тоскливостью необъятные поля, заброшенные домики; иногда казалось, что все
это вот-вот должно исчезнуть или провалиться сквозь землю.
В душе Федора был покой, как мертвенная глыба; и даже во сне ему виделись
одни камни. Бодрствуя же, он слушал свой живот, словно он был единственно
живым в нем; вкушал его переливы, погружая в бездонную плоть душу; но от
присутствия сознания мертвел даже его живот.
Чувствительной девушке, сидящей около него, казалось даже, что он думает
животом, а голова у Федора так, для видимости. Он притягивал своим животом
окружающих, как будто его живот был мертвенный храм, втягивающий в себя.
Хорош же был его вид с сумрачным, колыхающимся, в темных мыслях животом и
совершенно рудиментарной, как пятка, как кусок мяса, головой...
В стуке Федор доехал до нужной станции Д. Сознание как будто возвратилось
ему в голову, но от этого голова сделалась совсем странной, и даже как бы
блуждающей.
Таким Федор и оказался в этом пронизанном ветром и шатающимися людьми
городке.
Непомерно большая, особенно по сравнению с маленькими, уютно-одноэтажными
домиками, площадь служила также местом остановки автобуса, на котором Федору
нужно было доехать до ближнего, смешного аэродрома, а оттуда лететь на
самолете в Р, куда иначе, по бездорожью нельзя было и добраться. Но два дня
Федор прожил около этой площади, окуная свое лицо в канавы и дорожки около
домов. Один раз ночью, проснувшись, он дико завыл под окнами одного домика;
и жильцам почему-то снились одни ангелы.
Наконец, Федор забрался в грязный, полуразрушенный, нелепотрухлявый,
битком набитый автобус. Водитель - здоровый, лысый, шальной детина - сначала
повел автобус резво, бешено, словно норовя на тот свет. Но, очутившись за
станцией, на пустынной, полулесной дороге он повел автобус так, как будто
все время спал.
Детина громко, на весь автобус зевал, харкал в потолок, но люди застыли,
погруженные в себя.
Федору даже показалось, что это не автобус, а мчащийся на колесах
молельный дом.
Видимо, каждый молился здесь своему одиночеству. Только шофер был
чересчур боек:
нелепо смотрел по сторонам, вертелся, да и руль под его лапами еле
держался. К рулю он скорее относился как к месту, чтобы облокотиться.
Так в покое Федор проехал половину дороги. Изредка, словно слезы
засохшего божества, моросил мелкий, севернорусский дождик. Водитель вдруг
остановил машину и выпрыгнул из нее. Угрюмо, с земли, подошел, к сидящим в
автобусе пассажирам.
- Выпить-то никто не желает? - тупо спросил он. Пассажиры мутно
зашевелились, но, видимо, к этому уже давно привыкли. Однако охотников до
водки, как ни странно, не нашлось, правда, в автобусе сидели одни бабы да
старички.
- Ну подождем малость, пока я опохмелюсь, - проговорил водитель и, вынув
из кармана бутыль водки и колбасу, расселся на обочине дороги.
Пассажиры чуть-чуть приуныли, кто-то запел. Выпив водку, водитель опять
подошел к пассажирам.
- Ну я посплю пока, потом поедем, - лениво потянулся он. Все молчали.
- Да как же, я на аэродром опоздаю, - пискнула старушка с тремя
корзинками.
- Не опоздаешь, - сурово оборвал ее водитель. - Самолет сам скорее тебя
опоздает. Он на расписание не смотрит. Эва, опять на небе солнышко...
И водитель пошел под дерево - спать.
- Таперя он надолго, Петряй. Вон другой шофер, Костя, так он мало спит во
время рейсу, - проговорил какой-то старичок из местных.
Автобус стоял недвижен, водитель спал под деревом, а пассажиры
разбрелись: кто ходил вокруг автобуса, кто пошел в лес по грибы.
- Не заблудились бы!-истошно крикнула рваная старушонка. Федор тоже вошел
в лес, но долго стоял около дерева. В уме скелетов больше не было, была
Анна... Днем добрались до аэродрома - огромного пустыря, напоминающего
площадь на станции, только без домишек по краю. Два-три покореженных
самолета стояли на земле.
Нужный самолет действительно еще не прилетел, опаздывая часа на четыре, и
на аэродроме, как на лужайке, образовалась очередь около пустоты. Старушка с
тремя корзинками норовила первая. Дед пел песни. А Федор никого не видел:
иногда вместо людей в сознании выплывали столбы. В воздухе летали и
хлопотливо каркали мокрые, черные птицы.
Наконец, появился и самолет: маленький и казалось готовый вот-вот
развалиться.
Вид у него был еще невзрачнее грязного автобуса. Народец радостно полез в
машину, полупьяный летчик погонял: быстрее, быстрее. Набитый самолетик
поднялся вверх, к воронам. Сквозь наружную стенку пассажирам слышались мат и
пьяное уханье летчика, разговаривавшего с кем-то по радио. В высоте
отвалилась и полетела к земле дверца пассажирской кабины. "Как бы не
вывалиться", - испуганно подумала рваная старушонка и отодвинулась от
образовавшейся пустоты.
Федору захотелось равнодушно высунуть в эту пустоту лицо. Между тем
летчик ругался с кем-то, наземным, по рации:
- Не буду я на етот аэродром садиться, - бормотал летчик.
- Я Солнечное пролечу, а сяду... Сегодня я в Солнечном не опущусь.
С грехом пополам самолетик опустился на траву, около Р. Обалдевшие, но в
суете, пассажиры высыпали наружу.
- Дальше пока не полетим, - угрюмо предупредил летчик.
- Бензин кончился. Вот к председателю в деревню схожу: он даст... Мы у
него бензин меняли на водку.
Народец, точно зачарованный, расселся где мог. Но Федор был на месте, у
цели.
- Машина хорошая, все выдержит, - сказал на прощание летчик и пнул
самолет ногой, как телегу.
Федору равнодушно-нравилось такое отношение к технике; сам он почти не
замечал существование машин.
В местечке Р. Федору нужно было завершить свои кой-какие денежные дела.
Дальний родственник-старичок, из местных, похожий на бабу, сначала махал
на него тряпкой и норовил убежать в лес. Но Федор не отставал, держа его за
рукав. Спал на полу, в избе, недоверчиво щурясь от мирского света, пряча
голову вниз, во тьму. Изумлял он также тем, что играл с маленькой,
иссушенной девочкой в прятки.
Дико было видеть его, огромного, точно заслонившего собой солнце и в то
же время прячущегося от неизвестно чего...
В поле, около домов, молодежь еще до сих пор играла в бабки. Для
безобразия Федор и сам готов был поиграть. Молодежь шарахалась от тяжелого,
угрюмого и серьезного выражения его лица. С таким видом он и играл в бабки.
Да еще мертво сопел при этом. Домой, в избу, возвращался один, нелепо
осматриваясь, провожаемый воем бездомных и точно чуящих его кошек.
II
Наконец, Федору удалось закончить свои дела. Утром, один, навстречу
восходящему солнцу, он пошел на ближайшую станцию. Соннов уже давно не
относился к солнцу, как к солнцу: оно казалось ему мертвенным, опаляющим,
вымершим изнутри существом, совершающим свой ход для других. И ему было
приятно греться в этих лучах смерти, впитывать тепло от погибшего для него
существа.
Иногда он останавливался и грозил солнцу своим огромным, черным кулаком.
В этот миг он казался самому себе единственно существующим во вселенной и
способным раскидать весь приютившийся хлам.
Но, когда он опять очутился среди людей, в суете, их присутствие снова
стало томить его. Они, конечно, не подавляли его бытие; нет, он по-прежнему
чувствовал себя самодовлеющим, но одновременно они странно раздражали его
своей загадочностью и иллюзорностью; и вместе с тем весь мир от них
становился иллюзорным.
Это уже была не та добротная, щекочущая и какая-то реальная иллюзорность,
с какой Федор иногда ощущал себя; это была мутная, внешняя иллюзорность,
которую страшно было перенести на себя и которая нуждалась в активном
преодолении. Одну старушонку в поезде Федор даже больно ущипнул за ляжку.
Она вскрикнула, но Федор тут же, наклонившись, так посмотрел в ее лицо, что
старушка почти исчезла.
Раздражать Федора стали даже животные; на одной остановке, у колодца, он
поленом проломил голову лошади. И, скрывшись, долго смотрел из окна пивной
как убирали труп этой лошади. Ближе к Москве, в городишке Н, вдруг почесал
жирно-извивную шею подвернувшейся молодой женщины.
Между тем Федора опять мертво и по-старому тянуло убивать. Покачиваясь в
вагоне электрички, он мысленно выбирал подходящие жертвы. Не то что он
совсем уже ошалел и рассчитывал убивать где попало, но он просто совершал
своего рода психологические упражнения: кого бы он убил с удовольствием, а
кого - без.
Мертвых и отвратительных, бездарных существ ему не хотелось трогать; его
больше тянуло на одухотворенные, ангельские личики; или необычные:
извращенно-испуганные. Одну склизкую, жирно-молоденькую дамочку,
вздрагивающую от страха перед бешенным движением поезда, ему особенно
захотелось задушить прямо здесь, за горло, в этом темном углу, в котором она
думала схорониться; прикончить и потом заглянуть всем ликом своим в ее
мертвые, стекленеющие глаза, в которых, может быть, отразится весь
внутренний ход ее жизни, теперь исчезающий в вечность.
Затем, на станции - в столовой - у Федора возникло адское желание живьем
содрать кожу со смачно жующей, перенаполненной женщины, сидящей к нему
спиной. Содрать и посмотреть, как она будет есть, обнаженная-мясная, без
кожи. Его даже чуть напугало это желание, не имеющее прямого отношения к его
идее-убийству. Федор встал и вышел на площадь, в пространство. Немного
побродил, быстро войдя в свое обычное состояние.
Навстречу то и дело попадались люди и они привычно раздражали своей
оторванностью от его собственного существования. " Ишь, кроссвордов сколько
Господь на свете поставил, - думал он, смачно сплевывая и внимательно
вглядываясь в лица прохожих. - Говорят, ходят, и все без меня... И вроде
таких же, как я... Хм... Загадка... Смыть бы их всех... туда... в пустое
место".
Не только смерть была его душою, но и общая загадочность чужих
существовании.
Вернее, все это было связано в единое, необъятное и недоуменное отношение
к внешне-живому, к людям.
Вскоре Федор утомился и юркнул в местную электричку.
Родные, таинственные, вечно-русские поля и леса, мелькающие в окне,
казались ему, оглушенному своим миром, чуть истеричными, сдвинутыми даже в
своей покинутости и нирване.
Соннов знал куда ехать: в "малое гнездо".
Это было местечко Фырино, далеко в сторону от Лебединого. Там, в
захудалом домике, жила сморщенная, почти столетняя старушка Ипатьевна, по
слабоумию питавшаяся кровью живых кошек, но очень обожавшая Федора.
Слабоумна же Ипатьевна была только в земном, пустяшном значении; на
потустороннее же глаз имела вострый и не закрывающийся. Клавуша считала, что
она - очень надежна и даже приходится им дальней родственницей. Недаром
Федор многое не скрывал от нее... По дороге от станции, полем, Федор
заглянул в глаза проходящему по грибы мальчику, который надолго остолбенел
от этого взгляда.
Домишко старушки Ипатьевны был в центре, но до того худ, что готов был
вот-вот рассыпаться. Напротив был сумасшедший, полу-непонятный базар из трех
скамеек, на котором - по внутреннему ощущению - продавали одну пустоту, хотя
вокруг скамеек толпилось много народу.
Ипатьевна встретила Федора страшным, нутряным криком; ринувшись из
черноты полунежилых, развалившихся комнат, она бросилась ему на шею; Федор,
своеобразно тряхнув, приголубил старушку.
В ее комнате стояла одна кровать, рыхлая и нищая; все было в грязи, но на
полу, где обычно стоят банки с ночной мочой, стояли также банки со свежей
кошачьей кровью; из-под кровати выглядывало худенькое, испуганно-искаженное
