го заманчивого приключения, они сто раз пережили в мечтах все его увле-
кательные подробности.
Однажды, когда они заехали на почту в Глен Эллен, чтобы отправить
письмо, их окликнул кузнец.
- Послушайте, Харниш, - сказал он. - Вам кланялся один паренек по фа-
милии Слоссон. Он проехал на машине в Санта-Роса. Спрашивал, не живете
ли вы здесь поблизости, но остальные ребята не хотели задерживаться. Так
вот, он велел передать вам поклон и сказать, что он послушался вашего
совета и ставит рекорд за рекордом.
Харниш уже давно рассказал Дид о своем состязании в баре отеля Парфе-
нон.
- Слоссон? - повторил он. - Слоссон? Так это, должно быть, метатель
молота. Он, мерзавец, дважды прижал мою руку. - Вдруг он повернулся к
Дид. - Знаешь что? До Санта-Роса всего двенадцать миль, и лошади не ус-
тали.
Дид тотчас догадалась, что он задумал: об этом достаточно красноречи-
во говорили задорный огонек, блеснувший в его глазах, и мальчишеская
смущенная усмешка. Она с улыбкой кивнула головой.
- Поедем прямиком через долину Беннет, - сказал он. - Так будет бли-
же.
Найти Слоссона в Санта-Роса оказалось нетрудно.
Вся компания остановилась в отеле Оберлин, и в конторе отеля Харниш
столкнулся лицом к лицу с молодым чемпионом.
- Ну вот, сынок, - объявил Харниш, как только он познакомил Слоссона
с Дид, - я приехал, чтобы еще раз потягаться с вами. Тут место подходя-
щее.
Слоссон улыбнулся и принял вызов. Они стали друг против друга, опер-
лись локтями на конторку портье и переплели пальцы. Рука Слоссона мгно-
венно опустилась.
- Вы первый, кому это удалось, - сказал он. - Давайте еще раз попро-
буем.
- Пожалуйста, - ответил Харниш. - И не забывайте, что вы первый, кому
удалось прижать мою руку. Вот почему я и пустился за вами вдогонку.
Опять они переплели пальцы, и опять рука Слоссона опустилась. Это был
широкоплечий, крепкий молодой человек, на полголовы выше Харниша; он не
скрывал своего огорчения и предложил померяться в третий раз. Он собрал
все свои силы, и на одно мгновение исход борьбы казался гадательным. По-
багровев от натуги, стиснув зубы, Слоссон сопротивлялся яростно, до
хруста в костях, но Харниш все же одолел его. Долго задерживаемое дыха-
ние с шумом вырвалось из груди Слоссона, мышцы ослабли, и рука бессильно
опустилась.
- Нет, с вами мне не сладить, - сознался он. - Одна надежда, что вы
не вздумаете заниматься метанием молота.
Харниш засмеялся и покачал головой.
- Мы можем договориться - каждый останется при своем деле: вы держи-
тесь метания молота, а я буду прижимать руки.
Но Слоссон не хотел признавать окончательного поражения.
- Послушайте! - крикнул он, когда Харниш и Дид, уже сидя в седле, го-
товились тронуться в путь. - Вы разрешите мне заехать к вам через год? Я
хотел бы еще раз сразиться с вами.
- Милости просим, сынок. В любое время я к вашим услугам. Но предуп-
реждаю, придется вам малость потренироваться. Имейте в виду, что я те-
перь и пашу, и дрова колю, и лошадей объезжаю.
На обратном пути Дид то и дело слышала счастливый смех Харниша, кото-
рый, словно мальчишка, радовался своей победе. Когда же они выбрались из
долины Беннет и осадили лошадей на гребне горы, чтобы полюбоваться зака-
том, он подъехал вплотную к жене и обнял ее за талию.
- А все ты, маленькая женщина, - сказал он. - Ну скажи сама, разве не
стоит отдать все богатство мира за такую руку, когда она обнимает такую
жену!
Сколько бы радости ни приносила Харнишу его новая жизнь, самой
большой радостью оставалась Дид. Как он неоднократно объяснял ей, он всю
жизнь страшился любви. И что ж? Оказалось, что именно любовь - величай-
шее благо на земле. Харниш и Дид, казалось, были созданы друг для друга;
поселившись на ранчо, они избрали наилучшую почву, где любовь их могла
расцвести пышным цветом. Несмотря на склонность Дид к чтению и к музыке,
она любила все здоровое, естественное и простое, а Харниш самой природой
был предназначен для жизни под открытым небом.
Ничто в Дид так не пленяло Харниша, как ее руки - умелые руки, кото-
рые с такой быстротой стенографировали и печатали на машинке; руки, ко-
торые могли удержать могучего Боба, виртуозно порхать по клавишам, уве-
ренно справляться с домашней работой; руки, которые становились чудом из
чудес, когда они ласкали его и ерошили ему волосы. Но Харниш отнюдь не
был рабом своей жены. Он жил независимой мужской жизнью, так же как она
жила своей жизнью женщины. Каждый делал свое дело самостоятельно. Взаим-
ное уважение и горячее сочувствие Друг к другу переплетало и связывало
воедино все их труды. Он с таким же вниманием относился к ее стряпне и к
ее музыке, с каким она следила за его огородничеством. И Харниш, твердо
решивший, что он не надорвется на работе, заботился о том, чтобы и Дид
избегла этой участи.
Так, например, он строго-настрого запретил ей обременять себя приемом
гостей. А гости у них бывали довольно часто, особенно в жаркую летнюю
пору; по большей части приезжали ее городские друзья, и жили они в па-
латках, сами убирали их и сами готовили для себя еду. Вероятно, такой
порядок был возможен только в Калифорнии, где все приучены к лагерной
жизни. Но Харниш и слышать не хотел о том, чтобы его жена превратилась в
кухарку, горничную и официантку только потому, что у нее нет штата прис-
луги. Впрочем, Харниш не возражал против общих ужинов в просторной гос-
тиной, во время которых Дид пускала в ход сверкающую медную жаровню, а
он каждому из гостей поручал какую-нибудь работу и неуклонно следил за
ее выполнением. Для единичных гостей, остающихся только на одну ночь,
правила были другие. Исключение делалось и для брата Дид, который вер-
нулся из Германии и уже опять ездил верхом. Во время каникул он жил у
них на правах третьего члена семьи, и в его обязанности входила топка
камина, уборка и мытье посуды.
Харниш постоянно думал о том, как бы облегчить Дид работу, и ее брат
посоветовал использовать воду, которая на ранчо имелась в избытке и про-
падала зря. Пришлось Харнишу объездить несколько лишних лошадей, чтобы
добыть деньги на необходимый материал, а его шурину потратить трехне-
дельные каникулы - и вдвоем они соорудили водяное колесо. Сначала колесо
только приводило в движение пилу, токарный станок и точило, потом Харниш
присоединил к нему маслобойку; но самое большое торжество наступило в
тот день, когда он, обняв Дид, повел ее к колесу и показал соединенную с
ним стиральную машину, которая в самом деле работала и в самом деле сти-
рала белье.
Дид и Фергюсон ценой долгой и терпеливой борьбы мало-помалу привили
Харнишу вкус к поэзии, и теперь нередко случалось, что, небрежно сидя в
седле, шагом спускаясь по лесистым тропам, испещренным солнечными блика-
ми, он вслух читал наизусть "Томлинсона" Киплинга или, оттачивая топор,
под жужжание наждачного колеса распевал "Песню о мече" Хенли. Однако
обоим наставникам так и не удалось окончательно обратить его в свою ве-
ру. Поэзия Браунинга, кроме стихов "Фра Филиппе Липпи" и "Калибан и Се-
тебос", ничего не говорила ему, а Джордж Мередит просто приводил его в
отчаяние. Зато он по собственному почину выучился играть на скрипке и
упражнялся с таким усердием, что в короткий срок добился больших успе-
хов; много счастливых вечеров провел он с Дид, разыгрывая с ней дуэты.
Итак, успех во всем сопутствовал этой удачно подобранной супружеской
чете. Скуки они не знали. Каждое утро начинался новый чудесный день,
каждый вечер наступали тихие прохладные сумерки; и неизменно тысяча за-
бот осаждала его, и эти заботы она делила с ним. Яснее прежнего он по-
нял, насколько все на свете относительно. В новой игре, затеянной им,
маленькие радости и огорчения волновали и радовали его с не меньшей си-
лой, чем перипетии чудовищно азартной игры, которую он вел прежде, когда
обладал могуществом и властью и полконтинента сотрясалось от его
убийственных ударов. Сломить сопротивление непокорного жеребца, твердой
волей и твердой рукой, рискуя жизнью или увечьем, заставить его служить
человеку - Харнишу казалось не менее блестящей победой. А главное - кар-
точный стол, за которым велась эта новая игра, был чистый. Ни лжи, ни
обмана, ни лицемерия. Та, прежняя, игра утверждала грязь, разложение и
смерть, эта - чистоту, здоровье и жизнь. И Харниш не имел других жела-
ний, кроме как вместе с Дид следить за сменой дней и времен года из сво-
его домика на краю глубокого ущелья; скакать по горам ясным морозным уг-
рюм или в палящий летний зной или укрыться в большой, уютной гостиной,
где ярко горели дрова в сложенном его руками камине, меж тем как снаружи
весь мир содрогался и стонал от юго-восточного ветра.
Только однажды Дид спросила его, не жалеет ли он о прошлом, и в ответ
он схватил ее в объятия и прижался губами к ее губам. Минуту спустя он
пояснил свой ответ словами:
- Маленькая женщина, хоть я и отдал ради тебя тридцать миллионов, так
дешево я еще не покупал ничего, в чем имел бы такую крайнюю нужду. -
Немного погодя он прибавил: - Да, об одном я жалею, и как еще жалею! Че-
го бы я ни дал, чтобы сызнова добиваться твоей любви! Хотелось бы мне
порыскать по Пиедмонтским горам, надеясь встретить тебя. Хотелось бы мне
в первый раз увидеть твою комнату в Беркли. И - что уж говорить - я до
смерти жалею, что не могу еще разок обнять тебя, как в тот день, когда
ты под дождем и ветром плакала у меня на груди.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Но настал такой год, когда в апрельский день Дид сидела в кресле на
веранде и шила какие-то - очень маленькие предметы одежды, а Харниш чи-
тал ей вслух. Время было за полдень, и солнце ярко светило на зазеленев-
ший по-весеннему мир. По оросительным канавкам огорода струйками текла
вода, и Харниш иногда откладывал книгу, сбегал со ступенек и передвигал
шланг. Кроме того, чтобы подразнить Дид, он проявлял повышенный интерес
к тому, что она шила, на что она отвечала счастливой улыбкой; но когда
его нежные шутки становились слишком нескромными, она краснела от смуще-
ния или чуть обиженно надувала губы.
С веранды им хорошо был виден окружающий мир.
Перед ними изогнутая, точно турецкая сабля, лежала Лунная долина с
разбросанными по ней фермерскими домами, с пастбищами, полями и виног-
радниками. Долину замыкал горный кряж, где Харнишу и Дид знакома была
каждая складка и каждый выступ; белые отвалы заброшенной шахты, на кото-
рые падали отвесные солнечные лучи, сверкали, точно алмазы. На переднем
плане этой картины, в загоне возле сарая, Маб с трогательной заботой
следила за жеребенком, который, пошатываясь на дрожащих ногах, терся
около нее В мерцающем от зноя воздухе разливалась дремотная лень. С ле-
систого косогора позади дома доносился крик перепелок, сзывающих птен-
цов. Тихо ворковали голуби, а из зеленых недр каньона поднимался горест-
ный стон дикой горлицы. Куры, расхаживающие перед крыльцом, внезапно за-
кудахтали и бросились врассыпную, а по земле скользнула тень ястреба,
высоко парившего в небе.
Быть может, именно это пробудило в Волке давние охотничьи воспомина-
ния, - как бы то ни было, но Харниш и Дид заметили, что в загоне подня-
лось какое-то волнение: там заново разыгрывалась ныне безобидная, а не-
когда кровавая сцена из древней, как мир, трагедии. Припав к земле, вы-
тянув морду, молча и бесшумно, словно призрак, собака, как будто забыв,
что она приручена человеком, выслеживала соблазнительную дичь - жеребен-
ка, которого Маб столь недавно произвела на свет. И кобыла, тоже во
власти первобытного инстинкта, вся дрожа от страха и тревоги, кружила
между своим детенышем и грозным хищником, во все времена нагонявшим ужас
на ее предков. Один раз она повернулась, чтобы лягнуть Волка, но больше
старалась ударить его передней ногой или наскакивала на него, прижав уши
