мог знать, что хвастливые речи - первый признак слабости, а те, кто
способен на большие дела, держат язык за зубами. И вот мы взяли лучших
собак и запас еды и отправились в путь втроем: Пассук, Длинный Джефф и я.
Всем нам приходилось прокладывать тропу по снежной целине, работать
поворотным шестом и пробираться через ледяные заторы, поэтому я не буду
много рассказывать о трудностях пути. А лучшие собаки едва держались на
ногах, и мы с большим трудом заставляли их тащить нарты. Когда мы достигли
Уайтривер, у нас из трех упряжек осталось уже только две, а ведь мы прошли
всего двести миль! Правда, нам не пришлось ничего потерять: издохшие
собаки попали в желудок тех, которые были еще живы.
Ни человеческого голоса, ни струйки дыма нигде до тех пор, пока мы не
пришли в Пелли. Там я рассчитывал пополнить наши запасы, а также оставить
Длинного Джеффа, который ослабел в пути и все время хныкал. Но склады
фактории в Пелли были почти пусты; агент Компании сильно кашлял и
задыхался, глаза его блестели от лихорадки. Он показал нам пустую хижину
миссионера и его могилу, заваленную камнями, чтобы собаки не могли вырыть
его труп. Мы встретили там группу индейцев, но среди них уже не было ни
детей, ни стариков; и нам стало ясно, что немногие из оставшихся доживут
до весны.
Итак, мы отправились дальше с пустым желудком и тяжелым сердцем. До
миссии Хейнса оставалось еще пятьсот миль пути среди вечных снегов и
безмолвия. Было самое темное время года, и даже в полдень солнце не
озаряло южного горизонта. Но ледяных заторов стало меньше, идти было
легче. Я непрестанно подгонял собак, а мы шли почти без передышки. Как я и
предполагал, нам все время приходилось идти на лыжах. А от лыж сильно
болели ноги, и на них появились незаживающие трещины и раны. С каждым днем
эти болячки причиняли нам все больше мучений. И вот однажды утром, когда
мы надевали лыжи, Длинный Джефф заплакал, как ребенок. Я послал его
прокладывать дорогу для меньших нарт, но он, чтоб было полегче, снял лыжи.
Из-за этого дорога не утаптывалась, его мокасины делали большие углубления
в снегу, собаки проваливались в них. Собаки были так худы, что кости
выпирали под шкурой, им было очень тяжело двигаться. Я сурово выбранил
Джеффа, и он обещал не снимать лыж, но не сдержал слова. Тогда я ударил
его бичом, и уж после этого собаки больше не проваливались в снег. Джефф
вел себя, как ребенок; мучения в пути и то, что ты назвал лишним жиром,
сделали его ребенком.
А Пассук? В то время, как мужчина лежал у костра и плакал, она
стряпала, по утрам помогала мне запрягать собак, а вечером распрягать их.
Это Пассук спасала наших собак. Она всегда шагала на лыжах впереди,
утаптывая им дорогу. Пассук... что вам сказать! Я тогда принимал это как
должное и не задумывался ни над чем. Голова моя была занята другим, и к
тому же я был молод и мало знал женщин. И только позднее, вспоминая это
время, я понял, какая у меня была жена.
Джефф теперь был только обузой. У собак и так не хватало сил, а он
украдкой ложился на нарты, когда оказывался позади. Пассук сама взялась
вести упряжку, и Джеффу совсем было нечего делать. Каждое утро я честно
выдавал ему его порцию еды, и он один уходил вперед, а мы собирали вещи,
грузили нарты и запрягали собак. В полдень, когда солнце дразнило нас, мы
его догоняли - он брел, плача, и слезы замерзали у него на щеках - и шли
дальше. Ночью мы делали привал, откладывали порцию еды для Джеффа и
расстилали его меховое одеяло. Мы разводили большой костер, чтобы ему было
легче заметить нас. И через несколько часов он приходил, хромая, съедал с
жалобными причитаниями свою порцию и засыпал. Так повторялось каждый день.
Этот человек не был болен - он просто устал, измучился и ослабел от
голода. Но Пассук и я тоже устали, измучились и ослабели от голода, а
между тем выполняли всю работу, - он же не работал. Но все дело, видно,
было в том лишнем жире, о котором говорил брат Беттлз; а ведь мы всегда
честно оставляли ему его порцию еды.
Раз мы встретили на дороге двух призраков, странствовавших среди
Белого Безмолвия, - мужчину и мальчика. Они были белые. На озере Ле-Барж
начался ледоход, и все их имущество унесло, только на плечах у каждого
было по одеялу. Ночью они разводили костер и лежали скрючившись подле него
до утра. У них еще осталось немного муки, и они мешали ее с теплой водой и
пили. Мужчина показал мне восемь чашек муки - все, что у них осталось, а
до Пелли, где уже тоже начался голод, было еще двести миль. Путники
рассказали нам, что с ними шел индеец и они честно делились с ним; но он
не мог поспеть за ними. Я не поверил тому, что они честно делились с
индейцем, - почему же он тогда отстал от них?
Я не мог дать им ничего. Они пытались украсть у нас самую жирную
собаку (которая тоже была очень худа), но я пригрозил им револьвером и
велел убираться. И они ушли, эти два призрака, качаясь, как пьяные, - ушли
в Белое Безмолвие, по направлению к Пелли.
Теперь у меня оставалось только три собаки и одни нарты; и собаки
были кожа да кости. Когда мало дров, огонь горит плохо и в хижине холодно,
- так было и с нами. Мы ели очень мало, и потому мороз сильно донимал нас;
лица у нас были обморожены и почернели так, что родная мать не узнала бы
нас. Ноги сильно болели. По утрам, когда мы трогались в путь, я едва
сдерживал крик - такую боль причиняли лыжи. Пассук, не разжимая губ, шла
впереди и прокладывала дорогу. А янки все стонал и хныкал.
В Тридцатимильной реке течение быстрое, оно подмыло лед в некоторых
местах, и нам попадалось много промоин и трещин, а иногда и сплошь вода. И
вот однажды мы, как обычно, догнали Джеффа, который ушел раньше и теперь
отдыхал. Нас разделяла вода. Он-то обошел ее кругом, по кромке льда, но
для нарт кромка была слишком узкой. Мы нашли полосу еще крепкого льда.
Пассук пошла первой, держа в руках шест на тот случай, если она
провалится. Пассук весила мало, лыжи у нее были широкие, и она
благополучно перешла, затем позвала собак. Но у собак не было ни шестов,
ни лыж, они провалились, и течение сейчас же подхватило их, но постромки
оборвались, и собак затянуло под лед. Собаки очень отощали, но все же я
рассчитывал на них, как на недельный запас еды, - и вот их не стало!
На следующее утро я разделил весь небольшой остаток провизии на три
части и сказал Длинному Джеффу, пусть он идет с нами или остается - как
хочет, мы теперь пойдем налегке и потому быстро. Он начал кричать и
жаловаться на больные ноги и на всякие невзгоды и упрекал меня в том, что
я плохой товарищ. Но ведь ноги у Пассук и у меня тоже болели, еще больше,
чем у него, потому что мы прокладывали путь собакам; и нам тоже было
трудно. Длинный Джефф клялся, что он умрет, а дальше не двинется. Пассук
молча взяла его меховое одеяло, а я котелок и топор, и мы собрались идти.
Но женщина посмотрела на порцию, отложенную для Джеффа, и сказала: "Глупо
оставлять еду этому младенцу. Ему лучше умереть". Я покачал головой и
сказал: "Нет, товарищ всегда останется товарищем". Тогда Пассук напомнила
мне о людях на Сороковой Миле, - там были настоящие мужчины, и их было
много, и они ждали от меня помощи. Когда я опять сказал "нет", она
выхватила револьвер у меня из-за пояса, и Длинный Джефф отправился к
праотцам задолго до положенного ему срока, - как тут говорил брат Беттлз.
Я бранил Пассук, но она не выказала никакого раскаяния и не была огорчена.
И в глубине души я сознавал, что она права.
Ситка Чарли замолчал и снова бросил несколько кусков льда в стоявший
на печке таз. Мужчины молчали, по их спинам пробегал озноб от заунывного
воя собак, которые словно жаловались на страшный мороз.
- Каждый день нам на пути попадались потухшие костры, где прямо на
снегу ночевали те два призрака, и я знал, что не раз мы будем радоваться
такому ночлегу, пока доберемся до Соленой Воды. Затем мы встретили третий
призрак - индейца, который тоже шел к Пелли. Он рассказал нам, что мужчина
и мальчик обделили его едой, и вот уже три дня как у него нет муки. Каждую
ночь он отрезал куски от своих мокасин, варил их и ел. Теперь от мокасин
уже почти ничего не осталось. Индеец этот был родом с побережья и говорил
со мной через Пассук, которая понимала его язык. Он никогда не был на
Юконе и не знал дороги, но все же шел туда. Как далеко это? Два сна?
Десять? Сто? Он не знал, но шел к Пелли. Слишком далеко было возвращаться
назад, он мог идти только вперед.
Он не просил у нас пищи, потому что видел, что нам самим приходится
туго. Пассук смотрела то на индейца, то на меня, как будто не зная, на что
решиться, словно куропатка, у которой птенцы попали в беду. Я повернулся к
ней и сказал:
- С этим человеком нечестно поступили. Дать ему часть наших запасов?
Я видел, что в ее глазах блеснула радость, но она долго смотрела то
на него, то на меня, ее рот сурово и решительно сжался, и, наконец, она
сказала:
- Нет. До Соленой Воды еще далеко, и смерть подстерегает нас по
дороге. Пусть лучше она возьмет этого чужого человека и оставит в живых
моего мужа Чарли.
И индеец ушел в Белое Безмолвие по направлению к Пелли.
А ночью Пассук плакала. Я никогда прежде не видел ее слез. И это было
не из-за дыма от костра, так как дрова были совсем сухие. Меня удивила ее
печаль, и я подумал, что мрак и боль сломили ее мужество.
Жизнь - странная вещь. Много я думал, долго размышлял о ней, но с
каждым днем она кажется мне все более непонятной. Почему в нас такая жажда
жизни? Ведь жизнь - это игра, из которой человек никогда не выходит
победителем. Жить - это значит тяжко трудиться и страдать, пока не
подкрадется к нам старость, и тогда мы опускаем руки на холодный пепел
остывших костров. В муках рождается ребенок, в муках старый человек
испускает последний вздох, и все наши дни полны печали и забот. И все же
человек идет в открытые объятия смерти неохотно, спотыкаясь, падая,
оглядываясь назад, борясь до последнего. А ведь смерть добрая. Только
жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень
странно!
Мы разговаривали мало, Пассук и я. Ночью мы лежали в снегу, как
мертвые, а по утрам продолжали свой путь - все так же молча, как мертвецы.
И все вокруг нас было мертво. Не было ни куропаток, ни белок, ни зайцев -
ничего. Река была безмолвна под своим белым покровом. Даже сок застыл в
деревьях. И мороз был такой, как сейчас. Ночью звезды казались близкими и
большими, они прыгали и танцевали; днем же солнце дразнило нас до тех пор,
пока нам не начинало казаться, что мы видим множество солнц; воздух
сверкал и искрился, а снег был, как алмазная пыль. Кругом не было ни
костра, ни звука - только холод и Белое Безмолвие. Мы потеряли счет
времени и шли точно мертвые. Наши глаза были устремлены в сторону Соленой
Воды, наши мысли были прикованы к Соленой Воде, а ноги сами несли нас к
Соленой Воде. Мы останавливались у самой Такхины - и не узнали ее. Наши
глаза смотрели на пороги Уайт Хорс - и не видели их. Наши ноги ступали по
земле Каньона - и не чувствовали этого. Мы ничего не чувствовали. Часто мы
падали в снег, но, даже падая, смотрели в сторону Соленой Воды.
Кончились последние запасы еды, которую мы все время делили поровну,
- и Пассук падала чаще и чаще. И вот около Оленьего перевала силы изменили
ей. Утром мы лежали под нашим единственным одеялом и не трогались в путь.
Мне хотелось остаться там и встретить смерть рука об руку с Пассук, потому
