Только теперь Андрей узнал настоящее имя того, кого он привык
называть запросто Мишелем.
Сервет, проявлявший доблесть лишь на бумаге, перед смертью победил
природную робость и умер гордо, не поступившись и малым из того, что
исповедовал. Напрасно подосланный Кальвином де Форель кричал, размахивая
пергаментным листом:
- Вот отречение! Подпиши - и костер раскидают!
Но с вершины эшафота слышалось:
- Дайте его сюда! Пусть оно сгорит со мной!
Мигель погиб, оставшись загадочным, словно сфинкс. Этот человек мог
так много, а сделал менее других.
В том же году тихо скончался в родной Вероне Джироламо Фракасторо,
всеми почитаемый и никем не понятый. Траурным выдался для медицины год
тысяча пятьсот пятьдесят третий.
Вслед за друзьями начали уходить и враги.
Якоб Сильвиус, так и не примирившийся с мятежным учеником, перешел
Стикс вброд, чтобы сохранить лишний обол, не отдавать его алчному Харону.
Ругатель Колумб, громогласно обещавший издать курс анатомии, в
котором он докажет, что все сделанное Андреем, украдено у Колумба, а также
удивит мир множеством новых открытий, умер от чумы, так и не опубликовав
ни единой строки. И уже из-за гроба сказал он последнее слово, сильно
смутившее Андрея. Наследники Колумба выпустили в свет книгу "Об анатомии"
- жалкую пародию на труд Везалия, книжонку, полную мелкого воровства и
бессильной клеветы. Лишь одно место поразило Андрея - где Колумб писал о
роли сердца и легких. Видно было, что это и есть то, ради чего написана
книга, менялся даже самый тон автора, слова звенели, словно были оттиснуты
не на бумаге, а на меди. Неужели Реальд Колумб, на которого Андрей даже
злиться не мог, для которого не находилось иного названия, кроме скучного
слова "посредственность", сумел сделать такое? Ведь это то, чем собирался
заняться Андрей в далеком сорок третьем году: от вопроса, как устроено
тело человека, перейти к вопросу - как оно живет и работает.
Первым желанием Андрея после прочтения книги было проверить
утверждения Колумба. Но для того нужны вскрытия, а в Испании, под
неусыпным надзором инквизиции нельзя даже коснуться сухого черепа, не
навлекши на себя рокового подозрения.
Но теперь он сумеет удовлетворить свое любопытство, если, конечно,
разговор с секретарем не окажется пустой болтовней, неизвестно зачем
начатой. Но, как бы то ни было, шанс упускать нельзя.
Андрей достал баул с хирургическим набором, обтер с него пыль,
раскрыл и начал приводить в порядок потемневшие от долгого неупотребления
инструменты.
В Мадриде не нашлось помещения, подходящего для публичных вскрытий.
За неимением лучшего, выбор пал на аудиторию Католической коллегии. Толпа
босоногих монахов перенесла тело из госпиталя францисканцев в округлый зал
коллегии. Внешне он был похож на анатомический театр Парижского
университета, где тридцать лет назад Андрей проводил одно из первых
вскрытий.
С испанского дворянина начался его путь в анатомию, испанским
дворянином он заканчивается.
Монахи, заполонившие все места, нестройно тянули заупокойные молитвы.
Собрались мирские чины: доктора Якоб Оливарес и Григорий Лопец,
королевские медики и консультанты, пришли впервые в жизни взглянуть на
таинства анатомии. Появился молодой герцог де Кордона, еще несколько
придворных. Судья мадридской судебной палаты лиценциат Гудиэль объявил
указ о разрешении вскрытия и дал знак Везалию.
Когда Везалий провел первый разрез, по толпе прошел стон, монахи
закрестились, многие в ужасе воздели руки, прикрывая глаза широкими
рукавами ряс. С каждой секундой Везалию становилось яснее, что перед ним
разыгрывается заранее задуманный и хорошо поставленный спектакль. Ну и
пусть, лишь бы его не остановили, прежде чем он изучит ход сосудов в
легких.
"Лицемеры! - с холодным отчаянием думал Везалий, - когда палач
затягивает гарроту на шее живого человека, вы не отводите глаз, считая это
поучительным зрелищем, а сейчас ваши чувства оскорблены!.."
- Вы видите перед собой мышцы грудной клетки, - сказал он вслух, - из
которых первые...
- Домине, - перебил его Лопец, - нам бы хотелось в первую очередь
увидеть внутренние органы и особенно сердце, являющееся вместилищем души,
как то полагают многие учителя и среди них блистательный Маймонид.
"Причем здесь Маймонид? - подумал Везалий. - Маймонид не писал об
анатомии, он гигиенист. Или меня собираются обвинить в склонности к
арабским авторам? Так для этого достаточно взять мои "Парафразы" к Разесу.
И, кстати, как этот болван собирается увидеть сердце "прежде всего"?
Везалий молча, не давая никаких пояснений, отпрепарировал мышцы и
лишь после этого сказал:
- Грудная клетка образована ребрами, являющимися как бы крепостью для
жизненно важных органов.
- Как это поучительно! - воскликнул кто-то из монашествующей братии,
судя по виду, ученый проповедник. - Расскажите нам о числе ребер, коих у
мужчин менее, нежели у женщин, ибо из одного ребра господь сотворил Адаму
супругу.
- Ребер и у мужчин, и у женщин с каждой стороны по двенадцати,
сомневающиеся могут подойти и пересчитать их. Ни грудная кость, ни
позвонки не имеют места для прикрепления лишнего ребра, так что мнение,
будто мужчины на одной из сторон лишены ребра, совершенно смешно, ведь
если Адам, по воле творца, и страдал подобным изъяном, то это вовсе не
значит, что и все его потомство должно быть кривобоким.
Богослов отступил. Везалий вернулся к столу. Пока он перекусывал и
отгибал ребра, монахи возобновили пение.
"Какая знакомая молитва! - мелькнуло в голове у Везалия. - Ну конечно
же, это обращение к святому Роху, ведь покойного звали Рохелио!"
Много раз в юности слышал Везалий этот унылый речитатив. В Брабанте,
неподалеку от Лувенского университета, где он учился, стояла церковь,
носящая имя этого святого. Там, рядом с царством наук процветало
жутковатое суеверие. Случалось, что у добрых католиков появлялся
мертворожденный ребенок, или дитя умирало, не восприяв святого крещения.
Тогда единственно заступничество святого Роха могло спасти ангельскую душу
от вечного пламени, уготованного некрещеным. Разносилась под сводами
заунывная молитва, а специальный служка растирал холодное тельце, стараясь
вернуть его к жизни. И вдруг - о чудо! - служитель отступал на шаг, и все
видели, как колеблется грудь младенца, а иной раз словно бы слабый плач
вырывался из горла. И хотя больше не появлялось никаких признаков жизни,
младенца срочно крестили, назвав в честь святого покровителя, и в тот же
день хоронили на кладбище позади церкви.
Везалий тряхнул головой, избавляясь от тягостного видения,
распрямился и, указав вниз, сказал:
- Перед вами вместилище жизненной силы - сердце.
Его голос прозвучал резким диссонансом, на мгновение прервав
нестройную молитву. И тут же в ответ раздался истошный вопль:
- Смотрите! Сердце бьется!
- Сердце бьется! Он жив! - подхватило множество возбужденных голосов.
Везалий молниеносно обернулся. Распростертый на столе Рохелио де
Касалья был мертв как никогда. Дряблое старческое сердце в потеках
нездорового жира и не думало биться.
- Он мертв! - крикнул Везалий.
- Он был жив только что! - ответили ему. - Его зарезали на наших
глазах!
- Он мертв уже два дня! - надрывался Везалий. - Господин Оливарес и
вы, домине Лопец, подтвердите мои слова. Вы же видите, что в теле не
осталось природной теплоты, да вот трупные пятна, в конце концов!
- Нам известны великие заслуги перед господом святого заступника
Рохелио де Касалья, - скрипучим голосом ответствовал Оливарес, - кроме
того, столь великое множество свидетелей не может ошибаться разом.
Вероятнее ошибка одного. Что же касается нас, то мы, полагаясь на вашу
добросовестность, не осмотрели пациента, прежде чем передать его в ваши
руки.
Судья Гудиэль выступил вперед, требуя тишины.
- Андреас Витинг из Везаля! - торжественно начал он. - Я вынужден
начать следствие по поводу произошедших событий. В настоящее время нет
достаточных оснований для взятия вас под стражу, но предупреждаю, что
всякая попытка скрыться из города и королевства равносильна признанию в
предумышленном убийстве, растлении нравов и оскорблении божества.
Везалий выронил нож. Он все еще не мог понять, что же произошло. Двое
монахов, завернув в простыни, унесли тело прочь, остальные, сгрудившись у
стен в упор рассматривали Андрея. И никого не интересовало, отчего же на
самом деле умер Рохелио де Касалья.
Вскоре Везалий получил послание, подписанное Антонио Пересом - первым
государственным секретарем.
"...было признано, - писал министр, - что будет хорошо и удобно, если
вы понесете епитимью за совершенную вами ошибку, епитимья эта будет мягка
и умеренна в уважение услуг, оказанных вами его величеству. Для
ознакомления с решением по вашему делу, вам следует незамедлительно
явиться в святой трибунал. Все это приказано для славы божией и для блага
вашей совести."
Везалий перечитывал письмо, не смея верить. Если это не очередная
насмешка, то не будет костра, картонной коросы на голове, в руках свечи
зеленого воска, на шее грубой дроковой веревки. А на санбенито вместо
языков пламени нашьют лишь покаянный андреевский крест. И, может быть,
потом, когда-нибудь, отпустят домой. О большем Везалий не смел думать. Он
лишь благодарил судьбу, добросердечную Изабеллу или декрет покойного
императора - Андрей не знал, кто или что сохранило ему жизнь.
Епитимья оказалась тайной. Ночью, в зале инквизиционного суда, стоя в
колеблющемся свете множества свечей, Везалий произнес отречение от всех
вменяемых ему мнений и покаялся в том, что не имея злого умысла, по
неосторожности зарезал капитана Рохелио де Касалья, вскрыв ему живому
грудь и обнажив сердце.
Везалий отстоял назначенное число молитв и заказал двенадцать
заупокойных месс в двенадцати церквях Мадрида. Последним требованием
приговора было, чтобы преступник, виновный в анатомических вскрытиях, во
искупление греха совершил паломничество к гробу господню. Посылать Везалия
к папе инквизиторы, не ладившие с римской курией, не посчитали нужным.
Через месяц Везалий был в Брюсселе. Он оставил Анну с маленькой
Марией у родственников и отправился в путь. В Испанию он твердо решил не
возвращаться, хотя там осталось все его имущество, из королевства его
выпустили нищего, как жителя Сори. Но прежде, чем заново устраивать жизнь,
нужно совершить путешествие в Палестину. Открытое непослушание опасно,
даже если Испания в ста милях от тебя.
Дорога шла через Париж. Здесь не осталось уже никого из старых
знакомых. Везалий задержался во французской столице на один только день,
чтобы отыскать на кладбище для бедных могилу доктора медицины,
королевского консультанта, профессора Якоба Сильвиуса. Даже на собственные
похороны автор "Наставления бедным студентам медикам" пожалел денег.
Простая известковая плита, никаких украшений. На гладком камне какой-то
насмешливый парижанин успел выцарапать эпиграмму:
Сильвиус здесь погребен,
Ничего он не делал бесплатно.
Умер - бесплатно,
И больно ему от того.
Тот, кто хорошо знал обстоятельства жизни старого профессора, не стал
бы укорять его за этот недостаток.
- Прости, учитель, - сказал Везалий, - но я не мог иначе. Теперь,
когда ты там, где нет места ложному, ты знаешь это. Знаешь и то, что сам
