны были
измениться. Любовь, которой - что я сейчас понимаю хорошо -
никогда не было в романтическом понимании этого слова, перешла -
нет, не в ненависть, подобное не стоило бы и обыгрывать, да и
слишком это банальный ход для романиста. Скажем так: для нас с
Сюзанной отсутствующая любовь стала навязчивой необходимостью
со-бытия, но уже с явным психопатологическим оттенком, и стоило
бы автору быть менее искусным в построении сюжета (не о себе
говорю в данном случае). Если все же расшифровать приведенный
выше пассаж, то Сюзанна возомнила себя грешницей, испытывающей
постоянную потребность в раскаянии, я же должен был стать не
только свидетелем, но и постоянным действующим лицом ее
ежедневных радений.
Естественно, что это не могло мне понравиться, и - видит Бог -
много усилий приложил я к тому, чтобы вытащить Сюзанну из
вышеописанного состояния, вот только это не просто не помогло,
но еще больше усугубило происходящее. В свое оправдание скажу,
что, будучи человеком самонадеянным, я прибегнул к тому способу,
который посчитал наиболее простым, - предложил Сюзанне не
обращать внимания на печальный результат первого опыта и
побыстрее перейти к следующему, но это-то и послужило тем
толчком, после которого - чего и следовало ожидать - произошел
взрыв.
Любая грешница кается в своих грехах, это аксиома. Но грехи надо
еще определить. Так вот нерождение младенца и стало тем основным
грехом, который Сюзанна вывела из своей преступной (как она
считала) жизни со мной и с Павлом на протяжении целого года, до
того самого дня, когда милейший месье Белозеров, хватанув
уксуса, попал в реанимацию, а затем был отправлен в дурдом. То
есть судьбу Павла она тоже посчитала своим грехом (я уже
вскользь упоминал, что - на мой взгляд - все эти телесные
эскапады были для Сюзанны не чем иным, как обостренным ощущением
нравственности, долга и даже какой-то превратно понятой
благодарности), как грехом - без сомнения - считала и то, что
улеглась со мной в постель в первый же вечер, когда мы оказались
