причала стояло несколько английских грузовых судов и патрульный
катер, их пытались вывести в открытое море. Стоял страшный крик, с
катера во что-то палили - мы не видели, во что. Неподалеку от верфи, на
берегу тогда еще базировалась артиллерийская батарея - бетонные
бункеры, в них огромные, грозные орудия; бункеры были построены на
склоне над Кокиной, и, когда пушки заговорили, снаряды уносились к
горизонту прямо над нашими головами...
Он посмотрел на Кипа, потом на Мура.
- Видите ли, это случилось давно, очень давно, но я до сих пор
помню все так отчетливо, словно это было вчера. Весь ужас и жестокость
той ночи, все до единой страшные подробности... Нас, жмущихся друг к
другу в шлюпах и яликах, засосала трясина кошмара. Остров запылал, и
люди начали кричать и плакать, лишь немногие старались восстановить
порядок. Боже мой, что это была за пытка! Вся Кокина пылала; те из нас,
кому удалось выбраться в открытое море, слышали крики своих близких,
оставшихся на острове - и ничем не могли помочь, никуда не могли
скрыться от того, что видели. А зрелище было невыносимое. На наших
глазах объятые пламенем фигуры, корчась от боли, бежали к морю и
бросались в прибой в надежде облегчить свои страдания, но соленая
вода лишь усугубляла боль. Вопли, ужасные вопли и стоны раздавались
в темноте... Я и на смертном одре буду помнить ту ночь. Однако сквозь
толстую завесу клубившегося в воздухе дыма мы услышали звук куда
страшнее звуков человеческого страдания и агонии, несшиеся с берега:
океан потряс тяжелый удар. Дощатые палубы наших суденышек
задрожали, и нам почудилось, что сейчас мы перевернемся и пойдем ко
дну. Мы ждали, и вдруг из дыма показалось ~это~, способное своим
видом свести с ума, сразу и навсегда поселившееся в наших кошмарах. У
одного из людей в моем ялике был при себе револьвер, и, рассвирепев, он
стал расстреливать неведомое судно, но ничто не могло остановить его
или заставить замедлить ход. Море гремело и бурлило у его бортов,
волна, которую оно гнало перед собой, накатила на нас и опрокинула
ялик. Мы, словно крысы, цеплялись за перевернутое суденышко, а
диковинный корабль - черный, страшный, блестящий, похожий на
огромного голодного хищника, прошел прямо перед нами.
Тогда-то я и увидел того человека. Он стоял высоко над водой на
чем-то вроде помоста. Мгновение он смотрел на нас, потом исчез. Лодка
- а к тому времени я уже понял, что это была лодка, - прошла мимо нас и
неожиданно камнем пошла ко дну. Волны сомкнулись над ней, и мы,
пораженные, потрясенные, остались одни в открытом море. С Кокины к
нам доносились страшные крики умирающих, но нас терзал новый страх
- мы боялись, что лодка вернется...
Бонифаций взмахнул тростью и, как рапирой, ткнул ею в сторону
лодки:
- Ее-то я и видел в ту ночь. Злобное железное чудовище, она вышла
из мрака и во мрак ушла...
- Обстрел с моря, - после паузы заметил Мур. - Видимо, какая-то
немецкая подлодка решила уничтожить кокинские верфи. - С берега
лодка выглядела довольно зловеще, в ней было что-то от мстительного
железного демона. Мур понял, отчего островитяне так боялись
возвращения этого чудовища.
- Для нас это корабль из Преисподней, которым управляют
безликие твари из иного мира, не похожего на наш мир. Мы не хотели
ввязываться в войну белых - и тогда этот ужас обрушился на остров, не
щадя никого. Лодка приходила в наши воды сеять смерть и разрушение,
пока ее не уничтожили...
- Как? - спросил заинтригованный Кип. - Кто?
- Этого я не знаю. Но я много долгих ночей провел на этом берегу -
быть может, на том самом месте, где стою сейчас, - наблюдая за огнями,
вспыхивавшими в море, за странными зелеными и темно-красными
кометами, разрезавшими ночную тьму. И каждое утро на поверхность
всплывали обломки кораблей - и трупы, трупы. Окоченевшие тела с
перекошенными от ужаса лицами... а иногда прилив, багровый от крови,
приносил лишь оторванные руки и ноги. - Отец Бонифаций тяжело
вздохнул. - Это... корабль ночи, поднявшийся из своей гробницы на дне
моря...
Воцарилось молчание. Кип услышал, как в стороне от рифа
стукаются друг о друга бакены. Их металлическое позвякивание
действовало ему на нервы. Море с неприятным звуком окатывало
железную палубу немецкой подлодки, оставляя на ней пряди водорослей.
- Теперь это всего-навсего мертвая груда металла...
Бонифаций медленно повернул голову к констеблю:
- Мертвая? Нет. Вовсе нет. Она просто ждет. Умоляю вас,
заклинаю вас всем святым: верните этот корабль в Бездну.
- Ради Бога! - воскликнул Кип, выведенный из себя
настойчивостью этого человека и пуще того смущенный силой,
светившейся в его взгляде. - Вы так долго проповедовали свое вуду и
занимались спиритизмом, что теперь в этой груде металлолома вам
мерещатся духи и призраки!
Некоторое время священник молча переводил взгляд с Кипа на
Мура, словно оценивал, насколько сумел убедить и напугать их.
- Храни вас Господь, - наконец негромко проговорил он. - Мне
пора - нужно позаботиться о теле несчастного Кифаса, - он повернулся и
пошел прочь от них, вверх по берегу, прочерчивая песок перед собой
концом черной трости. На небольшом пригорке священник
приостановился, чтобы бросить последний взгляд на подводную лодку,
после чего скрылся в лабиринте дощатых лачуг, теснившихся вдоль
Фронт-стрит.
Кип заметил, что Мура как будто бы что-то тревожит.
- Не слушай его, - сказал он приятелю. - Суеверия давно стали его
второй натурой. Но будь я проклят, если понимаю, как эта сволочь
слезла с рифа и вперлась в мою гавань.
На другой стороне гавани готовились отойти от торговой
пристани траулеры. Уже были отданы швартовы, грохотали двигатели,
перекрикивались рыбаки. Подводная лодка почти не оставила места,
чтобы выйти из бухты в открытое море. В небе, сулившем погожий день
и ясную лазурь, повис раскаленный желтый шар солнца, и огромная
субмарина, несколько мгновений назад казавшаяся мрачным призраком
(впечатление усиливали водоросли, намытые морем на корму и
свисавшие с лееров) превратилась в обычное разбитое штормом судно.
- Не подбросишь до конторы? - спросил Кип. Мур кивнул, и они
двинулись в сторону пикапа. - Плохо дело, - пробормотал констебль. -
Сейчас, верно, уже весь остров знает о том, что произошло... и, будь
уверен, Бонифаций не упустит случая укрепить свое влияние среди
местных. Нужно хоть что-нибудь сделать с этой лодкой, Дэвид. Нельзя
оставить его гнить здесь, но я ни за что на свете... - Кип вдруг умолк: луч
солнца блеснул в отдалении на жестяной крыше заброшенного дока.
Нет, это было бы чертовски рискованно... Более рискованно, чем
бросить эту лодку на отмели без присмотра?
Светло-зеленое оштукатуренное здание кокинского отделения
полиции выходило на деревенскую площадь. В центре площади, посреди
небольшого овального скверика, где росли карликовые пальмы -
~пальметос~ - высилось носящее на себе следы карибских бурь
гранитное изваяние: негр с занесенным огромным гарпуном. Скульптура
эта изображала вождя карибских индейцев по имени Чейн - в 1600 году
он возглавил народную армию и дал отпор пиратам, пытавшимся
захватить Кокину и превратить ее в свою крепость. Памятник Чейну
поставили англичане - в знак того, что желают мира с туземцами.
Племена карибских индейцев жили на островах за сотни лет до того, как
нога первого английского поселенца ступила на эту землю; они
пробавлялись плодами земли и моря и держались особняком - пока не
чувствовали угрозу, и тогда оказывалось, что в гневе они страшны.
Стало ясно: этот народ лучше оставить в покое (особенно если
вспомнить, сколько британских поселенцев сошло здесь в могилу во
цвете лет). Сейчас на островах, в общем, царили мир и покой; Мур мало
знал о нынешней жизни аборигенов.
На другой стороне площади пестрели яркими красками "Бакалея
для всех", кафе, "Все для моряка" Лэнгстри, рынок под открытом небом,
куда вывозили по субботам свою продукцию фермеры из внутренних
районов, и местный хозяйственный магазин. Грязные улицы, подрезая
владения джунглей, вели к новым кварталам убогих домов. Совсем
рядом вставала стена буйной, сочной густой зелени.
Кокина, не один десяток лет служившая яблоком раздора между
Британией и Францией, была совсем невелика - пятнадцать миль в
окружности, население около семисот человек. На заре эпохи
колонизации, в середине шестнадцатого века, остров вместе с дюжиной
других клочков суши, пятнавших синие воды Карибского моря,
принадлежал Испании. Время шло; испанская корона как будто бы
позабыла об острове - и спустя столетие над Кокиной заплескался
британский флаг: Британия отвоевывала Карибы ради плантаций
сахарного тростника и табака. Когда местные плантации доказали
доходность предприятия, в дело вмешалась Франция. Дальше история
островов развивалась бурно, по спирали, периоды дипломатических
контактов сменялись эпохами морских сражений и наоборот, пока,
наконец, Британия не воцарилась на Карибах безраздельно. В джунглях
и по сей день сохранились дома плантаторов, хотя их каменная кладка
давным-давно пошла трещинами, в которых пустили цепкие корни
новые хозяева - лианы и вьюнки. Бродя по длинным обветшалым
коридорам, по пустым, призрачным комнатам, Мур иногда явственно
представлял себе ту прежнюю жизнь: местные землевладельцы озирали
из огромных окон зеленые поля, шхуны под тугими от ветра парусами
бежали по океанским волнам с новым грузом для матери-Англии...
Кокина была удачным вложением британского капитала, пока индейцы-
карибы не подняли мятеж и не перебили почти всех плантаторов.
Остров получил свое название за то, что очертаниями напоминал
раковину-кокину, к тому же в прибрежной полосе здесь водилось великое
множество разнообразных двустворчатых моллюсков. Их вымывало
приливами, но они вновь торопливо зарывались в спасительную
влажную прохладу песка, выдавая свое присутствие лишь цепочкой
мгновенно лопающихся пузырьков на воде.
Арена двухсотлетней борьбы между Англией и Францией, Кокина
стал домом для Дэвида Мура. Возможно, не навсегда, но пока Дэвиду
здесь было хорошо.
Боже, как быстро летят годы, думал он, подъезжая к площади.
Вдруг ожили события и переживания последних лет. Память Мура,
точно шулер - крапленого туза, держала их в рукаве и теперь разом
обрушила на Дэвида семь лет, промелькнувшие с тех пор, как его
налаженный, уютный мирок рухнул, смятый в одночасье, а самого Мура
прибило к этим берегам, обрушила на него все то, что он подсознательно
избегал вспоминать - ураган, взявшийся словно бы ниоткуда, грозовые
тучи в небе над Чесапикским заливом, буйство высоких серых валов с
белыми гребнями... Обрывки видений, осколки переживаний, смутные
картины неизменно наполняли Мура глухой клокочущей яростью, и
тогда он сознавал, что в любую минуту безмятежное течение
человеческой жизни может быть нарушено, надежда убита, а твердая
почва уйдет из-под ног, словно прогнившая половица.
- С тобой все в порядке? - Кип осторожно дотронулся до руки
Мура. - Ты только что проехал мимо моей конторы. Притормози.
Мур стряхнул воспоминания.
- Верно. Надо же...
Он развернул пикап и остановился перед конторой Кипа.
- Ты завтракал? - поинтересовался Кип.
- Еще нет...
- Тогда заходи. Сковородка есть, сейчас что-нибудь спроворим. -
Констебль открыл дверь, и Мур вошел. В заставленной всякой всячиной
конторе Кипа негде было повернуться. Рабочий стол, на нем - лампа,
несколько стульев, книжная полка с юридической литературой, позади
стола - запертый оружейный шкаф, за стеклами которого виднелись два
ружья. На стене в рамочках красовались приказы кингстонского
управления о присвоении Кипу очередных званий и почетные грамоты, а
чуть ниже - вид кокинской гавани с двумя торговыми судами, рисунок
пятилетней Минди, дочки Кипа. Краски были яркие, а мачты судов
напоминали телеграфные столбы. Место у противоположной стены
занимали большой шкаф и серые стеллажи с папками. Вторая дверь, со
