мяса на свои тирсы, как на вертела. Затем под еще более усилившийся звон
инструментов они начали танцевать вокруг бронзового фаллоса, восхваляя
богов и всеоплодотворяющую силу, образ которой они видели перед собой...
Дикие звери с испугом разбегались от шума. Один лев испуганно пробежал
через кусты, в которых скрывался я с Хрисанфом. И действительно,
фантастические восклицания, запах крови, яркие факелы, звон тимпанов
должны были привести в ужас всякого зверя и всякое человеческое существо,
я сам почти потерял сознание, как вдруг стоявший рядом со мной Хрисанф
сделал попытку вырваться от меня. Я с ужасом поглядел на него и увидел,
что он по наружности сделался совершенно похожим на безумцев,
бесновавшихся перед нами, я крепко схватил его, но он с необыкновенной
силой вырвался от меня и, бросившись вперед, в середину толпы, исчез в
ней, как капля в море.
Не помня себя от ужаса, я стоял, не зная, что делать; безумные танцы
продолжались перед моими испуганными глазами. Некоторые падали, как
мертвые от утомления, но сейчас же поднимались и начинали снова. Когда шум
и безумства достигли высшей степени, некоторые вышли вперед и требовали,
чтобы их выслушали, и некоторые их слова доносились до моих ушей. Они
указывали на фаллос и восклицали с возбужденными жестами, что
искусственное изображение должно быть, по древнему обычаю, заменено живым,
и наиболее воодушевленные в среде безумцев высказывали готовность принести
благодарственную жертву богине... Страшно сверкали отточенные острые ножи
в руках жрецов Кибеллы... Я видел, как среди дикой суматохи наиболее
безумные ранили себя сверкающими клинками, я вспомнил о моем Хрисанфе, в
глазах у меня потемнело и я упал... Когда сознание снова возвратилось ко
мне, луна ярко светила, шествие корибантов уже удалилось, даже звуки
тимпанов раздавались из глубины леса, как шум далекой грозы. Я отправился
в Сардес - город, где помещается храм Кибеллы, так как мог надеяться
узнать там что-нибудь о судьбе моего Хрисанфа и, может быть, получить
обратно дорого сына, и я действительно получил его обратно: он был
принесен ко мне на носилках, сплетенных из ветвей пихты, раненный,
изуродованный, покрытый кровью... Юноша, полный силы и красоты, лежал
перед моими глазами, подобно украшенной цветами пихте, подрубленной на
Тмолосе ножами корибантов, как благодарственная жертва богине...
Таков был рассказ Артемидора.
Веселость празднества была омрачена. Когда оно кончилось, и Перикл
остался вдвоем с Аспазией, он сказал:
- Милет прекрасен, и рассказ Артемидора не в состоянии вполне
омрачить для меня воспоминание о блаженных днях, дарованных мне здесь
богами, но я чувствую, что пора оставить этот горячий берег и снова сесть
на корабль, чтобы свободно вздохнуть, высадившись на спокойных аттических
берегах.
13
Переодетая Аспазия находилась на корабле, который вез из Милета
афинского стратега обратно в Самос.
Когда трирема вышла из гавани в открытое море, милезианка, стоя рядом
со своим другом, глядела на удаляющийся цветущий ионический город. Взгляд
Аспазии не отрывался от исчезающих вдали вершин родного города. Душа ее
была полна гордости при мысли, что здесь, в этом городе, где она в первый
раз увидела свет, она одержала самую прекрасную победу в своей жизни и
опутала цепями любви лучшего из эллинов.
Перикл также глядел на исчезающий ионийский город сверкающим
взглядом. Он вспоминал прожитые в нем счастливые дни, и ему казалось, что
его несравненная подруга, подобно Антею, приобрела новую силу от
прикосновения к родной земле.
- Я готов оплакивать, - сказал он, - наш исчезнувший медовый
милезийский месяц, но меня успокаивает мысль, что я везу тебя с собой, как
мою лучшую добычу.
- Счастье и любовь будут повсюду следовать за нами, - возразила
Аспазия, - мы оставляем за собой только одно, чего может быть не найдем
снова - это счастливую таинственность, которой мы там наслаждались, и
свободу от всяких цепей...
Перикл опустил голову и задумался.
- Возвратившись в Афины, - продолжала Аспазия, - ты снова сделаешься
правителем государства, на поступки которого устремлены все взгляды. Ты
снова сделаешься афинским гражданином, связанным строгими правилами, снова
будешь супругом Телезиппы, а я... я опять буду только чужестранкой, не
имеющей ни родины, ни прав, буду, как выражается твоя супруга Телезиппа и
ее подруги, гетерой из Милета.
Перикл медленно поднял голову и пристально поглядел в лицо подруги.
- Разве ты желала бы другого, Аспазия? - спросил он. - Разве ты не
смеялась постоянно, как над рабством, над браком и не смотрела на женские
покои афинян иначе, как на тюрьму?
- Я не помню, Перикл, - возразила Аспазия, - чтобы ты когда-нибудь
спрашивал меня, что я выберу: положение гетеры или жены афинянина?
- А если бы я это сделал, - сказал Перикл, - если бы задал этот
вопрос, какой ответ дала бы ты?
- Я сказала бы тебе, - отвечала Аспазия, - что я не желаю выбрать ни
того, ни другого, что добровольно я не сделаюсь ни гетерой, ни женой
афинянина.
Перикл был озадачен.
- Женой афинянина... - повторил он. - В таком случае, ты осмеивала не
вообще брак, а только афинский брак? Скажи мне, где во всем свете найти
идеальный брачный союз, который заслужил бы твое одобрение?
- Этого я не знаю, - возразила Аспазия, - и думаю, что такого идеала
не существует нигде на свете, но я ношу его в себе.
- А что нужно было бы, чтобы осуществить то, что ты носишь в себе? -
спросил Перикл.
- Всякий брак должен был бы основываться на законах свободы и любви.
- А что должен делать я, - сказал Перикл, - чтобы достичь вместе с
тобой этого идеала?
- Ты должен дать мне все права супруги, не отнимая у меня ни одного
из тех прав, которые до сих пор давал, как твоей возлюбленной, - отвечала
Аспазия.
- Ты желаешь, - сказал Перикл, - чтобы я развелся с Телезиппой и
привел тебя вместо нее, как хозяйку моего дома - это для меня понятно, но
я не понимаю остальной части твоих требований: что понимаешь ты под
правами, которых я не должен отнимать?
- Прежде всего, право не признавать между мной и тобой никакого
другого закона, кроме любви, - отвечала Аспазия. - В таком случае я буду
равна тебе как возлюбленная, а не раба. Как супруг - ты господин дома, но
не мой. Ты должен довольствоваться одним моим сердцем, не стараясь
заковывать в цепи мой дух и принуждать к скучной бездеятельности и
праздному одиночеству женских покоев.
- Ты хочешь принести в дар сердце, - сказал Перикл, - а твой ум
должен быть общим достоянием. Ты не желаешь отказаться от постоянного
соприкосновения во всем, что только может придумать твоя фантазия, что
может занимать твой ум.
- Ты понял меня! - вскричала Аспазия.
- И если бы мы сделали попытку подобного союза, - сказал Перикл, -
уверена ли ты, что эта попытка осуществима не только с точки зрения
предрассудков, но и с точки зрения любви?
- Если она кажется тебе невозможной, то кто принуждает нас делать
это? - улыбаясь, возразила Аспазия, прижимая к себе друга с нежным
поцелуем и начиная разговор о другом...
Путь к Самосу прошел незаметно. Отдав некоторые приказания флоту,
Перикл снова взошел на трирему, чтобы идти в Хиос.
- Как! - шутя, вскричала Аспазия. - Ты чувствуешь такое сильное
желание снова увидеть одну из любимых красавиц, которая, насколько я знаю,
живет на Хиосе у поэта Иона.
Перикл улыбнулся ее словам, как шутке.
На этот раз спутником Перикла был Софокл, немало удивленный, найдя
милезианку в хорошо знакомом мужском костюме на корабле Перикла. Она снова
была очаровательным юношей, тайна которого была известна только немногим
посвященным.
На Хиосе, жители которого считались богатейшими людьми во всей
Элладе, жил трагический поэт Ион, родом хиосец, трагедии которого
заслужили ему в Афинах много лавров, хотя, может быть, при первом
представлении он приобрел расположение афинских граждан несколькими
бочками хиосского вина, которое он раздал народу. Он был, как уже
доказывает его щедрость, одним из богатейших людей в Хиосе и, как таковой,
пользовался большим влиянием на родном острове. С Периклом Ион был не в
особенно хороших отношениях с тех пор, как они были соперниками в
расположении прекрасной Хризиппы, и поэт был все еще раздражен против
Перикла, хотя красавица осталась его возлюбленной и последовала за богачом
на его родину.
Перикл очень сожалел о дурных отношениях с бывшим соперником, так как
желал добиться от хиосцев многих немаловажных уступок в пользу афинян и
должен был бояться, что влиятельный Ион поддастся личному нерасположению.
Софокл взял на себя примирить Перикла с Ионом и, так как никто лучше
поэта не был способен на роль посредника, то эта попытка удалась ему
настолько, что Ион сейчас же пригласил Перикла к себе вместе с Софоклом и
считал за честь угощать у себя обоих афинских стратегов.
Перикл мог пробыть в Хиосе только с одного утра до другого, и после
того, как большая часть дня была посвящена политическим переговорам, он в
сопровождении Софокла отправился в дом богатого хиосца не вдвоем. Аспазия,
не без тайного умысла, настояла, чтобы ее друг позволил ей следовать за
ним, на этот раз переодетой рабом, который должен был сопровождать его
всюду.
Тайный план милезианки состоял в том, чтобы сделать безвредной
встречу Перикла с прекрасной Хризиппой и отвлечь от нее внимание своего
друга, а также и внимание красавицы от Перикла.
Перикл согласился на переодевание Аспазии, видя причину этого в
желании своей подруги познакомиться с Хризиппой.
Ион жил в своем имени на очаровательном обрывистом морском берегу,
который был окружен цветущими виноградниками.
Хозяин повел своих гостей на террасу, у подножия которой расстилалось
голубое море и открывался очаровательный вид. Когда гости насладились этим
видом, он пригласил их опуститься на мягкие подушки и велел подать
освежительное питье в серебряных кубках.
Хризиппа присутствовала при приеме гостей. Она еще цвела, как роза,
но ее тело среди богатой жизни на Хиосе настолько развилось, что тонкий
вкус афинян не мог не быть слегка оскорблен. Она походила на гордую,
вполне развившуюся розу, но роза есть роскошнейший и благоухающий, но не
прекраснейший цветок.
Ион, который был в сущности человек добрый и любивший повеселиться,
принял Перикла с непритворным дружелюбием. Он поднял кубок со своим лучшим
вином за здоровье Перикла и не забыл также его знаменитого спутника,
благородного Софокла.
Но когда далее Ион стал восхвалять успехи обоих, Софокл отклонил его
похвалы, говоря, что вся честь принадлежит его другу Периклу.
- Но, - продолжал Софокл, обращаясь к Иону и нескольким приглашенным
им знатнейшим хиосцам, - вы были бы несправедливы, если бы видели в нашем
Перикле только государственного человека и полководца - слава о его
предприятиях и победах идет по всей Элладе, но она говорит только о тех
качествах великого человека, которые вызывают шум и сверкают издали. Я же
знаю те благородные и скромные добродетели, которые, может быть,
заслуживают славы. Вы знаете о тех победах, которые он одержал под
Самосом, но вы не знаете, что каждый из пятидесяти богатых самосцев,
которых он послал заложниками в Лемнос, тайно предлагали ему по таланту за
освобождение, но он отказался от этих сумм, точно так же, как и от тех,
