одинокие крики птиц почему-то подсказали ему, что он -- на
вершине горы. Наконец он скорее выкатился, чем выполз из заводи
на мягкий голубой мох. Оглянувшись, он увидел реку, струящуюся
из устья пещеры, которая и впрямь казалась ледяной. У самого
выхода вода была пронзительно синей, но тут, рядом с ним,
обретала теплый янтарный цвет. Было свежо и влажно. Склон по
левую руку порос яркими кустами, а в просветах сверкал, как
стекло, но все это его не заинтересовало. Из-под маленьких
острых листьев свисали какие-то гроздья, до них можно было
дотянуться, не вставая, и он поел, потом заснул, сам того не
заметив.
Чем дальше, тем труднее рассказать, что с ним было. Он не
знает, сколько дней провел вот так, ел и спал. Вроде бы два дня
или три, но зажили все раны, и я думаю, скорее прошло не меньше
двух недель. От этого времени, как от младенчества, остались
только сны -- собственно, он и был младенец, и вскармливала его
сама Венера до той поры, когда он смог подняться. От столь
долгого отдыха сохранилось только три впечатления -- веселый
шум воды; животворящий сок, который он сосал из ягод, просто
ложившихся ему в руки; и наконец, песня! То в воздухе, то в
долинах, далеко под ним, звенела она, проникая в сны и встречая
по пробуждении. Она была беззаконной как птичье пение, но пела
не птица. Звук походил не на флейту, а на виолончель -- низкий,
глубокий, сочный, нежный, густо-золотистый, страстный даже, но
не человеческой страстью.
Он просыпался медленно, и я не могу рассказать с его слов,
как стал он замечать то место, в котором лежал. Но когда он
наконец отдохнул и исцелился, вот что он увидел. Скала, с
которой падала вода, была не ледяная, а из какого-то
прозрачного камня. Любой ее осколок был как стекло, но сама она
-- подальше -- казалась матовой. Если бы вы вошли в пещеру и
обернулись, края арки оказались бы прозрачными, а внутри все
было синим. Рэнсом так и не понял, что это за минерал.
Лежал он на синей лужайке, края ее мягко уходили вниз, а
по склону, как по ступенькам, уходила вниз река. Холм был
усыпан цветами, их раскачивал ветерок. Далеко внизу была
лесистая равнина, но склон, огибая ее, уходил еще дальше, а уж
там, в неправдоподобной дали, виднелись вершины новых гор и
новые равнины, пока все не исчезало в золотистой дымке. По
другую сторону долины были огромные горы, просто Гималаи, с
алыми вершинами -- не красными, как девонширские скалы, а
именно алыми, словно их покрасили. И этот цвет, и острота
вершин изумляли Рэнсома, пока он не сообразил, что в этом новом
мире и горы еще молоды. Кроме того, они могли быть дальше, чем
ему казалось.
Слева и сзади все закрывали стеклянные утесы. Справа их
было немного, и за ними начинался еще один склон, а шел он
вверх. Резкость и четкость очертаний убеждали Рэнсома, что эти
горы и впрямь очень молоды.
Если не считать песни, было очень тихо. Он видел птиц, но
они летали далеко внизу. На склоне горы справа, и глуше --
спереди, что-то все время журчало. Поблизости он воды не
заметил, если же она текла подальше, поток, должно быть, мили в
две-три шириной, а такого не бывает.
Пытаясь описать все, я опустил то, что Рэнсом собрал с
трудом и долго. Так, здесь часто бывали туманы, скрывавшие все
сочно-желтой или бледно-золотой завесой, словно золотой
небосвод опускался совсем близко и проливал на этот мир свои
сокровища.
Узнавая все больше об этом месте, Рэнсом заново узнавал и
свое тело. Несколько дней он почти не шевелился, даже резкий
вздох причинял ему такую боль, что он закрывал глаза. Однако
она прошла на удивление быстро. Но, как для сильно разбившегося
человека настоящая боль просыпается только тогда, когда
подживут синяки и ссадины, так и Рэнсом, подлечившись, ощутил,
что болит главная рана. Была она в пятке, и, судя по форме,
нанесли ее человеческие зубы -- наши мерзкие зубы, которые
впиваются, рвут, а не режут. Как ни странно, он не помнил, в
какой из схваток получил эту рану. Она не гноилась, но из нес
сочилась кровь, и остановить ее он никак не мог. Правда, это
его не беспокоило, его вообще не трогало теперь ни прошлое, ни
будущее, словно он уже не умел ни надеяться, ни бояться.
Но пришел день, когда, не собираясь покидать свое озеро --
он привык к нему, как к дому -- он все же почувствовал, что
должен что-то предпринять. Он провел день за странной работой,
которая, однако, казалась ему необходимой. Вещество прозрачных
скал было слишком хрупким, он нашел острый камень другой
породы, расчистил большую площадку на скале, разметил ее и
наконец выбил надпись -- на древнесолярном языке, но латинскми
буквами:
В ЭТИХ ПЕЩЕРАХ ЛЕЖИТ ТЕЛО ЭДВАРДА РОЛЛСА УЭСТОНА УЧЕНОГО
ХНАУ ИЗ МИРА, КОТОРЫЙ ЕГО ОБИТАТЕЛИ НАЗЫВАЮТ ТЕЛЛУС А ЭЛЬДИЛЫ
НАЗЫВАЮТ ТУЛКАНДРОЙ. ОН РОДИЛСЯ, КОГДА МИР ЭТОТ ЗАВЕРШИЛ ТЫСЯЧА
ВОСЕМЬСОТ ДЕВЯНОСТО ШЕСТОЙ ОБОРОТ ВОКРУГ АРБОЛА С ТОГО ДНЯ КАК
МАЛЕЛЬДИЛ БЛАГОСЛОВЕННО ИМЯ ЕГО БЫЛ РОЖДЕН КАК ХНАУ НА
ТУЛКАНДРЕ. ОН ИЗУЧАЛ ОСОБЕННОСТИ ТЕЛ И ПЕРВЫМ ИЗ ЖИТЕЛЕЙ
ТЕЛЛУСА СОВЕРШИЛ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ НИЖНИХ НЕБЕС НА МАЛАКАНДРУ И НА
ПЕРЕЛАНДРУ, ГДЕ ВРУЧИЛ СВОЙ РАЗУМ И ВОЛЮ ПОРЧЕНОМУ ЭЛЬДИЛУ,
КОГДА ТЕЛЛУС СОВЕРШАЛ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ВТОРОЙ ОБОРОТ
ПОСЛЕ РОЖДЕНИЯ МАЛЕЛЬДИЛА БЛАГОСЛОВЕННО ИМЯ ЕГО
"Зря я это сделал, -- удовлетворенно пробормотал он,
завершив работу. -- Никто никогда этого не прочтет. Но надо же
оставить какую-то память. Все-таки он был великим ученым. Да и
мне работа на пользу". Потом зевнул, улегся и проспал еще
двенадцать часов.
На следующий день он немного погулял около пещеры. На
второй день он чувствовал себя еще лучше. На третий день он был
совсем здоров и готов к новым приключениям.
Рано утром он отправился в путь вдоль реки, вниз по
склону. Склон здесь был обрывистый, но непрерывный, покрытый
мягким мхом, и даже ноги не уставали. Через полчаса, когда
вершина соседней горы оказалась так высоко, что уже исчезла из
виду, а стеклянные скалы едва светились позади, он набрел на
какое-то новое растение. Он увидел целый лес низеньких, в
полметра, деревьев, и с их вершин свисали длинные стебли,
которые стлались по ветру параллельно земле. Постепенно он
забрел по колено в живое море этих стеблей -- голубое, гораздо
светлее мха. Точнее так: посредине стебель был едва ли не
густо-голубым, а ближе к перистым краям -- сероватым, до самого
нежного оттенка, словно тончайший дымок или облако на Земле.
Мягкие, едва ощутимые прикосновения длинных тонких листьев, их
тихий певучий шорох, их легкое движенье вернули тот
торжественный восторг, который он прежде ощущал на Переландре.
Теперь он понял, откуда странный звук, похожий на журчание
воды, и окрестил деревья струйчатыми.
Наконец он устал, и сел, и мир изменился. Теперь стебли и
листья струились над головой. Он попал в лес для карликов, под
голубую крышу, непрестанно пляшущую, даруя мшистой земле то
тень, то свет. Чуть позже он увидел и карликов. Во мху (он был
удивительно красив) шныряли существа, которые он сперва принял
за насекомых, но приглядевшись, понял, что это крошечные
животные. Да, тут были мышки, прелестные крошечные копии тех,
которых он видел на Запретном Острове, размером с пчелу. Были и
совсем уж дивные создания, похожие на пони или, скорее, на
земного предка лошади, тоже совсем маленькие.
"Как бы мне их не раздавить", -- встревожился Рэнсом, но
они не так уж кишели, и убегали куда-то влево. Когда он встал,
их осталось совсем немного. Он пошел дальше сквозь карликовый
лес (это было немного похоже, будто он катится на водных лыжах,
только по древесным верхушкам). Потом начался настоящий,
высокий лес, пересекла путь река, он достиг долины и понял, что
дальше придется идти по склону, вверх. Там была глубокая
янтарная тень, торжественные деревья, утесы, водопады, и снова
-- та, дивная песня. Теперь она звучала так громко и так
полнозвучно, что Рэнсом свернул в сторону посмотреть, откуда же
она доносится -- и оказался в другой части леса, где пришлось
пробираться сквозь густые, цветущие, безобидные заросли. Голову
усыпали лепестки, тело блестело от пыльцы, все поддавалось под
пальцами, каждый шаг пробуждал новые благоухания, на диво,
почти до муки прекрасные. Песня звучала очень громко, но кусты
росли так плотно, что он ничего перед собой не видел. И вдруг
песня оборвалась. Он кинулся на шорох и треск сломанных сучьев,
но ничего не нашел. Он решил было отказаться от поисков, и тут
песня опять зазвучала чуть подальше. Он снова пошел на голос, и
снова неведомый певец успел от него убежать. Наверное, они
играли в прятки не меньше часа, пока эти поиски были
вознаграждены.
Когда песня зазвучала особенно громко, он потихоньку
подобрался и, отведя рукой цветущую ветвь, увидел в глубине
кустов что-то черное. Теперь он двигался вперед, пока существо
пело, и замирал на месте, как только оно смолкнет. Минут через
десять ему удалось подойти совсем близко, а оно пело, уже не
замечая его. Оно сидело по-собачьи, оно было черное, стройное,
лоснящееся, очень крупное, гораздо выше Рэнсома. Прямые
передние ноги казались деревцами, огромные подошвы были не
меньше верблюжьих. Большое округлое брюхо сверкало белизной,
шея уходила круто вверх, как у лошади. Голову Рэнсом увидел
сбоку -- из широко открытой пасти вырывались ликующие звуки,
музыка просто струилась по лоснящемуся горлу. С удивлением
смотрел он на большие влажные глаза, на нервные ноздри -- и тут
существо замолкло, заметило его, отбежало и остановилось, уже
на четвереньках, в нескольких шагах. Теперь было видно, что оно
не меньше слоненка, а хвост у него длинный и пушистый. Рэнсом
подумал, что оно боится его, но оно охотно подошло, когда он
его окликнул, ткнулось мягким носом ему в ладонь и терпело,
пока Рэнсом его гладил. Едва он убрал руку, оно опять отскочило
и даже, склонив длинную шею, спрятало голову в передних лапах.
В общем, ничего не вышло, оно исчезло, а Рэнсом не пошел за ним
вслед -- он уважал его лесную застенчивость, его кротость и
дикость, и ясно видел, что оно хочет остаться для всех только
песней в самой сердцевине заповедного леса. Он пошел дальше; и
за его спиной -- еще громче, еще радостней -- раздались
ликующие звуки, словно странное существо благодарило гимном за
вновь обретенное одиночество.
Теперь он прилежно шел вверх и вскоре выбрался из лесу к
подножью небольшой горы. Он и тут пошел круто вверх, опираясь
порой на руки, но почему-то не уставал. Снова повстречал он
карликовые деревья, но теперь, на ветру, стебли струились по
склону горы синим водопадом, что течет по ошибке в гору. Когда
ветер стихал хотя бы на мгновенье, концы стеблей под
собственной тяжестью отгибались против течения, словно гребешки
волн в бурю. Рэнсом долго шел через этот лес, не чувствуя
потребности в отдыхе, но иногда все же отдыхая. Он был уже так
высоко, что хрустальные горы вновь оказались в поле зрения,
теперь уже под ним. За ними он разглядел множество таких же
гор, кончавшихся гладким зеркальным плоскогорьем. Под
обнаженным Солнцем нашего мира они были бы до рези яркими, но
здесь их мягкое мерцание все время менялось, вбирая в себя те
оттенки, которые небо Переландры заимствует у океана. Слева
горы были зеленоватые. Рэнсом потел дальше и, постепенно
оседая, исчезли и горы, и равнина, а за ними поднялось тонкое
сияние, как будто аметисты, изумруды и золото обратились в пар
и растворились в воздухе. Наконец, сияние стало кромкой
