плотно законопаченными, чтобы сырой мартовский воздух не повредил больным,
была разгорожена решеткой на две половины. По одну сторону лежали мужчины,
по другую - женщины. Застланные тюфяками широкие кровати стояли почти
вплотную одна к другой, на каждой помещалось по восемь, а иногда по десять
человек - голова к ногам соседа. И все же мест не хватало, тюфяки стелили
поперек прохода, так что больные на них оказывались наполовину под
кроватями своих более удачливых собратьев, а наполовину под ногами
служителей.
В палате было шумно, словно на ярмарке в разгар торговли. Стоны,
бред, разговоры и ругань, призывы о помощи. На женской половине истошно
кричала роженица. Одетая в белое монашеское платье акушерка возилась подле
нее, вторая, отложив в сторону бесполезное житие святой Маргариты,
раздувала угли и сыпала в кадильницу зерна ладана, готовя курение, которое
должно облегчить страдания больной. Других служителей в зале не было.
Едва посетители появились в палате, как шум еще усилился. Кто-то
просил пить, другой умолял выпустить его на волю, третий жаловался на
что-то.
- Господин! Ваше сиятельство! - кричал, приподымаясь на локте и
указывая на своего соседа, какой-то невероятно худой человек. - Уберите
его отсюда. Он давно умер и остыл, а все еще занимает место! Прежде мы по
команде поворачивались с боку на бок, но он умер и больше не хочет
поворачиваться, и мы с самого утра лежим на одном боку!
Рабле подошел к кровати, наклонился. Один из больных действительно
был мертв.
Лицо доктора потемнело. Он решительно прошел в дальний угол палаты,
где виднелась маленькая дверца. Рванул дверь на себя:
- Эй, кто здесь есть?
Из-за стола вскочила толстая монахиня. Увидев вошедших, она
побледнела и задушенно выговорила:
- Господин Рабле? Вы вернулись?
- Я никуда не уходил! - отрезал Рабле. - Где служители? Немедля
убрать из палаты мертвых, больных напоить, вынести парашу. Окна выставить,
а когда палата проветрится, истопить печи.
- Но доктор Кампегиус не обходил сегодня с осмотром, - возразила
монахиня. - Я не могу распоряжаться самовольно.
- Кампегиус болен, - вполголоса сказал Мигель. - Он третий месяц не
встает с постели и вряд ли встанет когда-нибудь.
- Вы что же, третий месяц никого не лечите и даже не выносите из
палаты умерших? - зловеще спросил Рабле.
- Нет, нет, что вы!.. - запричитала монахиня.
- Кто делает назначения?
- Господин Далешамп, хирург. Он сейчас на операции.
- Я знаю Далешампа, - подсказал Мигель. - Толковый молодой человек.
- Но он один, а здесь триста тяжелых больных и по меньшей мере
столько же выздоравливающих в других палатах. Вот что, Мишель, - Рабле
прислушался к хрипению роженицы, - вы разбираетесь в женских болезнях?
- Да, я изучал этот вопрос, - Мигель подтянул широкие рукава мантии
и, с трудом перешагивая через лежащих на полу, направился к решетке.
- Выполняйте, что вам приказано, - бросил Рабле толстухе.
- Я не могу! - защищалась та. - Сухарная вода кончилась, в дровах
перерасход. Ректор-казначей запретил топить печи...
- Плевать на ректора-казначея! - рявкнул рабле таким голосом, что
испуганная монахиня стремглав бросилась к дверям.
- Стойте! - крикнул Рабле. - Прежде откройте решетку. Вы же видите,
что доктору Вилланованусу надо пройти.
Трудные роды пришлось закончить краниотомией, но саму роженицу
удалось спасти. Когда усталый Мигель вернулся в комнату сиделок, палата
была проветрена, в четырех кафельных печах трещали дрова, вместо сухарной
воды нашелся отвар солодкового корня, и даже чистые простыни появились
откуда-то. Рабле сидел за столом, на котором красовалась забытая в
суматохе толстухой бутылка вина и початая банка варенья.
- Сестра Бернарда, на которую я так ужасно накричал, - сказал Рабле,
- ходит за немощными больными уже двадцать лет. Это удивительная женщина.
Ее лень и жадность не знают границ. Мало того, что она пьет вино,
предназначенное для укрепления слабых, она без видимого вреда для
пищеварения умудряется проглотить горы слабительного, - Рабле понюхал
банку. - Так и есть! Варенье из ревеня с листом кассии. Я говорю -
удивительная женщина. Меня она боится. Я два года проработал здесь главным
врачом, и не было такого постановления совета ректоров, которого я бы ни
нарушил за это время. Кстати, знаете, сколько они мне платили? Сорок
ливров в год! В пять раз меньше, чем госпитальному священнику. За эти
деньги надо ежедневно совершать обход палат, каждому больному дать
назначение и проследить за его выполнением. Еще мне полагалось надзирать
за аптекарями и хирургами и бесплатно лечить на дому служащих госпиталя,
ежели они заболеют. Плюс к тому - карантин и изоляция заразных пациентов.
Это собачья должность, если исполнять ее по совести. Но от меня требовали
одного - не лечить тех, у кого нет билета, выданного ректором. А я лечил
всех, не заставляя умирающих ожидать, пока в контору пожалует ректор. И
если была нужна срочная операция, я заставлял хирурга проводить ее, даже
если больной еще не получил причастия. Это многих спасло, но ректоры меня
не любили и уволили при первой возможности. И все тут же пошло по-старому.
Если бы вместо этого дурака Кампегиуса на мое место пришел Жан Канапе или
вы, Мишель, то возможно, Отель-Дье в Лионе был бы не только самым древним,
но и самым благополучным госпиталем в мире.
- Я бы не смог, - сказал Мигель.
- Да, здесь страшно. Но теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я хотел
бы прежде всего видеть людей сытыми, веселыми, одетыми и вылеченными, и
лишь потом спрашивать с них высокие добродетели. Посмотрите, кто лежит
здесь, это больные, им полагается щадящая диета. А чем кормили их сегодня?
Похлебка из засохшей и попросту тухлой плохопросоленной трески со щавелем
и крапивой. Еще они получили по ломтику хлеба и по кусочку той самой
трески, из которой варилась похлебка. Что они будут есть завтра? Похлебку
из соленой трески! И так каждый день. В лучшем случае, им дадут чечевичный
суп или отварят свеклу. Неужели люди, которые так живут, способны увлечься
иным идеалом, кроме сытного обеда? Вы скажете: те, что в четверти мили
отсюда только что слопали годовой доход богатейшего епископства во всем
королевстве, никогда не испытывали голода. Это не так. Вы врач и знаете,
что такое фантомные боли. Единственный сытый среди голодной толпы
неизбежно окажется самым ненасытным. В нем просыпается невиданная
жадность. Такого невозможно образумить словом. Слово не пробивает ни рясы,
ни лат.
- Их пробивает меч, - сказал Мигель, - но поднявший меч, от меча и
погибнет, даже если оружие было поднято за правое дело.
Рабле метнул на собеседника острый взгляд и быстро поправился:
- Я ничего не говорил о мечах. Насилие противно разуму, в этом мы,
кажется, сходимся. Кстати, о насилии. Я полагаю, господину
ректору-консулу, не знаю, кто из членов королевского совета избран сейчас
на эту должность, уже доложили о нашем самоуправстве. Предлагаю покинуть
эти гостеприимные стены, иначе мы можем закончить вечер в замке
Пьер-Ансиз. Я не бывал там, но имею основания думать, что тюремные камеры
в подвалах замка еще менее уютны, чем палаты лихорадящих в Отель-Дье.
Они прошли через палату святого Иакова, в которой было непривычно
тихо и спокойно, пересекли дворы и вышли на набережную. Привратник запер
за ними решетку.
Приближался вечер. С низовьев Роны тянул слабый теплый ветерок. Рабле
и Сервет медленно шли по краю одетого камнем берега.
- Я вижу лишь один путь к нравственному совершенству, - продолжал
Рабле. - Когда-нибудь, сытая свора обожрется до того, что лопнет или
срыгнет проглоченное. Поглядите, в мире все больше богатств, а грабить их
все труднее. Поневоле кое-что перепадает и малым мира сего. Двести лет
назад смолоть хлеб стоило величайших трудов, а ныне водяные и воздушные
мельницы, каких не знали предки, легко и приятно выполняют эту работу.
Попробуйте сосчитать, сколько мельниц стоит по течению Роны? И так всюду.
Подумать только, ведь греки могли плавать под парусами лишь при попутном
ветре! Искусство плыть галсами было им неведомо. Сегодня любой рыбак
играючи повторит поход Одиссея. Мы живем в замечательное время!
Возрождение это не только восстановление древних искусств, но и рождение
новых. Пусть богословы Сорбонны и Тулузы разжигают свои костры, ремесло
сжечь невозможно. Именно ремесленник свергнет папу. Пройдет немного лет, и
плуг на пашне станет двигаться силой ветра и солнца, морские волны, ловко
управляемые, вынесут на берег рыбу и горы жемчуга. Может статься, будут
открыты такие силы, с помощью которых люди доберутся до источников града,
до дождевых водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области Луны,
вступят на территорию небесных светил и там обоснуются. Всякий нищий
станет богаче сегодняшнего императора, и власть денег потеряет силу. И вот
тогда, только тогда наступит желанное вам царство простоты.
- Это похоже на сон, - сказал Мигель. - Мне кажется, вы подхватили в
палатах заразную горячку и теперь бредите.
- Пускай сон, - согласился Рабле. - Но разве вам, дорогой
Вилланованус, никогда не снились такие сны?
В памяти Мигеля внезапно до боли ярко вспыхнуло воспоминание о том
вечере, что провел он в страсбургской гостинице с портным из Лейдена Яном
Бокелзоном. Тогда они вдвоем мечтали о счастливом царстве будущего. Они
представляли его одинаково, но думали достичь разными путями. Что же, Ян
Бокелзон прошел свой путь. Грозное имя Иоанна Лейденского, вождя
Мюнстерской коммуны, повергало в трепет князей и прелатов. Но все же Франц
фон Вальдек, епископ Мюнстерский, оказался сильнее. Поднявший меч... Иоанн
Лейденский, бывший портной Ян Бокелзон, казнен мечом. Его печальную участь
Мигель предвидел еще десять лет назад. А теперь ему предлагают третий путь
к царству божьему на земле. Путь, может и безопасный, но бесконечно
долгий. Неужели ради него оставлять начатое?
Если бы можно было поделиться своими сомнениями, рассказать обо всем!
Но он и так сегодня разболтался сверх меры, а Франсуа Рабле хоть и
прекрасный человек, но все же секретарь католического министра. Ходят
слухи, что он тайный королевский публицист - анонимные листки против папы
и императора написаны им, причем по заданию короны. И еще... Рабле
покровительствует кардинал Жан дю Белле, и кардинал Одетт де Колиньи, и
кардинал Гиз. Не слишком ли много кардиналов?
- Н-нет, - раздельно проговорил Мигель. - Я вообще никогда не вижу
снов.
* * *
В отведенную ему комнату Рабле попал далеко за полночь. После отлучки
в больницу они с Мишелем вернулись на банкет, но как только позволили
приличия, Рабле покинул монастырь. Видно, такая у него судьба - бежать из
монастырей.
Оставшись один, Рабле снял сухо-шуршащую мантию, оставшись только в
просторной рясе. Плотно прикрыл портьеры, засветил свечу. Церковные свечи
горят хорошо, огонек неподвижно встал на конце фитиля, осветив убранство
комнаты: кровать с горой пуховых подушек, тяжелые шторы, резной комод с
серебряным умывальником, круглую майоликовую тарелку на стене. Рабле
подошел ближе, взглянул на изображение. На тарелке мощнозадая Сусанна с
гневным воплем расшвыривала плюгавых старцев.
Рабле улыбнулся. Все-таки, смех разлит повсюду, только надо извлечь
его, очистить от горя, бедности и боли, которые тоже разлиты повсюду. В
этом смысле труд писателя сходен со стараниями алхимика, а вернее, с
