лишь в смерти. Мертвых сжигали, так чтобы от них не оставалось ни единой
кости, освобождая место на Земле новым живущим. Нигде больше опасный огонь
не употреблялся, так что Зау пришлось идти на выучку к могильщикам. В
грязных городах все больше погибало повзрослевших, но еще молодых
говорящих, так что появилась и такая профессия. Это было невеселое учение,
в могильщики шли почему-то исключительно пустоголовые, которые не умели
толком объяснить, как добыть и поддержать огонь. Но все же Зау разобрался
в этом, обзавелся он и необходимым для добывания огня инструментом.
Развести огонь среди черных глыб угля оказалось несложно, хотя сам
уголь долго не хотел разгораться. Наконец, он взялся жарким беспламенным
огнем. Легкий смолистый дым костра сменился беспросветными удушливыми
клубами, так напоминавшими ядовитую гарь нефтяных мастерских. Зау,
лихорадочно вспоминая, нет ли поблизости детских колоний, кинулся гасить
огонь. К сожалению, этому его не научили вовсе. Задыхаясь и перхая, Зау
голыми руками растаскивал исходящие багровым жаром угольные комья, лишь
сильнее разнося огонь. Он не чувствовал жара и сперва не обращал внимания
на то, как трескается чешуя на запястьях и вздувается волдырями ошпаренная
кожа. И лишь потом острая боль заставила его прекратить бестолковую работу
и вывалиться из пламени.
Дымное облако расползалось по окрестностям. Зау бежал сквозь едкую
тьму, нечленораздельно мыча от боли, словно дошедший до экстаза
пустоголовый. Руки, вначале не чувствовавшие огня, вспухли и болели
нестерпимо.
Пожар остановить не удалось. Огонь ушел вглубь земли, и еще несколько
лет из расщелин поднимались дымные фонтаны, а берег реки был усыпал
крупной копотью. Гарь мешалась с водой, поганя чистое дно, в реке исчезли
заводи с желтыми точками кувшинок, погибло, быть может, последнее в мире
лежбище карликовых речных плезиозавров.
Год Зау не работам: болели руки. Зау надолго превратился в инвалида.
Его из милости кормили, а жил он на детской площадке в собственноручно
построенном доме. По утрам уходил от детей на безопасное расстояние и
думал. В праздную голову приходили невероятные идеи, представлялось, будто
сожженный пласт угля был когда-то, задолго до появления говорящих, залитым
водой полем, и кто-то, опасаясь за урожай, посыпал его удушливым серным
порошком, обрабатывал радиоактивными коллоидами. О чем тревожиться? Ил все
поглотит, уголь все впитает. Вот и ушел уголь в землю навсегда, остудив
воздух и море, и беда тому, кто вздумает ковыряться в старых помойках,
добывать антрацит и сланцы: вместе с углем освободится и упадет кислотным
дождем пленная сера, и вонючая гарь, и невидимая урановая гибель. А без
этого углерода, когда-то кутавшего и гревшего землю, в мир явится - и уже
идет - Великий Холод.
Логично все получалось и стройно. Почти как у Мезы в ее бредовых
фантазиях. Вот только кто мог в древности возделывать эти поля?
Неповоротливый мокрокожий мастодонтозавр или клыкастая иностранцевия со
скошенным лбом? Или гигантский диплодок с мозгом улитки, первый из зверей
истребленный предками Зау за то лишь, что был слишком легкой и большой
добычей? Конечно, никто из них не смог бы так надежно уничтожить мир, это
под силу лишь разуму.
А спасти мир вряд ли сумеют и разумные.
Однажды, в минуту надежды, Зау посчитал, сколько углекислоты он так
катастрофически вернул в оборот. Результат получился столь ничтожен, что
не стоил и упоминания.
Болели руки, болела голова. Выхода впереди не было.
Вторую неделю лил дождь. Мелкие капли, не по летнему холодные,
безнадежно выравнивали песок пляжа, которому давно пора быть взрытым
сотней маленьких ног. Но берег оставался пуст, и холмики кладок,
сбереженные от набегов молочников, почти сравнялись с землей. За последнее
десятилетие это был второй такой год, и Зау уже знал, что ему ожидать. Он
разрыл один из холмиков. В нос ударил запах смерти. Никто не вылупится из
яиц, равнодушно брошенных в холодную мокреть.
Опустив тяжелые, в шрамах и струпьях давних ожогов руки, Зау побрел к
дому. Он привычно сдерживал мысли, хотя сейчас можно было говорить в
полный голос, можно было кричать...
Вечером Зау разложил у воды погребальный костер для неродившихся.
Когда огонь прогорел - залил угли, теперь он знал, как это делается.
Смотрел на курящийся белый пар, перебирая в уме варианты поведения.
Теплый дом, уже не первый на этом пляже - первый давно сгнил - мог
спасти и до поры спасал малышей. Но для яиц дрожжевая грелка не годилась,
им было нужно горячее солнце. Хорошую температуру могли бы дать
электрические нагреватели, но их шум еще в яйце убьет разум детенышей, они
родятся глухими. А глухой говорящий - все равно что мертвый. Есть еще
огонь, но он слишком горяч, и к тому же, вряд ли найдется сила, которая
заставит его развести огонь в доме.
Впереди пустой год, за это время можно было бы что-нибудь придумать,
- но что можно придумать одному? Давно уже говорящие, задавленные бедой,
которую сами же вызвали, решают лишь сиюминутные вопросы. Много лет нет в
городе университета - братства разумных, готовых бескорыстно взяться за
исследование любой проблемы. Они не сумели помочь в главном, и их стало
накладно кормить.
И теперь остается, вопреки очевидному, надеяться, что следующий год
окажется удачнее предыдущего, а освободившееся время тратить на подготовку
к зиме, потому что зимой теперь и взрослого говорящего тянет в сон, если
он слишком долго пробудет на улице.
Летние месяцы ушли на пустые заботы о себе самом, а зима уничтожила
последние надежды на чудо. Зимние дни стали такими холодными, что брожение
в грелке почти прекратилось, и даже дома приходилось быть начеку, чтобы не
уснуть ненароком.
И вот однажды утром, с трудом продержавшись до света, Зау увидел, что
комната выстыла совершенно. Мороз победил грелку.
Зау распахнул дверь и собственными глазами увидел смерть - то, что он
знал лишь теоретически, что предсказывали чудаки из университета. Вода
замерзла и стала твердой, вместо дождя с неба сеялась мелкая белая крупка.
Жизнь на берегу кончилась, надо было уходить.
Зау собрал свой инструмент, постаревший как и он сам, стершийся от
времени, аккуратно притворил дверь дома, последний раз обошел пустой
детский пляжик. Ветер нес над песком снежную пудру. Снег зализывал
пятипалые следы, оставленные ногами Зау, одинокая белая цепочка рассекала
мир детства. Зау наклонился, погрузил в песок обе руки. На смерзшемся
песке рядом со следами ног четко отпечатались две пятерни - оттиски рук,
искалечивших мир. Выемки заносило снегом, потом поверх снега их забросает
песком и, если никто больше не будет жить на этом пляже, то следы так и
останутся там, в слежавшейся толще, уйдут в глубь земли, окаменеют, и,
может быть, это будет самым долгим, что оставит он после себя.
Зау стряхнул ледяную сонливость, начавшую охватывать его, и поспешил
к городу.
Зиму он провел в городе вместе с немногими оставшимися там
собратьями. Колония жалась ближе к электрогенераторам, превращавшим всех в
подобие пустоголовых, но в то же время несущих тепло. Питались жители
старыми запасами, которые приходилось разваривать в горячей воде.
Окрестности города, когда-то плотно обжитые, были отданы во власть
молочников. Молочники вышли из нор. Притерпевшиеся ко всему, травленные
ядом и радиацией, привыкшие к холоду и темноте. Теперь их ничто не
сдерживало - они множились и менялись на глазах. Какой удачей было бы для
Мезы увидеть это разнообразие отвратительных форм! Иные грызли дерево и
питались, кажется, одной корой, другие пожирали собственных собратьев, но
все были мерзки и многочисленны. Они появились даже в домах, так что
капканы Зау никогда не оставались без работы.
Жить в городе, мучаясь от круглосуточного рева электропечей, было
невыносимо тяжело, и, с трудом дождавшись весны, когда зазеленел, казалось
напрочь убитый морозом ивняк, а со дна оттаявших луж всплыли ожившие
лягушки, Зау покинул город. Он двинулся на юг, откуда тянул теплый ветер и
летели возвращающиеся птицы. Там, судя по всему, еще оставалась нормальная
жизнь, если можно, конечно, называть происходящее нормальной жизнью.
Впереди были сотни лет и тысячи километров бегства.
Он потерял счет времени и местам. Долины рек и суровые плоскогорья
проплывали мимо, не врезаясь в память, а лишь истирая ее своей
необязательностью. Месяцы и десятилетия упруго сжимались и рассыпались
трухой секунд, пропуская сквозь себя идущего.
Иногда Зау встречал поселения говорящих внешне вполне благополучные,
но он замечал, как мало там живет молодых, видел, как расползаются от
городов пятна рукотворных пустынь, - и уходил дальше. Никто не шел за ним
следом, говорящие оставались на местах, жертвуя разумом и будущим ради
сегодняшнего удобства и тепла.
Случалось, в закрытых от ветра долинах попадались нетронутые уголки,
где Зау хотел бы жить. Тогда он останавливался, строил дом, ловил и
приручал животных, если они еще водились в этой местности. Но проходил
десяток лет, зима догоняла Зау, и он бежал, оставляя жилище, бросив все.
И наконец, он достиг предела. С гребня серой источенной ветром скалы
он увидел океан. Материк был перейден из конца в конец. Дальше пути не
было.
Под ногами мелко хрустел ракушечник - витые и двустворчатые домики
морских существ, погубленных во время чужих попыток остановить выстывание
атмосферы. Тем, кто жил здесь когда-то, удалось, опрокинув в море миллионы
тонн ядохимикатов, уничтожить микроскопический известковый планктон,
поглощавший драгоценный углекислый газ. Но вслед за планктоном и кораллами
погибли упрятанные в раковины спруты - аммониты и стремительные белемниты,
исчезли, лишившись пищи, эласмозавры и плезиозавры, чьей печени Зау так и
не отведал, пропали пережившие многие эпохи шустрые рыбоящеры. Море
опустело и потомки незадачливых рыболовов отошли на север, их выморочные
поселения Зау оставил позади.
Но все это было напрасно, Великая Зима приближалась. Углекислотная
шуба истончалась с каждым годом, планета замерзала. И вот холод загнал его
сюда - на южную оконечность земли. Здесь ему предстоит строить последнее
убежище, спасаться в нем и ждать неведомо чего, без надежды дождаться.
Океан ударял холодной волной в обрыв берега. Соленые брызги залетали
наверх, высыхали, покрывая колючей сединой кожу. Зау стоял, напряженно
вслушиваясь. Тишина. Ни одного голоса. На всем берегу, а может быть, и на
всем материке, он единственный нарушает безмолвие, посылая в мир полную
отчаяния мысль.
За спиной громоздится лес: корявые, изуродованные стволы - ветер
свищет меж безлистных ветвей. Это ничего, лес оклемается, если ему
позволит погода. Он сейчас без листьев, потому что зима и холодно. Даже
сюда, на южную точку континента, пришел зимний холод. Все время льют
дожди. Никогда раньше их столько не было - бесконечных, мелких, изводящих
душу. Облака загораживают солнце, от этого холодает еще быстрее. Зау
невесело вздохнул: даже сейчас он ищет объяснения происходящему.
Из-за леса донесся тонкий вой. Там бродят группы молочников,
осмелевших, ставших опасными. Сбылось безумное видение Мезы: говорящие
съели свою землю, и молочники без помех догрызают то, что осталось.
Где-то за морем - материки Гондваны. Там тепло, там еще должны жить
говорящие. Но уже давно не слышно оттуда голосов - то ли не с кем
беседовать через море, то ли и там беда, и разум задохнулся в собственных
