автор Николай Коперник. Мигель на мгновение задумался, и в памяти тут же
всплыли названия других книг этого автора. Обстоятельные медицинские
трактаты, достойные пера Беды Достопочтенного, с важностью повторяющие
арабские бредни о сварении или несварении чего-то с помощью сиропов и
мазей. В медицине польскому канонику не удалось сказать своего слова, и
теперь он, значит, решил заняться астрологией. Во всяком случае, это может
оказаться забавным. Он сегодня же, перед сном пролистает новый опус
Коперника. Вот только быстренько взглянет, что еще осталось на дне ящика.
Последний том оказался настоящим великаном. Его переплет из дубовых
досок, обитых роскошной тисненой кожей, был застегнут на хитроумный медный
замочек. Замок не желал поддаваться; пытаясь открыть его, Мигель сломал
ноготь. Наконец, петелька соскочила, и дубовые дверцы фолианта,
изукрашенные тиснеными изображениями библейских мудрецов и девяти муз,
распахнулись.
У Мигеля перехватило дыхание. Как живой смотрел на него с листа
старый друг - Андрей Везалий. Андрей стоял у секционного стола,
повернувшись в пол-оборота, и указывал на отлично отпрепарированную
человеческую руку. Казалось, он говорит в эту минуту: "Как видите, пальцы
все же двигают двадцать восемь мускулов, и я искренне опечален, что
утверждение Галена в данном случае расходится с истиной". А в глазах у
Андрея как всегда дрожат такие знакомые искорки лукавого веселья.
Мигель поспешно перелистал страницы, перевернувшиеся вместе с доской.
И снова, на этот раз с фронтисписа книги на него глянул Андрей. "Андрея
Везалия Брюссельца, медика божественного императора Карла пятого, семь
книг о строении человеческого тела". Одну за другой Мигель перелистывал
хрустящие страницы, пробегал взглядом по строчкам. Вначале, как и
положено, посвящение Карлу, но даже здесь Андрей вместо того, чтобы
восхвалять императора, говорит о медицине, а вернее, о врачах, об их
долге, которым они столько лет пренебрегали:
"После готского опустошения даже наиболее одаренные из медиков стали
гнушаться оперированием, избегать беспокойств, связанных с подлинной
медициной, и хотя не уменьшили своего корыстолюбия и горделивости, но по
сравнению со старыми медиками быстро выродились, ибо предоставляли
наблюдение за режимом больных - сторожам, составление лекарств -
аптекарям, а оперирование - цирюльникам. Этому обстоятельству мы обязаны
тем, что священнейшая наука терпит унижения от многих попреков, которыми
обыкновенно забрасывают врачей. Потому следует всячески внушать вновь
вступающим в наше искусство молодым медикам, чтобы они презирали
перешептывания физиков (да простит из бог), а следуя настоятельным
требованиям Природы, прилагали к лечению собственную руку".
- Так их! - азартно шептал Мигель. - Молодец! Вот уж от кого не
ожидал: Андрей Везалий, прежде покорно склонявший голову перед словом
признанных писателей, называет наших доблестных физиков сороками. Значит,
и тебя допекло их книжное всезнайство!
"Потому и я, - летели перед глазами строки, - побуждаемый примером
превосходных мужей, вознамерился достичь если не большего совершенства,
чем у древних докторов, то во всяком случае, хоть равной степени развития.
Но мои занятия никогда не привели к успеху, если бы во время в Париже я не
приложил к этому делу собственных рук, а удовольствовался наблюдением
мимоходом показанных безграмотными цирюльниками нескольких внутренностей
на одном-двух публичных вскрытиях".
Да, в Париже они изрезали немало мертвых тел, выкраденных на
кладбищах. Правда, Мигель лишь однажды осмелился принять участие в
рискованном ночном походе на погост, впоследствии Везалий, как правило,
отправлялся за добычей вдвоем со студентом Матеусом Терминусом, но на
тайные вскрытия обязательно звали Мигеля. Именно там они сделали свои
первые наблюдения и усомнились в правоте Галена. Особенно трудно было
Везалию, преклонявшемуся перед именем пергамского старца; но истина
оказалась выше авторитета, и сегодня Андрей прямо пишет:
"Нам стало ясно из внимательного чтения Галена, что сам он никогда не
вскрывал тела недавно умершего человека".
Книги, наваленные на столе, мешали Мигелю, он, не глядя, спихнул их
на пол. Весь стол заняла громада везальевского тома. Мигель двумя руками
перекладывал огромные листы (без малого семьсот было из в книге),
прочитывал набранные курсивом сноски, примечания и обозначения тем,
подолгу рассматривал гравюры, исполненные одним из лучших художников
Италии - Стефаном Калькаром.
Какая бездна таланта вложена в эту книгу, но вдвое больше потрачено
труда - тяжелого и порой опасного. Сотни вскрытий, а ведь любая царапина
во время исследования может стоить анатому жизни. Да и вообще, как он
сумел получить разрешение церкви на эту работу? Сколько денег истратил на
панихиды по казненным, на взятки и подарки святым отцам! И сколько при
этом нажил смертельных врагов, и в церкви, и среди своих товарищей
докторов.
Внезапно Мигель до ужаса зримо представил, что ждет впереди Андрея.
Клевета, доносы, холодное внимание инквизиции и закономерный печальный
конец.
Мигель с грохотом захлопнул книгу, открыл ее с конца. Там должен быть
индекс. Скорее узнать, что пишет Андрей о душе, ведь именно в этом, самом
важном для Мигеля пункте легче всего найти ересь. Хотя, кажется, в этом
вопросе осторожность не изменила Везалию: всего четыре пункта, с виду
вполне безобидных - где изготовляется животная душа; как животная душа
движется по сосудам; движение влаги сердца приводит в движение душу;
сердце - источник жизненного духа. Все это пребывает в согласии с любезным
сердцу Аристотелем. Андрей остался прежним, он принимает на веру, что не
может исследовать ножом.
Мигель открыл книгу на том месте, где говорилось о сердце и душе. Для
этого опять пришлось встать и перекладывать бумажные пласты двумя руками.
Первое, что он увидел там, было название темы: "медику надо размышлять о
свойствах и местопребывании души".
"Я совсем воздержусь от рассуждения о видах души и об их вместилищах,
- Мигелю казалось, что он слышит звонкий, порой срывающийся голос Андрея,
- дабы не натолкнуться на какого-нибудь цензора ереси, потому что в
настоящее время, особенно у наших соотечественников, встретишь самых
истинных судей по вопросам религии, которые, лишь только услышат, что
кто-либо, занимаясь вскрытиями тел, пускается в рассуждения о душе, - тут
же заключают, что он сомневается в вере и, неизвестно в чем, колеблется
касательно бессмертия души. Причем они не принимают во внимание, что
медикам (если только они не хотят браться за науку необдуманно) необходимо
размышлять о тех способностях, которые нами управляют, а кроме того и
больше всего, каково вещество и сущность души..."
- Ну вот, - пробормотал Мигель, - остерегся, называется! И о душе
ничего не сказал, и инквизицию обидел. Припомнят они тебе это, дай срок, и
насмешки над схоластами, твердящими, что из сезамовидной косточки в день
страшного суда воссоздастся человек, тоже припомнят, и еще многое.
Мигель покачал головой и продолжил чтение. Он успел перевернуть всего
две страницы. "Левый желудочек сердца, содержащий жизненный дух, заключает
в себе воздух", - гласила четвертая строка сверху.
Мигель схватился за голову.
- Это не так! - закричал он, словно голос его мог долететь к Андрею
через долины Прованса и снежные вершины Альп. - Ты же исправил сотни
ошибок Пергамца, оставив только эту, главнейшую, которая затемняет вопрос:
как дышит и живет человек!
Слабый голос метнулся между стен и погас.
Книга, лежащая на столе, великий труд, основание медицинской науки,
неумолимо повторяла, пусть неосознанную, но все же ложь:
"Левый желудочек через венозную артерию всасывает в себя воздух
всякий раз, как сердце расслабляется. Этот воздух вместе с кровью, которая
просачивается в громадном количестве через перегородку из правого
желудочка в левый, может быть предназначен для большой артерии и, таким
образом, для всего тела. Перегородка, разъединяющая правый и левый
желудочки, составлена из очень плотного вещества и изобилует на обеих
сторонах маленькими ямочками. Через эти ямочки ничто, поскольку это может
быть воспринято органами чувств, не проникает из правого желудочка в
левый; мы должны удивляться такому творению всемогущего, так как при
помощи этого устройства кровь течет через ходы, которые недоступны для
человеческого зрения."
- Кровь не просачивается через перегородку, - безнадежно сказал
Мигель. - Ни единой капли.
Двести ошибок исправил Везалий у древних мудрецов, сам же сделал
одну. И в Этой одной был виновен Мигель. Больше десяти лет назад, в
Париже, он показал своему напарнику только что открытые им капилляры -
невидимые глазу ходы крови, и тем натолкнул друга на мысль, что хотя в
сердечной перегородке и нет упоминаемых еще Гиппократом отверстий, но
кровь все-таки может из правого желудочка прямиком пройти в левый.
Мигель задумался, рассеянно глядя на гравированную заставку в начале
главы, где пять пухлых младенцев дружно отпиливали ногу своему
извивающемуся собрату. Какая мрачная аллегория! Зло творят они или добро?
Да, сейчас ему больно, но лучше причинить другу боль, чем оставить его
вовсе без помощи...
Мигель сдвинул в сторону фолиант, достал чистый лист бумаги, очинил
легкое тростниковое перо и вывел первые строки: "Андрею Везалию от Мишеля
де Вильнева привет!"
В конце концов, еще не все потеряно. В мире много ученых ослов, но
немало и истинных медиков. Труд Везалия будет не раз переиздаваться, и
надо позаботиться, чтобы во втором издании ошибки уже не было.
Мигель писал, стараясь заглушить мысль, что ему жалко отдавать, даже
Андрею, свое открытие. Но если он этого не сделает, то может ли он быть
избранником божьим, провозвестником счастливой христианской коммуны?
"Истина же, друг Андрей, в следующем, - торопливо выводил он, -
воздух вовсе не проникает в артерии, которые от природы полны крови. В том
легко убедиться во время вивисекции, осторожно проколов тонким шилом
венозную артерию. Также кровь отнюдь не проникает - как это думают - через
перегородку сердца, но из правого желудочка идет по необыкновенно долгому
и сложному пути в легкие. Именно здесь она смешивается со вдыхаемым
воздухом, и от нее отделяется сажа, удаляемая из организма при выдохе.
После того, как кровь хорошо смешается с воздухом, она переходит в
венозную артерию и через нее поступает в левый желудочек сердца. Все это я
наблюдал и заметил первым и дарю тебе с чистым сердцем на пользу нашего
общего искусства. Ведь произнесшие гиппократову клятву должны помогать
друг другу всегда и бескорыстно, хотя в нашей жизни исполнение долга
встречается весьма редко. Сам я собираюсь упомянуть об этом оправлении
человеческого тела в книге, которая будет готова еще не скоро, и хотя она
не останется неизвестной миру, и всякий умеющий разбирать буквы, прочтет
ее, но все же книга та обращена к лечению душ, но не тела, и потому хотел
бы я, чтобы мир узнал о моем наблюдении из твоих просвещенных уст..."
Мигель отложил перо, придвинул к себе том и через минуту снова
погрузился в описание величайшего чуда вселенной - человеческого тела.
Как ему все же повезло, сегодня он стоит у самой колыбели,
присутствует при рождении анатомии! Благословен будь год тысяча пятьсот
