Андрей Матвеев
Случайные имена
Роман
Что есть Бог и что есть Дьявол?
Фридрих Штаудоферийский
"Амфатрида"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Другая кровь (Сюзанна)
1
Все началось двадцатого июля, где-то в одиннадцать часов утра.
Именно в это время раздался телефонный звонок, и мой мюнхенский
издатель, господин Клаус В., с печалью в голосе поведал, что -
как стало ему известно из абсолютно достоверных источников -
премия Хугера, на которую мой последний роман "Градус желания"
был выдвинут именно издательством господина Клауса В., досталась
не мне, а некоему мулату с островов Теркс и Кайкос.
После этого замечательного сообщения господин Клаус В.
положенным образом поутешал меня несколько дорого стоящих ему
минут и положил трубку, пообещав напоследок, что сие печальное
событие никоим образом не отыграется на наших с ним (точнее, на
моих и его фирмы) взаимоотношениях. "Что ж, не отыграется - так
не отыграется", - подумал я, тупо смотря на смолкший телефонный
аппарат, при этом отчего-то вспоминая первую фразу так и не
получившего премию Хугера романа. Она гласила, что "В июле,
когда наступает жара, время останавливается и повышается градус
желания". Мне она нравилась, как, собственно, нравился и сам
роман, как нравилось его первое издание, предпринятое господином
Клаусом В. (точнее же будет герром Клаусом), правда, не на
русском (что совсем не странно, ведь в бедной России найти
сейчас издателя для приличной книги нелегко), а на немецком,
которого я не знаю, но это никакой роли не играет.
Собственно, мой расчет на премию Хугера и сводился не столько к
пятидесяти тысячам марок (интересно, сколько это будет в фунтах
и долларах, надо бы посмотреть по сегодняшнему курсу), сколько к
тому, что - в случае, если Хугер все же достанется мне, -
найдется и в России издатель на мой несчастный "Градус". Увы,
сейчас с уверенностью можно сказать, что не найдется, а это
значит многое, хотя бы то, что через пару месяцев мне не на что
будет покупать сигареты и делать Сюзанне подарки, впрочем, о
Сюзанне речь еще впереди.
Но тут надо сразу же приоткрыть в колоде одну малозначащую
карту: то, о чем шла речь в первых абзацах повествования,
случилось не сегодня, да и не вчера. Больше года прошло с того
дня, когда в одиннадцать часов утра мне позвонил милейший Клаус,
и день тот стал основой для всего, что случилось, хотя
собственно категория случая не относится к тому
интеллектуальному ряду загадок, забав и шарад, над которыми я
привык ломать голову, ведь случай - это не больше чем чья-то
шутка, хотя временами шутка эта все ставит с ног на голову, и
тогда не знаешь, куда бежать. Но я отвлекся, карту пора вновь
убрать в колоду, хотя есть ли смысл в том, чтобы я снова - будто
и не было моего признания, будто время на самом деле дискретно -
вновь вернулся в тот самый день?
Все еще одиннадцать часов утра. Так возвращаться или не
возвращаться? Может, просто признать, что день тот был
переломным в моей жизни? Подумаем вслух. Любой рассказ, вокруг
которого ты наворачиваешь целую кучу недоговоренностей и
оговорок, подразумевает, что за ним стоит некая тайна. Но тайна
- всегда молчание, а молчать я не могу, молчание есть не что
иное, как невозможность пуститься в новую эскападу, попытка
уложить себя заживо в гроб, лишить услады еще большей, чем любое
плотское наслаждение. Так, наверное, чувствует себя
профессиональный ловец бабочек или охотник за акулами, которого
тяжелая болезнь приковывает к койке и он больше не может
физически ощутить это томление в ногах и сердце, почувствовать,
как в преддверии опасности в крови начинает вырабатываться
адреналин, сердце учащенно стучит и сладкие спазмы охватывают
тело. Для меня такая койка - молчание, а значит, сачок и
морилка, снасти для ловли акул, пара ружей и здоровущий
охотничий нож, альпеншток, ботинки с шипами, страховочная
веревка и многое другое уже приготовлено и свалено кучей в углу
комнаты, остается сложить все в рюкзак (или вещевой мешок, кому
что больше нравится) да невзначай упомянуть, что молчание
молчанию рознь - бывает так, что нарушить его равнозначно
самоубийству, ибо бывают тайны, принадлежащие не только тебе.
Есть силы более могущественные, силы, с которыми я в буквальном
смысле связан кровавой клятвой - ведь стоит повнимательнее
присмотреться к запястью моей левой руки, еще и сейчас, столько
месяцев спустя, можно различить оставшийся на нем белый шрам
(разрез был сделан обоюдоострым кинжалом с тяжелой, украшенной
переливающимися драгоценными камнями рукоятью; глубоким
получился разрез, и тоненькой непрерывной струйкой бежала из
него алая кровь - моя кровь, надо отметить). Кровь сцедили в
небольшой хрустальный бокальчик, в который - в свою очередь -
брызнула еще одна струйка крови, только не алой, а темной, почти
черной, да еще с зеленоватым отливом. Густая, как патока,
струйка, перемешавшаяся с моей. И я взял бокальчик и приложил к
губам, я хлебнул из него, но это уже не метафора, это случилось
на самом деле, и...
Но это все о молчании. Сейчас же меня начинает интересовать иное
- стоит ли раскрывать собственное инкогнито, то есть внятно и
просто объяснить, от чьего лица ведется это безумное
повествование, хотя сохранить инкогнито намного труднее, чем
кажется, ведь мною уже приоткрыта еще одна карта: "Градус
желания". Стоит любому затребовать немецкое издание этой книги,
и предполагаемое инкогнито развалится само собой, и я из просто
"я" стану наделенной именем и фамилией личностью, но не это
смущает меня, а то, как лучше вести повествование. В том же
"Градусе", к примеру, был герой, мною вымышленный, но сейчас-то
я рассказываю о том, что произошло конкретно со мной, это мое
левое запястье украшено небольшим белым шрамом, это я пил из
хрустального бокальчика свою кровь - алую, что отметим особо! -
смешанную с темной, почти черной, со странным зеленоватым
отливом. Густой, как патока, была эта чужая кровь, а вот о вкусе
ее я еще ничего не сказал: странный у нее, надо заметить, был
вкус. Не солоноватый и не сладковатый, не
солоновато-сладковатый, если уж на то пошло, а с явным привкусом
сероводорода, то есть чего-то гнилостного, затхлого, болотного.
Но пил я не морщась, пил с видимым удовольствием, и пил-то
именно я, не какой-то выдуманный И. Мя. Рек., так что не станем
раскрывать инкогнито, а тот, кому уж совсем невтерпеж, пусть
найдет мюнхенское издание "Градуса желания", узнает фамилию
автора, пойдет в библиотеку и посмотрит библиографию, из которой
узнает, что тот же автор написал еще несколько книг, в том числе
"У бездомных нет дома" и "Император и его мандарин", хотя романы
эти выпущены такими незначительными тиражами, что отыскать их
сейчас нет никакой возможности, если, конечно, не попросить
экземплярчик у меня.
Но все это несущественно, не больше, чем преамбула, разминка
мускулов, разборка снаряжения и укладка рюкзака, хотя на самом
деле рюкзак давно уже собран, карта аккуратно свернута и уложена
в нагрудный кармашек рубашки из плотного хлопка, что делать
дальше?
Надо просто встать, выйти на улицу и закрыть за собой дверь. Что
я и делаю.
Делаю чисто фигурально. Метафора сознания, не больше. На самом
деле ничего не происходит, я кладу трубку на аппарат и долго
смотрю на смолкшее чудовище, хотя понимаю, что это ничего не
изменит, и дело совсем не в том, что уже неоднократно
упоминаемую премию Хугера присудили не мне, а какому-то
неведомому мулату с островов Теркс и Кайкос (кстати, на каком
языке они говорят и пишут, если у них там, конечно, есть
письменность? И это не праздный вопрос, мулат может быть очень
образованным и писать, к примеру, на английском. Или на
немецком. Или на французском. Но ведь нет же терксианского и
кайкосианского языков). Дело в другом: жизнь каждого
представляет из себя подобие лабиринта, в котором есть глухие
камеры-тупички, куда забрести довольно легко, а вот выйти... И
так случилось, что лабиринт моей жизни, тот лабиринт, по
которому я странствую почти сорок лет, к этому самому дню
двадцатого июля, к этому самому часу (что-то в районе
одиннадцати утра) и завел меня в такую вот камеру-ловушку.
Замечу, что случилось это не впервой, но те, предыдущие, были
более светлыми и просторными, да и выбраться из них оказалось
довольно просто. Эта же камера оказалась творением почти
совершенным, как я ни пытался, так и не мог понять, где выход, и
я не грешу ложной многозначительностью, просто жизненные
обстоятельства к тому утру сложились именно так, что разрешиться
они могли либо в одну, либо в другую сторону. Получение премии
Хугера означало не только конец финансовой неразберихи,
порождавшей, естественно, и бытовую неустроенность, но могло
сказаться и на тех планах, что роились в моей голове,
неполучение же... Скажем проще: я поставил на премию Хугера, как
безумный игрок на ночном пароходе ставит на кон свою жизнь в
русскую рулетку. Медленно катятся океанские волны, палуба пуста,
лишь двое, чьих лиц не различить из-за наступившей ночи, не
спят, крутя барабан одного и того же револьвера. Щелчок курка,
выстрела нет. Ваша очередь, милейший. Упомянутый милейший берет
револьвер, крутит барабан, вновь раздается щелчок курка,
переходящий в грохот выстрела, мозги разлетаются по палубе, и
больше нет ничего. Он проиграл, как проиграл я. Смысл,
целесообразность - всего лишь слова, а ведь слова не больше чем
подобия реально существующих, но невидимых путей нашей
собственной жизни, путей, которые можно сравнить с тенями,
отражениями, мрачной игрой ночных палубных огней все на том же,
случайно возникшем из небытия пароходе. Я проиграл, и ставкой в
этом проигрыше было нечто большее, чем вся предшествующая жизнь,
ставкой была моя душа, я не задаюсь тут вопросом, смертна она
или нет, это то, на что каждый из нас в свое время найдет
правильный ответ, я имею в виду совершенно конкретный момент
отношения тела и души еще при физической, биологической жизни:
их соподчиненность.
Просто в ту ночь, когда я узнал, что выдвинут на премию Хугера,
Сюзанна спросила меня:
- А что ты будешь делать, если ее не получишь?
- Удавлюсь! - рассмеялся я.
- А если серьезно?
- Ну, - задумался я, - об этом пока трудно что-то сказать...
- А ты попробуй!
- Продам душу дьяволу, - ответил я, и Сюзанна сказала, что ловит
меня на слове.
Теперь-то вы понимаете, что испытывал я в то утро, когда узнал,
что некий мулат с островов Теркс и Кайкос получил премию Хугера,
а стало быть, мне всерьез придется выполнять условия пари, ибо
Сюзанна не из тех женщин, что забывают о подобных вещах (пари
было заключено сразу же, как у меня с языка сорвались
опрометчивые слова), а чтобы понять, почему она не из тех
женщин, мне надо рассказать, кто такая Сюзанна, чем я сейчас и
займусь, приоткрыв еще одну карту из колоды и сообщив, что
Сюзанна вот уже почти десять лет как моя жена, что же касается
всего остального...
2
На самом деле ее зовут совсем по-другому, но это не играет
никакой роли, ибо если уж втемяшилось в голову, что она Сюзанна,
то прежнего имени не то что произносить, но и вспоминать не
рекомендуется. Да я его уж и не помню, лишь где-то в одном из
закоулочков мозга, ведающих той сладкой амброзией, что называют
памятью, таятся несколько запавших (или выпавших) букв, среди
которых есть и мягко шепчущая "с", и горделиво-упругая "н", но
"тс-с", говорю я сам себе, оставим закоулочек в покое, нечего
соваться туда, куда не просят, и пусть Сюзанна до конца дней
своих так и остается Сюзанной, чем-то непривычно-зкзотическим
для лишенного подобной роскоши отечественного слуха. Фамилия у
нее, естественно, моя, а вот отчество самое простое: Сергеевна.
Так что она Сюзанна Сергеевна, дальше идет прочерк, и можно
переходить к следующему абзацу, начать который я позволю себе...
А собственно, с чего? С описания Сюзанниной внешности? С
психологических характеристик? С того, как мы познакомились? Или
