посудину?
- Совершенно верно, - задиристо подтвердила Яна.
- Ничего не выйдет. В доке и на лодке запрещено находиться без
моего специального разрешения, а его я вам пока что не давал. - Он
прижал ладонь к лицу: - Здесь пахнет гнилью, пойдемте на солнце.
Когда они вышли из дока, Кип закрыл за ними дверь и огляделся,
ища, чем бы ее запереть; он высмотрел среди хлама тонкий
металлический прут и просунул его в скобы, соорудив временный засов.
- У меня в сумке письмо Ямайского исторического фонда, -
отрывисто сказала Яна. - Если хотите, я достану, и тогда можно будет...
- Нет, - сказал Кип. - Никаких писем. - Он чувствовал
нарастающий гнев этой женщины. - Как вы попали на Кокину?
- Своим самолетом.
- Понятно. - Он мельком глянул на Мура, потом снова посмотрел
на женщину. - Что ж... доктор Торнтон, если не ошибаюсь? Боюсь, вы
напрасно проделали такой длинный путь. В понедельник утром первым
делом два траулера отбуксируют эту лодку на глубокое место, сварщики
прорежут в ее корпусе дыры, и она отправится туда, откуда явилась.
- Минуточку, - проговорила Яна, зарумянившись, - не знаю, с чего
вы взяли, будто имеете право принять такое решение, но выполнить его я
вам не дам!
- Прошу прощения. Все уже решено.
- Ну так перерешите, черт возьми! - Яна подступила к нему, пылая
гневом. Кип не двинулся с места. - Вы, кажется, не понимаете, что такое
эта лодка! Эта гитлеровская субмарина добрых сорок лет провела на дне
Карибского моря и почти идеально сохранилась. Мы должны выяснить,
как ей это удалось, что заставило ее всплыть и что это была за лодка.
Через два-три дня здесь будет команда спасателей! Вы не можете
потопить ее!
- Это просто ржавая старая калоша, - сказал Кип.
- Нет! Она в изумительном состоянии, за те годы, что она
пролежала под водой, ржавчина почти не разъела корпус! Бьюсь об
заклад, что и внутри все великолепно сохранилось, в том числе и
машинное отделение. Господи, да эта лодка - мечта военного историка!
Позвольте мне осмотреть ее внутри, а я гарантирую вам интерес
Британского музея!
- Вы слышали когда-нибудь о ящике Пандоры? - спросил Кип.
Вопрос озадачил Яну. - Скажем так: вы многого не знаете об этой лодке.
Из-за нее здесь творится черт знает что. Нет, никакие три дня я ждать не
буду. Если б можно было, я бы и трех часов не стал ждать, черт возьми! -
Он подергал железный прут, проверяя, надежно ли закрыта дверь, и Мур
вдруг понял, что Кип запер ее так, словно хотел удержать что-то
~внутри~. Кип повернулся к нему и сказал: - Я возвращался из
Карибвиля и увидел здесь твой пикап. Вот уж не думал, что ты
вернешься сюда один...
- Вы сумасшедший! - вдруг сказала Яна. - Вы хотите уничтожить
важную для науки находку!
- Довольно препираться, мисс, - объявил на это Кип, глядя ей
прямо в глаза. - Я свое уже сказал. Если вас это не устраивает, то когда
вернетесь в Кингстон, можете подать на меня жалобу в свой Фонд, я не
возражаю. Пусть свяжутся со мной, и я скажу им то же самое: эта лодка
отправится на дно. Пока, Дэвид. Счастливого пути, доктор Торнтон. -
Он кивнул ей и пошел к машине. Заурчал мотор, и джип с ревом умчался.
Мур с Яной остались одни у стены дока.
- Что с ним? - спросила Яна. - Он ненормальный?
- Нет, - сказал Мур. - Нет. - Час был уже поздний; на верфи
сгустились тени, пристань окутала сине-черная мгла. Близилась ночь.
Мур вдруг понял, что если и есть на свете место, где он нипочем не хотел
бы оказаться после захода солнца, то это верфь Лэнгстри, где за тонкой
деревянной стеной лежит в доке старая подводная лодка. - Вы уже не
успеете в Кингстон засветло, - сказал он Яне. - Если хотите, я дам вам
номер в гостинице.
- Большое спасибо, - ответила она, - тем более что я не намерена
улетать, пока хоть сколько-нибудь не вразумлю этого кретина.
- Поступайте как знаете. - И Мур жестом пригласил ее в пикап.
Въехав в деревню, Кип сразу понял: что-то очень и очень неладно.
Безлюдные улицы, закрытые ставнями окна, обереги, намалеванные на
досках и штукатурке стен... В нем вскипела злость, а с ней пришло
непонятное смущение. Его внимание привлек символ, нарисованный
мелом на сине-зеленой двери, и где-то в глубинах сознания Кипа вяло
зашевелились туманные воспоминания. Рисунок, сделанный примитивно
и грубо, занимал все пространство двери от порога до притолоки и
изображал огромную ладонь с растопыренными, словно отгоняющими
что-то невидимое, пальцами. Кип остановил машину на обочине и
уставился на рисунок, не в силах оторвать от него взгляд.
Он опять стал ребенком, тринадцатилетним мальчишкой, и сидел
за низким столом над миской кукурузной каши с кусочками бекона. Хотя
в животе у него было пусто, ел он медленно. На другом конце комнаты с
дощатыми стенами потрескивали в каменном очаге поленья. На полу
лежала старая циновка. Ставни были плотно закрыты, свет шел от
расставленных по комнате керосиновых ламп. Тусклый, мутный, он
озарял соломенные ритуальные маски на стенах: хитрые волчьи черты,
нахмуренные низкие лбы, поблескивающие ракушки-глаза. Мальчику
казалось, что маски смотрят прямо на него и что порой их черты
меняются, становятся почти человеческими, только очень нелепыми и
уродливыми.
У очага сидел в качалке мужчина. Он неподвижно смотрел в огонь,
рассеянно встряхивая банку с собачьими зубами. Чуть погодя он вынул
один зуб, бросил в пламя и подался вперед, как будто что-то увидел там.
Потом он вновь откинулся на спинку кресла, циновка тихо зашуршала
под полозьями, словно замурлыкала. В углу что-то зашелестело;
мужчина повернул голову, и мальчик увидел очерченный отблесками
огня профиль, глаза-щелки на обветренном морщинистом лице. В
глубине комнаты на подстилке из водорослей сидела крупная, почти два
фута длиной зеленая игуана в металлическом ошейнике. Веревка, одним
концом прикрепленная к ошейнику, другим привязанная к потолочной
балке, не давала рептилии удрать, но позволяла ей свободно
передвигаться по комнате. Бледно-красные глазки ящерицы смотрели
прямо на Кипа, белое горло и брюхо раздувались и опадали в такт
дыханию. Похрустывая сухой травой, игуана прошла несколько футов
вперед, остановилась, мелко подрагивая спиной, и, заметая по полу
хвостом, медленно повернула голову, пристально глядя на Кипа.
- Покорми ее, - сказал мужчина.
Рядом с ним лежал ломоть ноздреватого темного хлеба. Мужчина
отщипнул от него кусочек и бросил на пол. Ящерица рывком
развернулась, проворно побежала назад, подождала. Наткнулась на хлеб
и слизнула его.
Кип чувствовал слабость и дурноту. Дурнота была следствием
голода, слабость - следствием сна. В последние три дня он очень много
спал, одурманенный странными испарениями, поднимавшимися от
горшочков, которые старик расставлял кольцом вокруг тюфяка
мальчика. Иногда, засыпая, Стив проваливался в черноту без видений,
словно умирал, но чаще его сны населяли призраки, твари, схожие с
вечно следившими за ним масками, они ухмылялись и скалили зубы в
неизменной, чреватой чем-то зловещим тишине. Во сне призрачные лица
вели вокруг Кипа хоровод, вновь и вновь окликая по имени.
Поневоле, чтобы отгородиться от этих ужасов, Кип принялся
воздвигать у себя в сознании кирпичную стену. Известковый раствор
ложился гладко и густо, ряды кирпичей получались плотные, ровные. Но
временами твари как будто бы поднабирались сил и тянули серые
щупальца, чтобы разрушить стену, которую Кип возвел накануне. Как
бы отчаянно он ни кричал, стараясь прогнать жуткие призраки, все было
тщетно; их было слишком много, и, чтобы заделать прорехи в стене, ему
приходилось работать все усерднее. Он трудился над стеной как
одержимый, словно сон был одним из множества уроков, назначенных
ему дядей - тот заставлял Кипа нагревать и разминать комки воска,
которым предстояло превратиться в его руках в фигурки и затем уйти к
тайным клиентам. Однажды Кипа заставили пустить кровь семи белым
цыплятам, а как-то раз ночью ему пришлось сопровождать дядю на
бедняцкое кладбище за головой покойника для ~гарабанды~, страшного
заклятия смерти. Казалось, стена никогда не будет завершена - твари
находили в кирпичной кладке все новые и новые слабые места и лазейки.
Но Кип поклялся себе: в один прекрасный день стена станет такой
крепкой, что им будет не подступиться к нему, и с той поры они уже
никогда не заставят его кричать от ужаса на дне темной пропасти сна.
Эта клятва стала такой же частью его "я", как страх и неприязнь к
человеку, называвшему себя его "дядей".
В одном из таких кошмаров, от которых его прошибал холодный
пот, он блуждал по широким коридорам и пустым комнатам огромного
заброшенного особняка. Окна и двери занавесил мох, не пропускавший
внутрь ни лучика света, и Кип двигался в кишащем пауками полумраке.
Натыкаясь на заколоченные двери, запечатанные окна, замурованные
проходы, он разворачивался и шел обратно по своим следам. В одной
комнате он обнаружил немолодых уже людей в ярком платье, каждый
стоял особняком и не говорил с остальными; в другой ребенок играл на
полу с ярко-зеленым мячом, который вдруг развернулся и ящеркой
скользнул прочь. В коридоре наверху в полу зияли прорехи, черные
доски грозили провалиться у него под ногами, но Кип осторожно,
ощупью пробирался вперед.
Он переступил какой-то порог, и вокруг его ног вдруг заплескались
волны прилива, но Кип устоял перед течением - и увидел, что синяя вода
медленно багровеет. Из другой комнаты, дальше по коридору, ему
замахали, улыбаясь, женщина с девочкой. Вдалеке, где-то за тридевять
земель, пробили склянки, и наступила тишина. Он шел и видел комнаты,
забитые металлом, корабельными частями, ржавым оборудованием;
впереди коридор перешел белый мужчина, и Кип последовал за ним.
Перед ним, протягивая к нему руки, стоял скелет, страшная адамова
голова о чем-то молила - но Кип не мог понять, о чем; скелет осыпался,
рассыпался в прах.
А в следующей комнате, почти под самой крышей, - сонм теней.
Кресло. Распахнутые окна, черное небо, легкие занавески летят на
неощутимом ветру. А в кресле - темный силуэт, смущающая тень,
которую невозможно узнать, бесплотная, но источающая безграничную,
ужасающую ненависть. Дверь за Кипом громко захлопнулась.
Потревоженный шумом, страшный призрак медленно поворачивает
голову, ищет непрошеного гостя. Два ослепительно-алых ока
пригвождают Кипа к полу, прожигают насквозь, до мозга. Призрак
поднимается с кресла и идет к нему, поднимает темные руки, чтобы
обнять. Кип спиной чувствует дверь, твердое, неподатливое дерево давит
на позвоночник. Горячее дыхание твари касается его щеки, и он
начинает кричать, звать на помощь, опять и опять; тварь приблизилась,
разворачивает кольца, точно черная мамба. От нее пахнет старением и
гнилью.
Дверь у него за спиной распахивается. Он, крича, спиной вперед
летит в пустоту.
И открывает глаза.
К нему тянулась чья-то рука, коричневая и сморщенная. За рукой
виднелось грубое лицо с резкими чертами, внимательные глаза. Он
отпрянул; рука схватила его за плечо и затрясла, прогоняя остатки сна.
В углу зашуршала ящерица, сверкая немигающими крохотными
красными глазками.
Над Кипом стоял его дядя. Он обтер пот со щек мальчика.
- Твое будущее не со мной, - сказал он.
Вдруг изображение руки на зеленой двери задрожало. Дверь
открылась, и оттуда выглянул мужчина в рабочих штанах.
Несколько мгновений Кип непонимающе смотрел на него, потом
опомнился и поехал дальше, к Площади. В голове вихрились
воспоминания: фрагменты знакомых лиц, пестрые пятна, запахи. Он
долго и усердно трудился, чтобы отгородить стеной эту часть своей
жизни, и полагал, что известковый раствор прочно держит кирпичи на
местах. Пока не появилась подводная лодка.
"Я знаю, кем ты мог бы стать", - сказал Бонифаций.
Чушь, пробормотал Кип сквозь стиснутые зубы. Ерунда.
Кокину окутали сумерки. Взошла луна, заблестела серебром на
волнах у Кисс-Боттома. Подул ветер - сперва слабо, деликатно, потом
