пор не поняла, что перед нею кто-то очень плохой. По совести
говоря, тут не было ничего странного. Сам он, конечно, тоже
казался ей нелепым и неприятным. Она и знать не могла, как
выглядит плохой, как -- нормальный человек. Но сейчас он увидел
на ее лице то, чего еще не видел. На Нелюдя она не глядела;
нельзя было даже догадаться, слушает ли она его. Губы она
плотно сжала -- может быть, поджала, брови чуть приподняла.
Никогда еще она не была так похожа на земных женщин, хотя и на
Земле такое лицо не часто встретишь. "Разве что на сцене, --
подумал он вдруг, и содрогнулся. -- Королева из трагедии". Нет,
это уж слишком. Такое сравнение унижало эту Королеву. Он
оскорбил ее, и не мог себе этого простить. И все же... все
же... высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он
просто не мог забыть об этом, новом выражении ее лига. Очень
хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная
актрисой, которая и в жизни -- хороший человек... По земным
понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом
помнил все то, что видел раньше, -- полное отсутствие эгоизма,
детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о
младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и
тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало
его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на
величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно
вульгарным. Быть может -- нет, наверное -- она всего-навсего
откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею --
выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликнуться! И
впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
-- Я пойду туда, где листья укроют от дождя, -- сказала
она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он
промок, -- в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но
Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь
ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними.
Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная
Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых
штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они
вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по
жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
-- Однажды, -- без промедления начал Нелюдь, -- была у нас
королева, которая правила маленькой страной...
-- Тише! -- перебила его Королева Переландры. -- Послушаем
лучше дождь. -- И через минуту спросила: -- Что это? Я никогда
не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
-- Не знаю, -- ответил голос Уэстона.
-- А я, кажется, знаю, -- сказал Рэнсом.
-- Тише! -- вновь сказала она, и больше той ночью они ни о
чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до
конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался
прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева
не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась
быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило
Рэнсому задремать -- и, очнувшись, он неизменно слышал ее
разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог
этого выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с
глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от
своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма
несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного -- и с
каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как
неверно, что дьявол -- джентльмен. Снова и снова чувствовал он,
что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на
шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного
рая", были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось
стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика --
скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой
мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение,
начавшееся когда тот стал бормотать "Рэнсом, Рэнсом",
преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с
Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро
понял, что все это -- лишь оружие, и в свободные часы для него
пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать
на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по
себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял
тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное.
Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе
расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и
птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько
шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под
руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и
бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к
лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а
то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал
понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не
только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним
обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой
сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким
ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и
просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь
удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными
ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал
пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело --
вернее, тело Уэстона -- умело принимать непристойные позы, и
нелепость их была отвратительнее их извращенности. Часами это
лицо ухмылялось и строило гримасы, а потом опять начиналось:
"Рэнсом... Рэнсом...". Иногда в гримасах проскальзывало
страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на
Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте
осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он
думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили
чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не
включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над
экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно!
Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая
когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в
сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и
горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о
преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от
духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот
необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом
самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки
Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна
разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь
погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски.
Остался лишь призрак -- непрестанная тревога, обломки,
развалины, да запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как-то
отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между
Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все
продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения.
Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу.
Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние
же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее
показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова "долг"
Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он
вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она -- теперь или никогда, --
можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а что, как она упустит великую возможность, напрасно
проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь
спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, -- всегда старались ограничить женщину
деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди
уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал
учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил промах -- когда Королева поняла, что такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все
пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и
вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах,
которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может;
о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты
