что я стал старше и начал понимать, что такое любовь женщины. До миссии
Хейнса оставалось еще восемьдесят миль, и вдали, над лесами, великий
Чилкут поднимал истерзанную бурями вершину.
И вот Пассук заговорила со мной - тихо, касаясь губами моего уха,
чтобы я мог слышать ее. Теперь, когда она уже не боялась моего гнева, она
стала изливать передо мной душу, говорила мне о своей любви и о многом
другом, чего я раньше не понимал.
Она сказала:
- Ты мой муж, Чарли, и я была тебе хорошей женой. Я разжигала твой
костер, готовила тебе пищу, кормила твоих собак, работала веслом,
прокладывала путь и никогда не жаловалась. Я никогда не говорила, что в
вигваме моего отца было теплее или что у нас на Чилкуте было больше еды.
Когда ты говорил, я слушала. Когда ты приказывал, я повиновалась. Не так
ли, Чарли?
И я ответил:
- Да, это так.
Она продолжала:
- Когда ты впервые пришел к нам на Чилкут и купил меня, даже не
взглянув, как покупают собаку, и увел с собой, сердце мое восстало против
тебя и было полно горечи и страха. Но с тех пор прошло много времени. Ты
жалел меня, Чарли, как добрый человек жалеет собаку. Сердце твое
оставалось холодно, и в нем не было места для меня; но ты всегда был
справедлив ко мне и поступал, как должно поступать. Я была с тобой, когда
ты совершал смелые дела и шел навстречу большим опасностям. Я сравнивала
тебя с другими мужчинами - и видела, что ты лучше многих из них, что ты
умеешь беречь свою честь и слова твои мудры, а язык правдив. И я стала
гордиться тобой. И вот наступило такое время, когда ты заполнил мое сердце
и все мои мысли были только о тебе. Ты был для меня как солнце в разгар
лета, когда оно движется по золотой тропе и ни на час не покидает неба.
Куда бы ни обратились мои глаза, я везде видела свое солнце. Но в твоем
сердце, Чарли, был холод, в нем не было места для меня.
И я ответил:
- Да, это было так. Сердце мое было холодно, и в нем не было места
для тебя. Но так было раньше. Сейчас мое сердце подобно снегу весной,
когда возвращается солнце. В моем сердце все тает, в нем шумят ручьи, все
зеленеет и цветет. Слышатся голоса куропаток, пение зорянок, и звенит
музыка, потому что зима побеждена, Пассук, и я узнал любовь женщины.
Она улыбнулась и крепче прижалась ко мне. А затем сказала:
- Я рада.
После этого она долго лежала молча, тихо дыша, прильнув головой к
моей груди. Потом она прошептала:
- Мой путь кончается здесь, я устала. Но я хочу еще кое-что
рассказать тебе. Давным-давно, когда я была девочкой, я часто оставалась
одна в вигваме моего отца на Чилкуте, а женщины и мальчики возили из лесу
убитую дичь. И вот однажды, весной, я была одна и играла на шкурах. Вдруг
большой бурый медведь, только что проснувшийся от зимней спячки, отощавший
и голодный, всунул голову в вигвам и прорычал: "У-ух"! Мой брат как раз в
эту минуту пригнал первые нарты с охотничьей добычей. Он выхватил из очага
горящие головни и отважно вступил в борьбу с медведем, а собаки, прямо в
упряжи, волоча нарты за собой, повисли на медведе. Был большой бой и много
шума. Они повалились в огонь, раскидали шкуры и опрокинули вигвам. В конце
концов медведь испустил дух, но палец моего брата остался у него в пасти,
следы медвежьих когтей остались на лице мальчика. Заметил ли ты, что у
индейца, который шел по направлению к Пелли, на той руке, которую он грел
над огнем, не было большого пальца?.. Это был мой брат. Но я отказала ему
в еде, и он ушел в Белое Безмолвие без еды.
Вот, братья, какова была любовь Пассук, которая умерла в снегах
Оленьего перевала. Это была большая любовь! Ведь женщина пожертвовала
своим братом ради мужчины, который тяжелым путем вел ее к горькому концу.
Любовь ее была так сильна, что она пожертвовала собой. Прежде чем в
последний раз закрыть глаза, Пассук взяла мою руку и просунула ее под свою
беличью парку. Я нащупал у ее пояса туго набитый мешочек - и понял все.
День за днем мы поровну делили наши припасы до последнего куска, но она
съедала только половину. Вторую половину она прятала в этот мешочек для
меня.
Пассук сказала:
- Вот и конец пути для Пассук; твой же путь, Чарли, не кончен, он
ведет дальше, через великий Чилкут, к миссии Хейнса на берегу моря. Он
ведет дальше и дальше, к свету многих солнц, через чужие земли и неведомые
воды; и на этом пути тебя ждут долгие годы жизни, почет и великая слава.
Он приведет тебя к жилищам многих женщин, хороших женщин, но никогда ты не
встретишь большей любви, чем была любовь Пассук.
И я знал, что она говорит правду. Безумие охватило меня. Я отбросил
туго набитый мешочек и поклялся, что мой путь окончен и я останусь с ней.
Но усталые глаза Пассук наполнились слезами, и она сказала:
- Среди людей Ситка Чарли всегда считался честным и каждое слово было
правдиво. Разве он забыл о своей чести сейчас, что говорит ненужные слова
у Оленьего перевала? Разве он забыл о людях на Сороковой Миле, которые
дали ему свою лучшую пищу, своих лучших собак? Пассук всегда гордилась
своим мужем. Пусть он встанет, наденет лыжи и двинется в путь, чтобы
Пассук могла по-прежнему им гордиться.
Когда ее тело стало остывать в моих объятиях, я встал, нашел туго
набитый мешочек, надел лыжи и, шатаясь двинулся в путь. В коленях я ощущал
слабость, голова кружилась, в ушах стоял шум, а перед глазами вспыхивали
искры. Забытые картины детства проплывали передо мной. Я сидел у кипящих
котлов на потлаче, я пел песни и плясал под пение мужчин и девушек, под
звуки барабана из моржовой кожи, а Пассук держала меня за руку и шла все
время рядом со мной. Когда я засыпал, она будила меня. Когда я спотыкался
и падал, она поднимала меня. Когда я забредал в глубокие снега, она
выводила меня на дорогу. И вот, как человек, лишившийся разума, который
видит странные видения, потому что голова его легка от вина, я добрался до
миссии Хейнса на берегу моря.
Ситка Чарли встал и вышел, откинув полы палатки. Был полдень. На юге,
заливая ярким светом гряду Гендерсона, висел холодный диск солнца. По обе
стороны от него сверкали ложные солнца. Воздух был подобен паутине из
блестящего инея, а впереди, около дороги, сидел пес с заиндевевшей шерстью
и, запрокинув морду кверху, жалобно выл.
НА СОРОКОВОЙ МИЛЕ
Вряд ли Большой Джим Белден думал, к чему приведет его вполне как
будто безобидное замечание о том, какая "занятная штука" - ледяное сало.
Не думал об этом и Лон Мак-Фэйн, заявив в ответ, что еще более занятная
штука - донный лед; не думал и Беттлз, когда он сразу же заспорил,
утверждая, что никакого донного льда не существует, - это просто вздорная
выдумка вроде буки, которой пугают детей.
- И это говоришь ты, - закричал Лон, - который столько лет провел в
этих местах! И мы еще столько раз ели с тобой из одного котелка!
- Да ведь это противоречит здравому смыслу, - настаивал Беттлз -
послушай-ка, ведь вода теплее льда...
- Разница невелика, если проломить лед.
- И все-таки вода теплее, раз она не замерзла. А ты говоришь, она
замерзает на дне!
- Да ведь я про донный лед говорю, Дэвид, только про донный лед. Вот
иногда плывешь по течению, вода прозрачная, как стекло, и вдруг сразу
точно облако закрыло солнце - и в воде льдинки, словно пузырьки, начинают
подниматься кверху; и не успеешь оглянуться, как уж вся река от берега до
берега, от изгиба до изгиба побелела, как земля под первым снегом. С тобой
этого никогда не бывало?
- Угу, бывало, и не раз, когда мне случалось задремать на рулевом
весле. Только лед всегда выносило из какого-нибудь бокового протока,
пузырьками снизу он не поднимался.
- А наяву ты этого ни разу не видел?
- Нет. И ты не видел. Все это противоречит здравому смыслу. Каждый
тебе скажет то же!
Беттлз обратился ко всем сидевшим вокруг печки, но никто не ответил
ему, и спор продолжался только между ним и Лоном Мак-Фэйном.
- Противоречит или не противоречит, но то что я тебе говорю, - это
правда. Осенью прошлого года мы с Ситкой Чарли наблюдали такую картину,
когда плыли через пороги, что пониже Форта Доверия. Погода была настоящая
осенняя, солнце поблескивало на золотых лиственницах и дрожащих осинах,
рябь на реке так и сверкала; а с севера уже надвигалась голубая дымка
зимы. Ты и сам хорошо знаешь, как это бывает: вдоль берегов реку начинает
затягивать ледяной кромкой, а кое-где в заводях появляются уже порядочные
льдины; воздух какой-то звонкий и словно искрится; и ты чувствуешь, как с
каждым глотком этого воздуха у тебя жизненных сил прибывает. И вот
тогда-то, дружище, мир становится тесным и хочется идти и идти вперед.
Да, но я отвлекся.
Так вот, значит, мы гребли, не замечая никаких признаков льда, разве
только отдельные льдинки у водоворотов, как вдруг индеец поднимает свое
весло и кричит: "Лон Мак-Фэйн! Посмотри-ка вниз! Слышал я про такое, но
никогда не думал, что увижу это своими глазами!"
Ты знаешь, что Ситка Чарли, так же как и я, никогда не жил в тех
местах, так что зрелище было для нас новым. Бросили мы грести, свесились
по обе стороны и всматриваемся в сверкающую воду. Знаешь, это мне
напомнило те дни, которые я провел с искателями жемчуга, когда мне
приходилось видеть на дне моря коралловые рифы, похожие на цветущие сады.
Так вот, мы увидели донный лед: каждый камень на дне реки был облеплен
гроздьями льда, как белыми кораллами.
Но самое интересное было еще впереди. Не успели мы обогнуть порог,
как вода вокруг лодки вдруг стала белеть, как молоко, покрываясь на
поверхности крошечными кружочками, как бывает, когда хариус поднимается
весной или когда на реке идет дождь. Это всплывал донный лед. Справа,
слева, со всех сторон, насколько хватало глаз, вода была покрыта такими
кружочками. Словно лодка продвигалась вперед в густой каше, как клей,
прилипавшей к веслам. Много раз мне приходилось плыть через эти пороги и
до этого и после, но никогда я не видел ничего подобного. Это зрелище
запомнилось мне на всю жизнь.
- Рассказывай! - сухо заметил Беттлз. - Неужели, ты думаешь, я поверю
этаким небылицам? Просто у тебя в глазах рябило да воздух развязал язык.
- Так ведь я же своими глазами видел это; был бы Ситка Чарли здесь,
он подтвердил бы.
- Но факты остаются фактами, и обойти их никак нельзя. Это
противоестественно, чтобы сначала замерзала вода, которая дальше всего от
воздуха.
- Но я своими глазами...
- Хватит! Ну что ты заладил одно и то же! - убеждал его Беттлз.
Но в Лоне Мак-Фэйне уже начинал закипать гнев, свойственный его
вспыльчивой кельтской натуре:
- Так ты что ж, не веришь мне?!
- Раз уж ты так уперся, - нет; в первую очередь я верю природе и
фактам.
- Значит, ты меня обвиняешь во лжи? - угрожающе произнес Лон. - Ты бы
лучше спросил свою жену, сивашку. Пусть она скажет, правду я говорю или
нет.
Беттлз так и вспыхнул от злости. Сам того не сознавая, ирландец
больно задел его самолюбие: дело в том, что жена Беттлза, по матери
индианка, была дочерью русского торговца пушниной, и он с ней венчался в
православной миссии в Нулато, за тысячу миль отсюда вниз по Юкону; таким
образом, она по своему положению стояла гораздо выше обыкновенных туземных
жен - сивашек. Это была тонкость, нюанс, значение которого может быть
понятно только северному искателю приключений.
- Да, можешь понимать это именно так, - подтвердил Беттлз с
решительным видом.
В следующее мгновение Лон Мак-Фэйн повалил его на пол, сидевшие
