происходящее на соборе.
- Но вы соборный врач! - повысил голос легат, - и именно вы
пользовали Мартелли, когда он испрашивал отпуск из Тридента для поправки
здоровья.
- Епископ Фьезолесский стар, - сказал Фракасторо, чувствуя, как
открывается под ногами пропасть.
- Меня не интересует его возраст! Я хочу знать, был ли он болен на
самом деле?
Это был не праздный вопрос. Многие прелаты, соскучившись бесцельным
тридентским сиденьем, выезжали домой, ссылаясь на действительные и
придуманные хвори и немощи.
- Епископ Фьезолесский действительно болен.
- Чем? - легат поднялся из кресла, и старый врач тоже вскочил на
ноги. Секунду он молчал, глядя прямо в глаза собеседнику, а потом тихо
проговорил:
- Учитель Гиппократ повелевает: "Что бы при лечении - а также без
лечения - я ни увидел или не услышал касательно жизни людской, из того,
что не следует разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной".
Он медленно произносил знакомые с детства слова клятвы, а в голове
металась другая гиппократова фраза - о безумном поведении: "видения
повелевают скакать, кидаться в колодцы, душить себя, ибо это кажется
лучшим исходом и сулит всяческую пользу..." Действительно, что как не
самоубийство совершает он сейчас?
Марчелло Червино не был пастырем чрезмерно преуспевшим в науках,
однако, труды косского мудреца читал и потому вызов принял:
- В сочинениях Гиппократа можно найти и иное: "должно быть
благоразумным не только в том, чтобы молчать, но также и в остальной
правильно устроенной жизни", - губы кардинала растянулись в улыбке, но за
ней Фракасторо отчетливо разглядел мрачный взгляд того, от чьего имени
говорил Червино - неистового неаполитанца Караффы.
- Так меня учили... - начал Джироламо, но осекся под внимательным
взглядом легата. Сочинения Пьетро Помпонацци, наставника Фракасторо,
только что, здесь же на соборе, были осуждены за ересь, и, конечно же,
сановитый инквизитор знал это.
Собор, медлительный во всем остальном, с редким единодушием обрушивал
громы на медицину и особенно на анатомию. Отныне только палачу дозволяется
расчленять человеческое тело. Из всех университетов одной лишь Сорбонне
разрешено дважды в год проводить демонстрационные вскрытия, после чего
профессор и все присутствующие должны купить себе отпущение грехов. Того,
кто ослушается соборного постановления, ждет проклятие папы и отлучение от
церкви. С этих пор само звание врача делает его владельца подозрительным в
глазах церкви.
Мысли, торопясь, забились в мозгу: "надо как-то обезопасить себя...
Но чем? Расположением папы? Для Караффы это не преграда, с тем большим
удовольствием отправит он в монастырскую темницу непокорного врачевателя.
Уступить? В конце концов, когда на весах с одной стороны лежат традиции
школы, а с другой собственная жизнь..."
И тут, совсем неожиданно, в нем властно заговорила упрямая
ломбардская кровь. Дьявол бы побрал, сколько можно изворачиваться и
уступать?! Где-то должен быть предел. Хватит, баста!
- Я не могу сказать, чем болен Браччио Мартелли, - негромко произнес
Фракасторо и сел.
Кардинал, угадав его состояние и пытаясь сохранить хоть видимость
приличия, тоже поспешно опустился в неудобное кресло. Он немного помолчал,
давая непокорному возможность одуматься, а затем спросил:
- Чем же вас прельстил епископ Фьезолесский?
- Я не раскрываю ничьих тайн, - монотонно произнес Фракасторо,
чувствуя себя так, словно первый допрос в святом трибунале уже начался.
Теперь он совершенно отвлеченно думал о своих работах, о недописанном
медицинском трактате, в котором он представлял науку о заразном начале
гораздо полнее и строже, чем это можно было сделать в жестких рамках
латинской поэмы. К тому же, там он говорил не об одной, хотя бы и очень
опасной болезни, а описывал все известные науке моровые поветрия и давал
наилучшие способы их лечения и предупреждения.
Потом его взгляд случайно упал на очки, лежащие возле незаконченной
записки, и он вспомнил о некогда занимавших его свойствах стекол, которые
так прекрасно шлифуют мастера Венеции. В свое время он пытался с помощью
лупы рассмотреть семена контагия, но не преуспел в этом занятии, пришел к
неутешительному выводу, что контагий величиною подобен невидимым песчинкам
Архимеда, и забросил занятия оптикой. А жаль, потому что там тоже можно
встретить изящные и удивительные открытия. Если закрепить на тростинке
стекло от очков и смотреть на него через другое, меньших размеров, то
мельчайшие предметы и животные предстанут огромными и значительными. И
тогда вульгарная платяная вошь окажется в чем-то схожей с кардиналом
Марчело Червино, который опять что-то говорит...
- Это похвально - беречь чужие тайны, - произнес легат, - так вы,
пожалуй, откажетесь назвать даже болезнь кардинала Поля, хотя каждая
болячка на его лице кричит о чесотке?
- Откажусь, - прошептал Фракасторо.
- Откажете мне? Духовному лицу, посланнику папы? Это вредное
упорство. Боюсь, что вам все же придется заговорить.
- Монсеньор, когда я появился на свет, повивальная бабка решила, что
ребенок родился мертвым. Я не закричал родившись, от меня не могли
добиться ни единого звука и лишь потом заметили, что мои губы срослись
друг с другом. Чтобы я заговорил, понадобился нож хирурга.
- У инквизиции тоже есть ножи, - заметил Червино.
- Мне семьдесят лет, я стар... - Фракасторо обреченно махнул рукой.
И тут ему в голову пришла мысль, показавшаяся спасительной.
- Монсеньор, - медленно начал он, - добиваясь от меня подобного
признания, подумали ли вы о последствиях? Ведь ваше здоровье тоже не
вполне безупречно, что будет, если мир узнает о ваших недугах? Контагий
гальской болезни передается лишь при плотском соитии, а духовный сан вы
приняли в очень нежном возрасте. Вам будет нелегко оправдаться, если
кто-нибудь обвинит вас в нарушении обета целомудренной жизни. Ведь вы сами
стремитесь исправлять нравы духовенства...
Фракасторо замолчал, не закончив фразы. Он только сейчас понял, что
грозить кардиналу не следовало, этим он не добился ничего, зато нажил
опасного врага.
- Теперь вы понимаете, почему я храню врачебную тайну? - добавил он,
пытаясь загладить ошибку.
Но кардинал, кажется, даже не слышал монолога старого врача. Его
внимание привлекла неоконченная записка, и теперь он, придвинувшись к
столу, внимательно читал ее.
- Что это? - спросил он наконец.
- Заключение о тридентском море, - неохотно ответил Фракасторо. -
Кардинал Монте поручил мне написать этот небольшой труд.
- Ах, да! - воскликнул легат. - И что же? - он еще раз перелистал
записку. - Морбилис! Чума! В Триденте чума, это же замечательно, то есть -
ужасно!
"Морбилис это корь, а не чума. Чума - морбис", - хотел поправить
Фракасторо, но промолчал.
- Здесь очень опасно оставаться, - улыбаясь продолжал Червино. - Вы
вовремя распознали болезнь, маэстро, я вам благодарен. Пожалуй, забудем то
крохотное недоразумение, что было между нами...
Он еще что-то говорил, а Джироламо опустошенно думал, что теперь его
хотя бы некоторое время не тронут, потому что он нужен, а вернее, нужно
его честное имя и авторитет.
По счастью, Червино скоро собрался уходить. Фракасторо проводил
знатного гостя до выхода из дворца, где кардинала ждал паланкин. Лишь на
улице он заметил, как изменилась погода: небо затянули тучи, моросил
дождь. Над городом висела мутная белесая дымка.
- В Триденте очень нездоровый климат, отсюда необходимо срочно
бежать, - сказал Червино, а потом со вкусом продекламировал:
Область Земли погрузилась как будто в пучину,
Скрылась из глаз в ядовитых объятьях тумана.
Джироламо не сразу узнал собственные свои стихи.
Он поцеловал милостиво протянутую руку, медленно поднялся по ступеням
дворца. Волоча ноги, подошел к своему кабинету.
В комнате смежной с кабинетом он остановился. У дверей, наполовину
скрытый свисающей портьерой, сидел человек. Он сидел уже давно,
Фракасторо, провожая гостя, краем глаза заметил сидящую фигуру, но решил,
что это кто-то из окружения кардинала. Лишь сейчас врач разглядел
посетителя. Сидящий был одет в мирской наряд, но опущенный взгляд и
янтарные четки, струящиеся с нервных пальцев, выдавали лицо духовное.
Человек поднял голову, и Фракасторо узнал его. Это был основатель и
генерал нового монашеского ордена. Откуда он взялся здесь, если всей
Италии известно, что он неотлучно находится при папе? Видно епископ
Фьезолесский действительно допустил нечто небывалое, раз и инквизиция, и
иезуиты слетаются сюда, словно вороны на падаль, стремясь первыми нанести
опальному прелату смертельный удар.
Но слышал ли Игнатий Лойола его разговор с кардиналом? Джироламо
представил, как повторяется тягостная сцена допроса, и его охватил
холодный ужас. Верно Лойола угадал мысли старика, потому что на его лице
появилась улыбка, напомнившая дни, когда первый иезуит был блестящим
офицером, выбиравшим себе любовниц из принцесс королевской крови.
- Не беспокойтесь, маэстро, - сказал он, - у почтенного епископа есть
слуги, и от любого из них за десять сольдо можно узнать тайну, столь
ревностно оберегаемую вами.
- Тогда зачем же... - хрипло начал Фракасторо.
- Человек слаб и немощен, - произнес Лойола. - У меня болят ноги,
перебитые при обороне Пампелуны. Нет ли у вас какой-нибудь мази?
5. MEDICO MEDICUM
Homo homini lupus est, medico medicum lupissimus.
Paracelsus.*
----------------------------
СНОСКА: * Человек человеку волк, врач врачу волчище.
Парацельс.
-----------------------------
Дважды в год, весной и осенью, во Франкфурте открывалась большая
книжная ярмарка. Фробен начинал распродажу книг, и туда же, во Франкфурт,
везли свои издания типографы Венеции и Лиона, издатели Парижа и
Роттердама. И хотя ни один законопослушный католик не должен покупать и
читать вредных немецких книг, но на ярмарке у Фробена это забывалось.
Дважды в год книготорговцы всех стран развозили контрабандой по Европе яд
образования.
Разумеется, Пьер Помье - архиепископ Вьеннский прекрасно знал, как
неодобрительно смотрит церковь на франкфуртскую торговлю, но что не
позволено быку, то позволено Юпитеру - дважды в год посланец архиепископа
отправлялся в логово протестантов. И, конечно же, он покупал книги не
только для своего господина, но и для его личного врача, которому Пьер
Помье особо покровительствовал.
На этот раз книг было столько, что их пришлось упаковать в два ящика.
В первом лежали худосочные апологии, продолжающие бесконечный спор между
арабистами и галенистами, астрологический календарь на 1544 год,
выпущенный во Флоренции, и несколько богословских брошюр, больше частью
анонимных.
Во втором ящике хранились фолианты. Их было всего три. Первым
оказался прекрасно изданный Фробеном Гиппократ. Эту книгу Мигель мечтал
приобрести уже три года, и вот - она у него. Мигель раскрыл том, но тут же
захлопнул - Гиппократ не любит суеты.
Следующая книга оставила его в недоумении. Из далекой Польши приехал
этот странный том: фолиант - не фолиант, во всяком случае, формат большой,
да и цена тоже. Вряд ли что ценное может оказаться в сарматских
сочинениях, надо будет сказать, чтобы впредь ему такого не привозили.
Мигель еще раз перечитал заголовок: "Об обращении небесных сфер" -
