и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их
родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали "эту ведьму" за
обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от
ведьминого сына, вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андре были те робкие,
запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в
обществе остальных, и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не
выдержав, Андре-ведьмин-сын, начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским
акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него
камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это
было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма,
где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах и дверях
красным мелом, и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени,
а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как
младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем
становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал
в Америку в конце тридцатых годов, и теперь был процветающими владельцем
магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой
сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет
волноваться, где есть люди, которые о ней будут заботиться, и там она будет
счастлива. "Нет! - завопила мама во время одного особенно ужасного спора,
после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. - Нет! Я
никогда не оставлю моего сына одного!"
"Что я там обнаружу, если поднимусь? - подумал Палатазин, глядя в
окно. - Несколько изодранных в куски старых газет в слое пыли, или пару
забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?"
Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с
дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания
в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние
месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в
Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его
на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться
о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу
прямо на себя или марала эту отвратительную резиноподобную пеленку, которую
приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь.
Глаза ее стали очень большими и как-будто светились. Когда она садилась в
свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно на Ромейн-стрит, глаза ее
становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где
доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в
комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на
гольфкорт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на
проверку в шесть часов утра.
Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи,
когда она умела:
- Андре, Андре, - сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы
взять за руку Палатазина, - который час? День или ночь?
- Ночь, Мама, - ответил он. - Почти восемь часов.
- Ночь наступает так быстро... Всегда... так быстро... А дверь
заперта?
- Да, конечно. (Она не была заперта, но он знал, что если скажет так,
она успокоится).
- Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой,
как мне хочется спать... Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной
двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в
квартире.
- Да, Мама - Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на
Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.
Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не
говоря ни слова.
- Андре, я боюсь, - сказала она наконец. Голос ее хрустнул, словно
старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали
катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее
сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.
- Один из них следил за мной, когда я шла с рынка. Я слышала, как он
шел за мной, и когда я обернулась... я видела, ка он ухмылялся. Я видела
его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел... чтобы я взяла его руку
и пошла с ним... Это было наказание за то, что я сделал с отцом.
- Ш-ш-ш, - сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужины испарины,
выступившие у нее на лбу. - Ты ошиблась, Мама. Там никого не было. Ты все
это вообразила всего лишь.
Он помнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку в
продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже никогда не выходила
из дому.
- Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от
них. Они никогда нас не найдут.
- НЕТ! - сказала она, глаза ее расширились. Лицо стало бледным, почти
белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя
следы в виде полумесяцев. - НЕ НАДЕЙСЯ НА ЭТО! Если ты не будешь постоянно
помнить о них, следить за их следами... ВСЕГДА!... тогда они подкрадутся к
тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андре... Ты просто их не видишь...
- Почему бы тебе не постараться уснуть, Мама? Я посижу здесь немного,
пока мне не нужно будет уходить, хорошо?
- Уходить? - сказала она, неожиданно встревожившись. - Уходить? Куда
ты идешь?
- Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.
- Джо? - Она с подозрением посмотрела на него. - Кто это?
- Моя жена, Мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.
- О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они
не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я
тебя просила, когда возвращался из школы?
Он кивнул, стараясь улыбнуться.
- Я его принес.
- Это хорошо.
После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще
секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он
смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так
изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела
в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень
тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они
прожгли его до самой души.
- Я не оставлю тебя, Андре, - прошептала она. - Я не оставлю моего
мальчика одного. - После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот.
Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим
на увядающую сирень.
Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил
ему в начале седьмого на следующее утро.
"Бог мой! - подумал Палатазин, взглянув на часы. - Дома меня ждет
Джоанна!" Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого
здания - теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то
еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два
квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают
собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал
дальше, он уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать?
Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком
быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной
от испарины.
"Теперь они ничего не могут нам сделать, - подумал он. - Мы слишком
далеко от них. Слишком далеко".
Из глубины его памяти ему ответил голос матери:
Н Е Н А Д Е Й С Я...
7.
Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара
Уайтиер, пока у нее не начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась
к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие пылали,
глаза застилали слезы и из носа текло, "Проклятый Рико! - подумала она. - Я
его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!"
Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее
избил и изнасиловал, чтобы "Убийцы" поймали этого Рико и разорвали на
куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда
овладел, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в
полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они
узнать его имя?
Но в следующую минуту все эти планы мести разрядились во всхлипывания.
Она понимала, что ничего этого сделать ему на сможет. Она не вынесет, если
ему будет больно, она лучше сама умрет, чем будет знать, что его избили
"Убийцы" или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя
любви и влечения - и физического, и эмоционального. От этого новые слезы
покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать, не в силах унять эту
дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить
всю Мериду - тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только
начал образовываться внутри. Он надеялась, что это будет мальчик с таким же
кофейно-карими глазами, как у Рико.
Но что же делать теперь? Сказать матери? При одной мысли об этом она
зябко повела плечами. С тех пор, как в прошлом году умер отец, мать совсем
сошла с ума - она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила
посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем
они занимались? Курили эту поганую "траву"? Напивались вином? Луис видел
Мериду с Рико и сказал маме, что Рико - большой человек среди толкачей
кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было только двенадцать, бегал
с бандой подростков, которые называли себя "Убийцами", он убегал к ним
почти каждую ночь, и хулиганы из их банды ненавидели Рико, потому что ему
удалось подняться туда, куда он подняться не могли. У Меридиной мамы
случился настоящий припадок истерики, она угрожала запереть Мериду в шкаф
или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что
произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?
А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет
поговорить с мамой? Да, именно это и следует сделать.
Мерида отерла слезы с распухших век и оглянулась по сторонам,
определяя, в какую сторону идти. Она и самом деле бежала, не видя перед
собой дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились
мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд
подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки.
Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времен там шмыгал
огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они
попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб,
проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду
сделанные из аэрозольных баллончиков с краской надписи: ЗОРРО - 78, Л.А.
"УБИЙЦЫ", "Конкистадоры лучше всех", "Здесь был Гомес", "Анита дает". Были
также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было
нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей их уголков рта.
Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в
лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она
поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть
отражение огней бульвара в небе, но во всех других отношениях шумный
бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, в глазах
выступили новые слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая
оказалась еще уже; кроме того, здесь сильно воняло старым обуглившимся
кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего
несколько кварталов... Мама ждет, она будет требовать ответа - где была
Мерида.
Что же ей сказать насчет распухших глаз!? Мерида как раз решала эту
проблему, когда услышала шаги позади себя. Она затаила дыхание и
стремительно обернулась. Что-то темное пробежало в тени, словно крыса, но
