сомнамбула, стала действовать.
Она присела на кровать, рядом с куро-трупом, и поглаживая ему руки, глядя
в лицо, начала, больше глазами, говорить про любовь, про нежность.
Но Андрей Никитич совсем не реагировал; потом даже начал брыкаться и
пускать слюну.
- Безнадежно, - пробормотал Падов.
Но вдруг, то ли после того, как Анна сделала какое-то движение, то ли еще
почему, тусклые глаза Андрея Никитича засветились. "Ого!" - проговорил
Падов.
Однако, самое странное, глаза куро-трупа засветились вовсе не на Анну; он
явно смотрел за ее спину, в какое-то пространство. Тело его было неподвижно,
а глаза светились все больше и больше, каким-то тусклым, мертвенным
интересом. Он все время глядел в пустоту, как будто чего-то там видел. Более
того, Анне показалось, что в его глазах выражен яростный сексуальный интерес
к этой пустоте.
Инстинктивно Падов прижался к Анне. Что-то вдруг переключилось и Анна,
встав и прильнув к Падову, стала тихо танцевать с ним словно они были одни в
этой комнате, напоенной субстанциональным безумием.
Иногда они бросали взгляд на куро-трупа. Но Андрей Никитич не был
разбужен.
Он приподнялся и с прежним выражением мертвенного интереса в тусклых
глазах пошел неизвестно куда. Что-то в нем происходило и Анне вдруг
провиделось или почудилось?! что это "что-то" есть адекватная компенсация за
отсутствие половой жизни "там". Компенсация, которая могла происходить
только в том мире, куда попал старик.
Старичок бормотал, иногда чуть приседая кивал головой пустоте. В его
сознании, очевидно, происходили какие-то процессы, которые внешне, поскольку
он был еще в земной оболочке, выражались ублюдочно и нелепо. Один раз Андрей
Никитич даже залаял.
Падову казалось, что, поскольку у старичка отнялись мысли, он думая не
думает.
Анне почему-то вспомнилась идея о множестве, может быть о бесконечности,
миров, существующих помимо нашего, но где-то рядом с ним. "Один из них, -
думала она, - налицо...".
Неожиданно Андрей Никитич споткнулся и медленно плюхнулся в кресло, как
скованное чудовище... Дверь распахнулась и вошла Клавуша с приготовленным
гусенком на блюде; она улыбалась всем своим провально-пухлым, масляным
лицом:
"Вот я какая быстрая!".
Водка была еще недопита; она стояла на столе, купаясь в вечернем свете,
все уселись за стол, кроме, конечно, куро-трупа; последний был в забытьи и
уже ползал по полу.
Анну и Падова поразило стремительное превращение живого гусенка в
мертвое, сочное блюдо. Эта история вдруг внезапно очень больно кольнула в
сердце, подчеркнув всю иллюзорность жизни.
Анна без содрогания не могла взять кусок мяса в рот. Клавуша же
добродушно и наслаждение уписывала во всю.
- Полюбовничка своего жрете, Клавдия Ивановна? - умилился Падов.
Клавуша вдруг покраснела, но как-то безотносительно; хотя кусок все-таки
застрял у нее в горле.
- Ну как прошло? - посочувствовала Анна.
- Идеть, - улыбнулась Клава. - Вот сейчас совсем прошел, и она довольно
погладила себя по брюху. Кусок действительно прошел.
XVI
На следующий день приехал Алексей Христофоров. Сверившись насчет Андрея
Никитича, он, узнав о Падове, хотел было улизнуть, но Толя не дал ему такой
возможности.
Аннушка тоже постаралась задержать его до вечера, своеобразно
приголубливая.
Христофоров прятался от них по углам, в сарае, между дровами.
Куро-труп никак на него не реагировал, но вообще был очень озлоблен и,
надувшись, покраснев, сидел в сарае, высоко, на досках, так, как сидят,
обычно, курицы на насесте.
Христофоров, ошалев от всего, ушел к деду Коле, хотя по дороге его
почему-то напугала девочка Мила.
Если с Анной у Алексея были свои отношения, то Падова и его окружение
Христофоров последнее время совсем не выдерживал. И тем более такого
сочетания:
Анна и Падов.
Он боялся Падова, боялся через него вызвать в себе какие-то безобразные
импульсы. Хотя Падов часто нес при нем несусветную, юродивую дичь, Алеша
чувствовал, что за всем этим скрывается такое, при виде чего надо бежать в
травы и молиться.
Но все-таки и на сей раз, у Сонновых, ему не удалось увильнуть от Падова.
- А вы знаете о том, Алеша, - влюбленно глядя ему в глаза, сказал Падов,
- что Бог противоречит Вашему существова нию, - и Толя захихикал тем
утробно-истерическим, по отношению к внешнему миру даже дебильным смехом,
каким он всегда смеялся в таких случаях.
Христофоров так и рот раскрыл от изумления: он и не пытался осмыслить эту
фразу, то есть представить в каком случае это возможно, чтобы Бог
противоречил им же созданному, но почувствовал себя очень задетым и даже как
бы пристукнутым. Чем более иррациональны были такие выходки, тем сильнее они
выводили его из себя.
- Бог вовсе не противоречит моей сущности, - со слюной, растерянно
проговорил он. - Бог меня очень любит, - уже как-то совсем глупо, как на
приеме у психиатра, прибавил он, разводя руками.
Но потом опомнился. Вскочил и убежал к Анне, в комнату.
- Я уезжаю! - закричал он. - Этот черный ублюдок опять начинает меня
дразнить!
- Да бросьте вы, Алеша, - вдруг вмешалась откуда-то взявшаяся Клавуша, -
ласки вы просто не понимаете!!
Вскрикнув, Христофоров, схватил сумку и унесся - через двор, на улицу. По
дороге ему показалось, что Бог, как Он есть на самом деле, а не в учениях,
действительно противоречит его, Алешиному, существованию. От этого
Христофоров вскоре почувствовал себя страшно поглупевшим и совершенно
выкинутым из мира.
Даже тело свое он ощутил не на месте.
Между тем Анна пошла пробирать Падова. Она видела, что после всех этих
бурь по поводу вещи в себе, после этого "начинающегося синтеза" с
подспудно-народным мракопомешательством, Падов сам находится во власти
какой-то внутренней истерики, во власти своей стихии. Она чувствовала так
же, что сейчас ему нет до нее дела.
Посреди всеобщей оторванности, посреди своих вспышек любви к идеальным,
умопостигаемым сущностям, и "бредовым" мирам, Анна нередко остро чувствовала
и людей, разумеется близких ей по духу.
Поэтому отношение Падова задело ее. Ей было обидно, что она не в центре
Толиного состояния и чтобы поддержать себя, она, спускаясь по лестнице,
погладила собственную грудь, на мгновенье захлестнувшись в любви к себе.
- Оставь ты в покое Алексея, - накинулась она на Падова, - что тебе он?
Пусть живет в своем комфортабельном, христианском мирке...
Но Падов прервал ее.
- Вот что, - тихо проговорил он, - я чувствую: что-то надвигается... Ты
оставайся здесь, если хочешь, а мне надо уехать. Но скоро мы все равно
увидимся.
По Толиному лицу Анна видела, что он говорит правду и что он бесповоротно
куда-то уезжает, вернее бежит...
"Чем скорее, тем лучше", - подумала она.
Через час Падов уже выходил из дому. Но до этого он о чем-то долго
шептался с Клавой. Как потом Анна узнала, речь шла о Федоре.
XVII
Анна проводила Падова почти до самой станции. Она не знала с кем
прощается: с вещью в себе или с человеком.
Поганая кошка все время бежала и мурлыкала около ее ног. Испугавшись
мыслей, направленных на мир, Анна ушла в себя и там, на дне души, видела
озарения; в озарениях и пришла домой.
Далеко, под деревом кто-то истошно выл.
Измученная, Анна рухнула в постель и заснула.
Посреди ночи ей стал видеться сон. Сначала она увидала Извицкого - того
самого, про которого Алеша Христофоров говорил, что он кошмарен. Пожалуй,
после Падова он был самым близким для Анны.
Извицкий вошел тихо-тихо, открыв дверь Анниной комнаты, здесь, в
Сонновском доме. Но, как часто бывает во сне, пространства смешались: сама
комната виделась та, в которой Анна жила в Москве. А окно из нее вело не в
Москву, а в синее пространство, где реяли голуби, точно сорвавшиеся с
религиозных картин.
Извицкий как будто замешкался, осматриваясь, словно ничего не узнавая. В
одном углу стена комнаты была чуть раздвинута и за ней зияла бездна.
Анна чуяла, что она - здесь, в этой комнате, и хотя себя не видела, но
чувствовала свое присутствие, где-то рядом... Тело у Извицкого было мягкое,
гладкое, со складочками, впитывающими в себя, но выражение лица его
запомнилось озлобленно-тоскливое...
Наконец, он медленно пошел к Анниной постели, туда, где она неожиданно
уже не только чувствовала, но и видела себя. И тут Анне стало сниться что-то
совсем невероятное и жуткое. По мере того как Извицкий подходил к ней, она
исчезала.
Исчезала, вытесняясь из сна в какое-то ничто.
Та жгучая субъективная привязанность, которую чувствует спящий по
отношению к самому себе, виднеющемуся во сне, тоже стала пропадать. Потому
что самой себя не оставалось. Это постепенное исчезновение было не только
страшным и мучительным, но и странным, точно медленное выталкивание из
самого мира. У Анны, на внутренней стороне раскинутых во сне ног, даже
выступил теплый пот, словно влага жалости и пощады.
Вдруг все сразу изменилось, произошел резкий, обозначенный разрыв: "я"
разом, полностью выпало из сна и сон внезапно приобрел новое качество.
Он стал формализованным, жутким, словно происходящим во вне; если бы не
его, существующая в то же время, слитность с душой, за ним можно было бы
наблюдать с далеким спокойствием, как за действием на другой планете или в
не настоящем.
Мука прошла и Анна почти холодно следила за сном, не чувствуя где она,
что она.
Извицкий между тем продолжал медленно подходить к постели, с тем же, даже
большим желанием. "Что он там ищет? - подумала Анна, - ведь меня там нет".
Ей стало не по себе: что можно искать на пустом месте. Извицкий вдруг
очутился прямо над кроватью; под одеялом что-то двигалось; он со страстью и
надеждой резко откинул одеяло... И Анна увидела: пустоту, но только
извивающуюся. На постели ничего не было и в то же время эта пустота
дергалась, притом очень сладострастно; от этого-то и шевелилось одеяло. Анне
показалось, что Извицкий погано и понимающе улыбнулся этой пустоте. Что было
дальше, непонятно, ибо в этот момент Анна стала просыпаться. Медленно
возвращалась к себе. Отсутствие себя во время сна переносилось угрожающе
тяжело, тяжелее любых фобий, особенно по последствиям; душа точно
охолодилась.
Чуть опомнившись, она встала с постели. В окне была ночь. Звезды,
мерцающие во тьме, вдруг заговорили и Анне почудилось, что это - ожившие,
разбросанные по миру, голоса всех идиотов, тоскующих на земле...
Часть вторая
I
После того как Федор покинул Клавин уют, он вскоре поехал по делу, на
север, в глубь России, к Архангельску...
И даже мельком не вглядывался в людей: ум его чаще был занят Анной и
чем-то еще, как всегда жутким и неопределенным.
Иногда же, когда вглядывался, то люди казались ему не живыми загадками,
которых надо убивать, чтобы в некотором роде разгадать их тайну, а наоборот,
уже готовыми светящимися трупами, без всяких тайн. "Сколько мертвецов", -
подумал Федор на вокзальной площади, заполненной двигающимися толпами. Два
раза он, ради детского любопытства приподнимая голову, явственно видел
внутри живого, закопченного воздухом, человечьего мяса светящиеся синим
пламенем скелеты.
"Еще схватят за горло", - простодушно думал он, глядя на истерически
говорливых, деловых мужчин, рассуждающих о паровозе.
В вагоне он поразил живую, чуть боящуюся своих мыслей девушку, своим
долгим, бессмысленным взглядом.
Она почему-то решила, что он хочет есть и предложила ему бутерброд.
Федор же окаменев, смотрел в окно: мимо него мелькали хватающие своей
