столкнулся лицом к лицу с Нелюдем. "Он что, уже ранен?" --
подумал Рэнсом, заметив кровавые пятна у него на груди; но тут
же понял, что Нелюдь, как всегда, испачкался в чужой крови. В
его умелых длинных руках слабо билась наполовину растерзанная
птица, широко разинув клюв в беззвучном, задушенном вопле.
Рэнсом ударил Врага, не успев даже осознать собственного
намерения. Вероятно, он бессознательно вспомнил, как занимался
в школе боксом, и изо всех сил нанес удар в челюсть левой
рукой. Он забыл, что руки его не защищены перчатками -- об этом
напомнила резкая боль, когда кулак столкнулся с челюстью, и так
сильно, что хрустнули пальцы, а вся рука до плеча заныла и
почти отнялась. С минуту Рэнсом приходил в себя, и за это время
Нелюдь успел отступить шагов на шесть. Удар тоже пришелся ему
не по вкусу, он, кажется, прикусил себе язык -- кровь
пузырилась у него на губах. Но птицу он не выпустил.
-- Значит, теперь ты попробуешь силу, -- сказал он
по-английски. Голос у него сел.
-- Оставь птицу, -- приказал Рэнсом.
-- Чушь какая, -- возразил Нелюдь. -- Разве ты не знаешь,
кто я такой?
-- Я знаю, что ты такое, -- ответил Рэнсом, -- а какое
именно, не важно.
-- И ты хочешь бороться со мной? Ты, такой убогий,
маленький, жалкий? -- сказал Нелюдь. -- Может быть, ты думаешь,
Он поможет тебе? Так думали многие. Я знаю Его дольше, чем ты.
Они все надеются, что Он их спасет, а понимают что к чему,
когда уже слишком поздно, -- в лагере, в желтом доме, на дыбе,
на костре, на кресте. Разве Он спас Себя Самого? -- и Нелюдь,
запрокинув голову, взвыл так, что едва не обруидлся золотой
свод: -- Элой, Элой, лама савахфани! Рэнсом догадался сразу,
что эти слова он произнес на чистом арамейском наречии первого
века. Он не цитировал, он вспоминал. Именно так звучали эти
слова с креста, хранились веками в пылающей памяти изгоя, и вот
этот, жутко кривляясь, передразнивал их. От ужаса Рэнсом на миг
лишился чувств, и прежде, чем он пришел в себя, Нелюдь
набросился на него, завывая, словно ветер в бурю. Глаза у него
раскрылись так, что век вообще не было; волосы дыбом стояли на
голове. Он намертво прижал противника к груди, обхватил его,
впился ногтями ему в спину, отдирая длинные полосы кожи и
плоти. Руки у Рэнсома были зажаты, и как он ни выкручивался, он
не мог по-настоящему нанести удар. Наконец ему удалось
наклонить голову, он впился зубами в правую руку Врага --
сперва безуспешно, но постепенно зубы его проникли так глубоко,
что тот взвыл, рванулся, а Рэнсом освободился. Пользуясь
минутной растерянностью, он обрушил на Врага град ударов, метя
в сердце. Рэнсом сам не ожидал от себя такой быстроты и
точности. Он слышал, как его кулаки выбивают из тела Уэстона
резкие, всхлипывающие вздохи. Но вот вражьи руки снова
приблизились к нему, хищно изогнутые пальцы изготовились рвать
тело. Чудовище не хотело боксировать, оно хотело схватить его и
рвать. Рэнсом отбил его руку -- кость опять столкнулась с
костью и противно заныла, -- резко ударил в мясистый
подбородок, и тут же когти впились уже в его правую руку. Тогда
Рэнсом схватил врага за руки и скорее благодаря удаче сумел
удержать его запястья.
То, что творилось в следующие минуты, сторонний
наблюдатель вряд ли принял бы за поединок. Нелюдь напрягал все
силы, какие только мог извлечь из тела Уэстона, стараясь
вырвать руки, а Рэнсом изо всех сил старался их удержать. От
напряжения противники с ног до головы обливались потом, но
внешне они лениво и беззаботно слегка двигали руками. Сейчас ни
один из них не мог нанести рану другому. Нелюдь вытянул шею,
стремясь укусить; Рэнсом напряг руки и удерживал его на
расстоянии. Казалось бы, такая борьба вообще не может
кончиться.
Внезапно Нелюдь резко выбросил вперед ногу, протолкнул ее
между ногами Рэнсома и зацепил того сзади под коленом. Рэнсом
едва устоял. Теперь оба двигались порывисто и поспешно. Рэнсом
тоже пытался подставить подножку, но не смог. Тогда он стал
заламывать левую руку Врага, надеясь просто сломать ее или хотя
бы вывихнуть. Усилие вынудило ослабить хватку. Враг тут же
высвободил другую руку, и Рэнсом едва успел закрыть глаза, как
стальные ногти разодрали ему щеку. Боль была так сильна, что
Рэнсом уже не мог бить левой по ребрам противника. Через
мгновение, неведомо как, они оторвались друг от друга и стояли,
тяжело дыша, пристально глядя один на другого.
Выглядели оба довольно жалко. Рэнсом не мог разглядеть
свои раны, но чувствовал, что весь залит кровью. От глаз
Уэстона остались лишь узкие щели, тело его, там, где его не
скрывали остатки разорванной рубашки, было сплошь покрыто
кровоподтеками. И это, и тяжкое дыхание, и память о том, как он
дрался, совершенно изменило мысли Рэнсома. Он удивился, что
Враг не так уж силен. Несмотря на все доводы разума, ему
казалось, что это тело обладает дьявольской, сверхчеловеческой
силой. Он ждал, что эти руки остановить не легче, чем
пропеллер. Теперь, на собственном опыте, он знал, что дерется
лишь с телом Уэстона. Один немолодой ученый против другого, и
только. Уэстон был крепче сложен, но толст и с трудом выносил
удары. Рэнсом был тоньше и лучше владел дыханием. Раньше он был
уверен, что обречен, теперь над этим смеялся. Бой был равным.
Он мог победить и выжить.
На этот раз первым на Врага бросился Рэнсом, и новый раунд
был очень похож на предыдущий. На расстоянии побеждал Рэнсом;
когда Врагу удавалось достать его зубами или когтями,
приходилось туго. Разум его был ясен даже в самые тяжелые
минуты. Он понимал, что исход битвы определяется очень просто:
или он потеряет слишком много крови, или прежде отобьет Врагу
сердце и почки.
Весь обитаемый мир крепко спал вокруг них. Не было ни
зрителей, ни правил, ни судьи. Изнеможение прерывало дикий,
диковинный бой и делило его на раунды. Рэнсом так и не
запомнил, сколько же их было. Они повторялись, как приступы
горячки, а жажда мучила больше, чем любая рана. Иногда они
вместе валились наземь. Как-то раз Рэнсом, к своему удивлению,
заметил, что сидит верхом на противнике и обеими руками сжимает
его горло, во всю глотку распевая "Битву при Мальдоне", но тут
Враг впился когтями ему в руку и принялся колотить коленями по
спине, так что Рэнсом отлетел в сторону.
Еще он запомнил, как запоминают островок сознания между
двумя наркозами, что снова, должно быть -- в тысячный раз,
двинулся навстречу Врагу, отчетливо понимая, что драться больше
не может. На мгновение вместо Нелюдя ему померещилась обезьяна,
но он сразу понял, что это уже бред. Он пошатнулся. И тут его
охватило чувство, которое на Земле хороший человек испытать не
может, -- чистая, правая, неистовая ненависть. Прежде ненависть
всегда соединялась у него с догадкой, что он не сумел отделить
грех от грешника, и он каялся, а теперь она была чистой
энергией, обратившей его руки и ноги в пылающие столпы. Перед
ним стояло не существо с испорченной волей, а сама Порча,
подчинившая себе чужую волю. В незапамятные времена это было
личностью, но обломки личности были теперь лишь орудием
яростного и внеличностного отрицания. Наверное, трудно понять,
почему Рэнсом не ужаснулся, но обрадовался. Как мальчишка,
добывший топор, ликует, обнаружив дерево; как мальчишка, у
которого есть цветные мелки, ликует, обнаружив целую стопку
ярко-белой бумаги, так и он ликовал, узнав наконец, для чего
существует ненависть. Он был счастлив, что чувство его и объект
этого чувства совершенно соответствуют друг другу. В крови,
дрожа от усталости, он знал, что сил у него хватит; и когда он
снова бросился на воплощенную Смерть, вечный нуль вселенской
математики, он и удивился, и (где-то глубже) не удивился своей
силе. Руки обгоняли веления мысли; они учили его страшным
вещам. Ребра у Нелюдя хрустели, хрустнула и челюсть, он просто
трещал и раскалывался под ударами. Своя боль значения не имела.
Рэнсом знал, что может хоть год драться вот так, ненавидеть вот
такой, совершенной ненавистью.
Внезапно удар его поразил воздух. Он не сразу понял, что
случилось, не мог поверить, что Нелюдь бежит. Этот миг
замешательства помог Врагу -- когда Рэнсом опомнился, тот как
раз исчезал среди деревьев, сильно хромая и воя на бегу; одна
рука бессильно свисала вдоль тела. Рэнсом бросился за ним, не
сразу разглядел его среди стволов, потом заметил и припустил со
всех ног, но Нелюдя не догнал.
Странная была охота -- то в тени, то на свету, то вверх,
то вниз по колеблющейся земле. Они пробежали мимо дракона, мимо
Королевы, улыбавшейся во сне. Тут Нелюдь склонился над ней,
занес левую руку, и впился бы в жертву ногтями, но Рэнсом уже
настигал его, и он не посмел задержаться. Они пробежали мимо
оранжевых птиц -- те спали, стоя на одной ноге, спрятав голову
под крыло, словно цветущие подстриженные кусты. Они пробежали
мимо желтых кенгуру -- и пары, и целые семьи спали, сложив
лапки на груди, как крестоносцы на старинном надгробье. Им
пришлось нагнуться, когда они пробегали под деревьями -- на
ветках спали древесные свиньи, уютно, по-детски похрапывающие.
Они прорвались сквозь заросли пузырчатых деревьев, и душ на
мгновенье смыл с них усталость. Они вылетели из лесу и
понеслись по широким полям, то желтым, то серебристым, по
щиколотку, а то и по пояс проваливаясь в душистую росу. И снова
они вбежали в лес, он ждал их в укромной долине, но, пока они
приблизились, успел подняться на вершину горы. Догнать врага
Рэнсом не мог, и удивлялся, как же такое искалеченное созданье
несется с такой быстротой. Оно хромает -- значит, вывихнул
ногу, и должен на каждом шагу терпеть ужасную боль. И тут
явилась жуткая мысль: а что, если вся боль достается уцелевшим
останкам Уэстона? Подумав о том, что в этом чудовище и сейчас
томится существо его рода, вскормленное женщиной, он
возненавидел его вдвое, и ненависть эта была совершенно особой
-- она не отнимала, а прибавляла силы.
Когда они выбежали леса из четвертого, прямо перед ними
возникло море. Нелюдь бежал так, словно для него не было
разницы между водой и сушей. Раздался громкий всплеск. Рэнсом
различил темную голову на фоне медноцветного моря и
обрадовался, что Уэстон выбрал именно этот путь: из всех видов
спорта только в плаваньи Рэнсому удалось достичь успеха.
Нырнув, он на секунду потерял врага из виду, а затем,
приподнявшись над водой и отбрасывая с лица мокрые волосы (они
сильно отросли за последнее время), увидел его прямо на воде,
словно тот сидит на поверхности моря. Приглядевшись, Рэнсом
понял, что сидит он на рыбе. Видимо, волшебная дрема зачаровала
только их остров -- скакун, которого оседлал Уэстон, был вполне
бодр. Всадник все время наклонялся к нему и что-то делал.
Рэнсом не видел, что именно, но уж конечно это чудовище знало,
как подогнать живое существо.
На мгновение Рэнсома охватило отчаяние, но он забыл, как
любят человека морские скакуны. Почти тут же он обнаружил, что
вода вокруг просто кишит рыбами -- они прыгали и играли,
старясь привлечь его внимание. Хотя они изо всех сил старались
помочь, он с трудом вскарабкался на скользкую спину того, кто
первым попался под руку, и расстояние между ним и врагом
увеличилось. Наконец он взобрался на рыбу и, усевшись за
большой пучеглазой головой, сдавил коленями бока, подтолкнул
своего коня пятками и зашептал ему на ухо что-то ласковое,
всячески стараясь пробудить его пыл. Рыба мощно рассекала
