мелочи было у него решено и предусмотрено.
Однажды утром Бунстер поднялся в таком настроении, что готов был
выбить семь склянок из всей вселенной. Начал он с Мауки и им же кончил,
между делом наградив увесистым тумаком жену и исколотив всех гребцов. За
завтраком он назвал кофе помоями и обварил Мауки, выплеснув всю чашку ему
в лицо. К десяти часам Бунстер дрожал от озноба, а полчаса спустя метался
в жару. Это был не простой приступ малярии. Болезнь быстро приняла тяжелое
течение со всеми признаками тропической лихорадки. Дни проходили, а
прикованный к постели Бунстер все слабел и слабел. Мауки следил за ним и
ждал, а кожа его тем временем подживала. Он приказал гребцам вытащить
катер на берег, чтобы очистить дно и вообще привести шлюпку в порядок.
Думая, что это распоряжение Бунстера, они беспрекословно повиновались. Но
Бунстер в это время лежал без сознания и распоряжаться не мог. Казалось
бы, удобный случай настал, но Мауки почему-то все еще медлил.
Лишь только миновал кризис и выздоравливающий, но слабый, как
ребенок, Бунстер пришел в себя, Мауки уложил в сундучок свои скудные
пожитки, в том числе и драгоценную ручку от фарфоровой чашки, и отправился
в деревню переговорить с королем и его двумя премьер-министрами.
- Эта хозяин Бунстер, он - хороший хозяин, вы много его любите? -
спросил Мауки.
Те в один голос стали уверять, что вовсе его не любят. Министры
изливались в жалобах, перечисляя все оскорбления и обиды, которые
вытерпели от Бунстера. Король так расчувствовался, что даже всплакнул.
Мауки грубо прервал их:
- Ваш мой слушай - мой большой господина в свой страна. Ваш не любит
этот белый хозяин. Мой его не любит. Будет шибко хорош - ваш клади катер
сто кокос, двести кокос, триста кокос. Ваш кончал таскай, ваш ходи спать.
Канаки все ходи спать. Большой белый хозяин шибко дома шуметь. Ваш ничего
не знай, ваш много крепко спал.
В том же духе Мауки переговорил и с гребцами. Потом он приказал жене
Бунстера вернуться к своим родным. Если бы она отказалась, он попал бы в
затруднительное положение, ведь его тамбо не позволяло ему и пальцем
притронуться к ней.
Когда дом опустел, Мауки вошел в спальню, где дремал Бунстер. Прежде
всего он убрал от него револьверы, потом натянул рукавицу из кожи ската.
Взмах рукавицы, содравшей Бунстеру всю кожу с носа, послужил ему первым
предупреждением.
- Шибко хорош, хозяин? - ухмыльнулся Мауки между двумя взмахами
рукавицы, первый из которых ободрал лоб, а второй снял всю кожу с левой
щеки агента. - Смейся, черт бери, смейся!
Мауки работал на совесть, и укрывшиеся в своих хижинах канаки
слышали, как "большой хозяин шибко шумел" и продолжал шуметь еще час, а то
и больше.
Закончив свое дело, Мауки отнес компас и все имевшиеся в доме
винтовки и патроны в катер и стал грузить в него ящики с табаком. Пока он
занимался этим, из дома выскочило какое-то страшное багровое существо и с
воплями устремилось к морю. Но, пробежав несколько шагов, оно упало на
песок и пыталось еще ползти, корчась и скуля под палящими лучами солнца.
Мауки посмотрел в ту сторону; он, видимо, колебался. Затем подошел,
аккуратно отделил Бунстеру голову от туловища, завернул ее в циновку и
спрятал в ящик на корме катера.
Так крепко спали канаки весь этот долгий жаркий день, что не видели,
как катер вышел в открытое море и повернул на юг, подгоняемый
юго-восточным пассатом. Катер не был замечен и во время долгого перехода к
острову Изабель и тогда, когда он, беспрестанно лавируя, шел против ветра
оттуда на Малаиту. Мауки прибыл в Порт-Адамс богачом: такой уймы винтовок
и табаку здесь ни у кого до сих пор еще не было. Но он не остался там. Он
отрезал голову белому человеку, и только лес мог быть ему защитой. Итак,
Мауки вернулся в лесные селения, пристрелил старого Фанфоа и с десяток его
приспешников, а себя провозгласил вождем. Когда умерли его отец и брат,
Мауки стал править в Порт-Адамсе, они заключили союз, и жители джунглей и
побережья, объединившись, стали наиболее грозной силой среди двухсот вечно
враждующих между собой племен на Малаите.
Мауки очень боялся британского правительства, но еще больше боялся он
всемогущей мыловаренной компании "Лунный блеск". И вот однажды в джунгли
пришло известие: компания напоминала, что он ей должен за неотработанные
восемь с половиной лет. Мауки ответил, что согласен уплатить; и тогда
появился неизбежный белый человек, шкипер шхуны, единственный белый,
который за все время правления Мауки осмелился углубиться в чащу и вышел
оттуда цел и невредим. И этот человек не только вышел из чащи, но и унес с
собой семьсот пятьдесят долларов золотом - возмещение за недополученные
компанией восемь с половиной лет работы и за уступленные ею по
себестоимости небезызвестные винтовки и ящики табаку.
Мауки весит уже не сто десять фунтов. У него живот в три обхвата и
четыре жены. Много у него и всякого другого добра: винтовки, револьверы,
ручка от фарфоровой чашки и великолепная коллекция голов, в которой
представлены чуть ли не все лесные племена Малаиты. Но дороже всей
коллекции ему одна голова, превосходно высушенная и сохранившаяся, с
песочного цвета волосами и рыжеватой бородкой, бережно завернутая в
тончайшую лава-лава. Когда Мауки отправляется в поход на своих соседей, он
неизменно достает эту голову и один в своем тростниковом дворце долго и
торжественно ее созерцает. В такие минуты деревня погружается в безмолвие,
и в этой мертвой тишине даже грудной младенец не смеет пикнуть. Голову эту
считают самым могущественным дьявол-дьяволом на Малаите и приписывают ей
всю силу и величие Мауки.
МУДРОСТЬ СНЕЖНОЙ ТРОПЫ
Ситка Чарли достиг недостижимого. Индейцев, которые не хуже его
владели бы мудростью тропы, еще можно было встретить, но только один Ситка
Чарли постиг мудрость белого человека, его закон, его кодекс походной
чести. Все это ему далось, однако, не сразу. Ум индейца не склонен к
обобщениям, и нужно, чтобы накопилось много фактов и чтобы факты эти часто
повторялись, прежде чем он поймет их во всем их значении. Ситка Чарли с
самого детства толкался среди белых. Когда же он возмужал, он решил совсем
уйти от своих братьев по крови и навсегда связал свою судьбу с белыми. Но
и тут, несмотря на все свое уважение, можно сказать, преклонение перед
могуществом белых, над которым Ситка Чарли без конца размышлял, он долго
еще не мог уяснить себе скрытую сущность этого могущества - закон и честь,
и только многолетний опыт помог ему окончательно разобраться в этом. Поняв
же закон белых, он, человек другой расы, усвоил его лучше любого белого
человека. Так он, индеец, достиг недостижимого.
Все это породило в нем некоторое презрение к собственному народу.
Обычно он старался скрывать это презрение, но сейчас оно проявилось в
многоязычном каскаде проклятий, обрушившемся на головы Ка-Чукте и Гоухи.
Они стояли перед ним, точно две собаки, которым трусость мешает напасть,
между тем как волчья сущность не позволяет спрятать клыки. Вид у обоих, да
и у Ситки Чарли, тоже был такой, что краше в гроб кладут: кожа да кости,
на скулах омерзительные струпья от жестоких морозов, местами
потрескавшиеся, местами затянувшиеся, в глазах зловещий огонь, порожденный
голодом и отчаянием. Когда люди дошли до состояния, им нет дела до закона
и чести; таким людям доверять нельзя. Ситка Чарли это знал, потому-то
десять дней назад, когда было решено оставить кое-что из походного
снаряжения, он и заставил их побросать ружья. Теперь во всем отряде
оставалось всего лишь два ружья: одно у самого Ситки Чарли, другое у
капитана Эппингуэлла.
- А ну-ка, разведите костер, живо! - скомандовал Ситка Чарли,
доставая драгоценную спичечную коробку и бересту.
Индейцы мрачно принялись собирать сухие сучья и валежник. Они были
очень слабы, устраивали частые передышки и, наклоняясь за сучьями, с
трудом удерживались на ногах; их колени дрожали и стукались одно о другое,
как кастаньеты. Каждый раз, доковыляв до костра, они останавливались,
чтобы перевести дух, как тяжело больные или смертельно усталые люди.
Взгляд их то тускнел, выражая тупое, терпеливое страдание, то загорался
исступленной жаждой жизни, которая, казалось, вот-вот прорвется неистовым
воплем, лейтмотивом всего сущего: "Я хочу жить! Я, я, я!"
Внезапно поднявшийся с юга ветерок больно щипал лицо и руки, а
раскаленные иглы мороза проникали до самых костей, впиваясь в тело сквозь
меховую одежду. Поэтому, когда костер разгорелся как следует и снег кругом
него начал подтаивать, Ситка Чарли заставил своих товарищей помочь ему в
устройстве защитного полога. Это было весьма примитивное сооружение,
попросту говоря, обыкновенное одеяло, которое натянули с подветренной
стороны костра примерно под углом в сорок градусов к земле. Полог этот все
же защищал от пронизывающего ветра и отражал тепло, направляя его на
сидящих вокруг костра. Затем, чтоб не сидеть прямо на снегу, индейцы
набросали еловых ветвей. Выполнив эту работу, они занялись своими ногами.
Заледеневшие мокасины сильно истрепались в пути, острый лед речных заторов
превратил их в лохмотья. Меховые носки были в таком же состоянии; когда же
они оттаяли настолько, что их можно было стащить, обнажились
мертвенно-бледные пальцы ног в разных стадиях обмороженности; они
красноречиво поведали несложную историю похода.
Оставив Ка-Чукте и Гоухи сушить у костра обувь, Ситка Чарли повернул
лыжи и пошел обратно по тропе. Он и сам был бы рад посидеть у костра и
дать отдых своему измученному телу, но это было бы противно _з_а_к_о_н_у
и_ ч_е_с_т_и_. Он шагал по замерзшей равнине, в каждом шаге был словно
вопль протеста, в каждом мускуле - призыв к бунту. Его нога то и дело
ступала на хрупкий лед, только что затянувшейся промоины, и тогда нужно
было не мешкая перепрыгнуть на другую льдину. Смерть в таких местах бывает
мгновенной и легкой; но Ситка Чарли не желал умирать.
Тревога, которая постепенно нарастала в нем, рассеялась, как только
из-за поворота реки показались ковыляющие фигуры двух индейцев. Они с
трудом волочили ноги и тяжело дышали, точно несли непосильную ношу, хотя в
их заплечных мешках было всего несколько фунтов клади. Ситка Чарли
набросился на индейцев с расспросами, и, видимо, их ответы успокоили его.
Он поспешил дальше. Навстречу шли трое белых - двое мужчин вели под руки
женщину. Они тоже брели, как пьяные, от усталости у них тряслись руки и
ноги. Однако женщина старалась не слишком опираться на своих спутников и
двигаться без их помощи. На лице Ситки Чарли мелькнула радость, когда он
увидел ее. Миссис Эппингуэлл вызывала у него чувство глубокой симпатии и
уважения. На своем веку он перевидал много белых женщин, но никогда еще
ему не доводилось идти с какой-нибудь из них по снежной тропе. Когда
капитан Эппингуэлл впервые заговорил с ним об этом рискованном
предприятии, предложив ему принять участие в походе, индеец хмуро покачал
головой. Он знал, что прокладывать новый путь через унылые просторы
Северной Страны было делом, которое даже от мужчин требовало предельного
напряжения сил. Услышав же, что их собирается сопровождать жена капитана,
он решительно отказался от какого бы то ни было участия в этом
предприятии. Добро бы это была индианка, но женщина из Южной Страны...
нет, нет, все они неженки и белоручки, и такой поход им не под силу.
Но Ситка Чарли не знал, с кем он имеет дело. Еще пять минут назад он
