прежде чем мы снова увидели родную Страну Цветов...
Глава XVII. УЭСТ-ПОЙНТ
Военное училище в Уэст-Пойнте -- одно из лучших учебных
заведений в Соединенных Штатах. Ни руководители государства, ни
отцы церкви не властны над ним. Там преподаются подлинные
знания, и они должны быть усвоены, иначе грозит исключение.
Окончивший это училище выходит оттуда образованным человеком,
однако отнюдь не похожим на оксфордского или кембриджского
попугая, бойко болтающего на мертвых языках, знающего все
стихотворные ритмы и размеры, механического виршеплета
идиллических строф. Нет, окончивший Уэст-Пойнт основательно
знает живые иностранные языки. Овладев основами науки, он не
пренебрегает искусством, и в то же время он -- ботаник,
чертежник, геолог, астроном, инженер, солдат -- все, что
хотите! Короче говоря, он -- человек, способный занимать высшие
должности в государстве, способный руководить и командовать и
при этом способный к повиновению и точному выполнению
порученного дела.
Если бы я даже и не имел особой склонности к наукам, то в
этом училище я не мог бы позволить себе отлынивать от ученья. В
Уэст-Пойнте нет отстающих и "тупиц", и там не благоволят к
знатным или богатым. Даже сын президента был бы исключен из
училища, если бы он плохо учился. Под страхом исключения, под
угрозой позора я поневоле сделался усердным учеником и со
временем выдвинулся в первые ряды кадетов.
Подробности жизни кадетов не представляют особого
интереса. Это обычное ежедневное выполнение однообразных
военных обязанностей, только в Уэст-Пойнте царит более суровая
дисциплина. Все это мало отличается от рабской жизни обычного
солдата. Я не могу сказать, чтобы мной владело желание сделать
военную карьеру. Нет, это было скорее стремление к соревнованию
с товарищами, мне не хотелось быть в числе отстающих. Правда,
бывали минуты, когда эта жизнь, так резко отличавшаяся от
свободы, которой я пользовался дома, казалась мне тяжелой. Я
тосковал о родных лесах и саваннах, а еще больше о покинутых
друзьях.
В моем сердце еще продолжала жить любовь к Маюми, и
разлука не угасила ее. Мне казалось, что ничто не могло
заполнить душевную пустоту, порожденную этой разлукой. Ничто не
могло заменить в моем сердце или изгладить из памяти
воспоминание о моей юношеской любви. Днем и ночью прелестный
образ этой девушки стоял у меня перед глазами: днем -- в
мечтах, ночью -- во сне. Так продолжалось долгое время -- мне
казалось, что это будет длиться вечно. Никакая радость не
принесет мне больше блаженства. Даже Лета(14) не принесет мне
забвения. Если бы мне сказал об этом крылатый вестник небес, я
не поверил бы ему, я не мог бы ему поверить.
Однако я плохо знал человеческую природу. В этом отношении
я был похож на остальных людей. В известный период жизни
большинство допускают подобную ошибку. Увы, это верно! Время и
разлука часто уничтожают любовь. Она не живет одними
воспоминаниями. Непостоянство человека сказывается и в том, что
он, восторгаясь идеалом, все же обычно предпочитает реальное и
вещественное. Красиных женщин в мире немного, но нет такой,
которая была бы прекраснее их всех. Нет мужчины, который был бы
красивее всех остальных мужчин. Но из двух одинаково прекрасных
картин все-таки лучше та, на которую вы смотрите в данный
момент. Не случайно влюбленные с ужасом думают о разлуке.
То ли учебники, где речь шла только о геометрических
линиях, углах, бастионах и амбразурах, то ли вечная муштра днем
да мучительно жесткая койка и еще более мучительный караульный
наряд ночью, -- то ли все это вместе начало постепенно
вторгаться в мои воспоминания о Маюми и по временам изгонять их
из моих мыслей. Или это были хорошенькие личики девушек из
Саратоги и Балльстона, которые иногда появлялись в Уэст-Пойнте
с визитом?.. Или это белокурые дочки наших офицеров --
ближайшие соседки, которые часто посещали нас и в каждом
слушателе, одетом в мундир, видели как бы личинку будущего
героя, эмбрион будущего генерала? Может быть, кто-нибудь
вытеснил образ Маюми из моей памяти? Не важно кто -- важно, что
это случилось. Образ юной возлюбленной начал тускнеть в моей
памяти. С каждым днем он становился все бледнее и бледнее,
пока, наконец, не превратился в туманный призрак прошлого.
Ах, Маюми! По правде говоря, на это потребовалось очень
много времени. Эти веселые, улыбающиеся лица долго мельками
перед моими глазами, прежде чем затмилось твое лицо. Долго
сопротивлялся я обольстительным напевам этих сирен, но я был
простым смертным, и мое сердце легко поддалось соблазну
сладостных чар.
Я не хочу сказать, что моя первая любовь совсем исчезла:
она застыла, но не умерла. Несмотря на светский флирт в часы
досуга, она по временам возвращалась ко мне. Часто воспоминание
о доме и прежде всего о Маюми просыпалось во мне, когда я
дежурил, среди ночной тишины. Моя любовь к ней оледенела, но не
умерла. И будь Маюми здесь, моя любовь, я уверен, вспыхнула бы
с прежней силой. Даже если бы я узнал, что Маюми забыла обо
мне, отдала свое сердце другому, я уверен, что моя юношеская
любовь ожила бы со всем своим пылом и цельностью. Одна мелодия
вытесняет другую, но прекрасные дочери Севера так никогда и не
изгладили в моем сердце образ смуглой красавицы Юга.
А я не только не видел Маюми, но за все время своего
пребывания в училище даже ни разу не слыхал о ней.
Пять лет мы прожили с сестрой вдали от дома. Время от
времени нас навещали отец и мать. Каждый год летом они ездили
на дачу, на многолюдные северные курорты -- в Балльстон, Спа,
Саратогу или Ньюпорт. Они брали нас туда на каникулы, но,
несмотря на все просьбы позволить нам провести лето дома,
родители оставались непреклонны: мать была сталь, а отец --
камень!
Я догадывался о причине их отказа. Наши гордые родители
боялись неравного брака: они не могли забыть сцену на острове.
На курорте мы встретились с Ринггольдами. Аренс, как и
раньше, ухаживал за Виргинией. Он стал заядлым фатом и широко
сорил деньгами, не уступая в этом бывшим портным и маклерам,
ныне представителям "первой десятки" финансовых дельцов
Нью-Йорка. У меня по-прежнему не лежало к нему сердце, но
симпатии матери были явно на его стороне.
Как относилась к нему Виргиния, я не знаю. Сестра стала
взрослой девушкой, настоящей светской красавицей, и в
совершенстве научилась владеть собой и скрывать свои чувства --
один из отличительных признаков хороших манер в наши дни.
Иногда она бывала очень веселой, хотя ее оживление казалось мне
несколько искусственным и внезапно исчезало. Временами она
становилась задумчивой, даже холодной и надменной. Я опасался,
что, став такой обаятельной внешне, она утратила то, что
казалось мне самым ценным в человеке, -- доброе и отзывчивое
сердце. Впрочем, может быть, я был неправ.
Мне хотелось расспросить ее о многом, но наша детская
доверчивость пропала, а деликатность не позволяла мне грубо
вторгаться в ее сердечные дела. О прошлом -- то есть об этих
вольных прогулках по лесам, о катанье на озере, о встречах на
островке под тенью пальм -- мы никогда не говорили.
Я часто спрашивал себя: вспоминает ли сестра о прошлом и
чувствует ли она то же, что и я? В этом я никогда не был вполне
убежден. И хотя мне была свойственна наряду с недоверчивостью
некоторая проницательность, я все-таки оказался невнимательным
стражем и беспечным опекуном.
Конечно, мои предположения были справедливыми, иначе
почему бы ей молчать о том, чем мы оба так наслаждались? Может
быть, ей сковало уста запоздавшее чувство вины перед
родителями? Или, кружась в вихре светских удовольствий, она с
презрением вспоминала скромных друзей своих детских лет?
Я часто думал: жила ли в ее сердце любовь? И если да, то
продолжала ли она жить до сих пор? Вот чего я никогда не мог
окончательно понять. Время для взаимных признаний безвозвратно
ушло.
"Маловероятно, -- рассуждал я, -- чтобы чувство нежности к
юному индейцу, если оно и было вообще, сохранилось. Оно уже
забылось, изгладилось из ее сердца и, может быть, из памяти.
Маловероятно, чтобы оно сохранилось в ней теперь, когда ее
окружают новые друзья -- эти напыщенные и надушенные кавалеры,
которые ежечасно ей льстят. Она должна забыть скорее, чем я. А
разве я не забыл?"
Нас было четверо, и странно, что я знал только о своей
любви. Я не замечал, смотрел ли молодой индеец восторженным
взглядом на мою сестру и отвечала ли она ему тем же. Я только
предполагал, подозревал это, догадывался. И, что еще
удивительнее, я никогда не знал, какое чувство таилось в том
сердце, которое интересовало меня больше всех. Правда, в мечтах
я представлял себе, что я любим. Доверяясь мимолетным взглядам
и жестам, незначительным поступкам, а не словам, я таил в груди
сладостную надежду... Но в то же время меня часто одолевали
сомнения. В конце концов, Маюми, может быть, вовсе и не любила
меня!
Эти горькие мысли заставляли меня немало страдать. Но, как
ни странно, именно они чаще всего будили во мне воспоминания о
Маюми, и моя любовь вновь вспыхивала с прежней силой.
Уязвленное самолюбие! Оно так же могущественно, как сама
любовь. И ранит так же сильно, как муки любви. Сияние свечей в
канделябрах становилось тусклым, хорошенькие лица, мелькавшие
передо мною в вихре бала, бледнели... Мои мысли снова уносились
в Страну Цветов, к озеру, на остров, к Маюми!
x x x
Прошло пять лет, и срок моего обучения в училище
Уэст-Пойнт закончился. Я с честью выдержал последние трудные
экзамены и получил высокие отметки и диплом с отличием. Это
позволило мне выбрать род оружия для дальнейшей службы. Я
всегда отдавал предпочтение винтовке, хотя имел возможность
выбирать между пехотой, артиллерией, кавалерией и инженерными
войсками. Итак, я выбрал пехоту и был зачислен в стрелковый
полк. В газетах было опубликовано, что мне присвоено звание
лейтенанта. Вскоре я получил отпуск, чтобы навестить родных.
Сестра тоже окончила курс в женской школе с отличием. Мы
поехали домой вместе.
Отец уже не встретил нас, только овдовевшая мать со
слезами приветствовала наш приезд.
Глава XVIII. СЕМИНОЛЫ
Когда я вернулся во Флориду, над моей родиной нависли
грозовые тучи. Моим первым военным испытанием оказалась защита
родного крова. Я уже отчасти был подготовлен к этому. В стенах
военного училища война -- самая интересная тема, и мы во всех
подробностях обсуждали возможности и перспективы будущей войны.
В течение десяти лет Соединенные Штаты жили в мире со
всеми остальными странами. Железная рука "старика Хикори"(15)
внушала ужас индейцам на границах. Уже более десяти лет, как
они перестали мстить, и все было тихо и спокойно. Но в конце
концов мирное status quo(16) пришло к концу.
Индейцы еще раз поднялись для защиты своих прав, и притом
там, где этого не ожидали, -- не на далекой границе Запада, а в
самом центре Страны Цветов. Да, Флориде отныне суждено было
стать театром военных действий, сценой, на которой разыгралась
новая военная драма.
Надо сказать несколько слов о прошлом Флориды, ибо эта
повесть основана на подлинных исторических фактах.
В 1821 году испанский флаг перестал развеваться на
бастионах фортов святого Августина и святого Марка. Испания
отказалась от притязаний на эту прекрасную область -- одно из
