комьями лягушачьей икры. Потом, поглядывая на припекающее солнце, сгребал
в кучи песок и начинал ждать рожениц. Те приходили, не глядя ни на кого,
разрывали ямки, быстро оставляли кладки, присыпали яйца разогревшимся на
солнце песком и уходили с сознанием выполненного долга. Зау с ними не
разговаривал, и они не обращали внимания на него.
Когда на жарком склоне не оставалось мест, Зау перегораживал вход на
площадку и отправлял всех дальше, за город, где в нескольких часах пути на
краю больших болот были оборудованы еще две площадки. Иногда роженицы
спрашивали, нельзя ли найти на площадке дополнительное место, тогда Зау
молча отказывал им. Конечно, песчаных куч можно было нарыть сколько
угодно, но тогда слишком много малышей погибло бы в перенаселенном детском
саду.
Однажды среди опоздавших Зау увидел Мезу. Видно, и в ней голос крови
взял верх над рассудком. Меза, услышав, что Зау узнал и вспомнил ее,
заколебалась, но все же подошла и спросила о лишнем месте, хотя
заставленные ворота говорили яснее слов.
- Я не могу идти к болотам, - сказала она. - В лаборатории не
осталось никого, животные за это время погибнут.
Зау отвернулся. Он хотел сказать, что у него погибнут разумные,
напомнить, как сама Меза твердила о необходимости заботиться прежде всего
о своих детях, вспомнились и молочники, поставленные ему в пример, и думы
о бессмысленности самой жизни, если она кончится вместе с тобой... Все это
пропиталось давней, но неугасшей обидой и сплелось в такой клубок горечи,
что когда Зау повернулся, чтобы коротко ответить: "Нет", - Меза уже
уходила, вздрагивая, словно ее стегал источающий вопль оголенный
электрический провод.
Две недели после появления яиц Зау жил спокойно, следил лишь, чтобы
не добрались до песчаного инкубатора прожорливые ночные воры. А потом
начиналась суматоха. За несколько часов теплый берег покрывался сотнями
маленьких, неистово галдящих фигурок. Углядеть за всеми детенышами не было
никакой возможности - они лезли в воду, срывались с забора, убегали и не
возвращались. Многие болели, а бывало, что из целой кладки так и не
появлялось ни одного живого...
К осени на площадке оставалось лишь несколько десятков воспитанников.
Их Зау различал по голосам, заботился о них, подкармливал в голодный
сезон, снисходительно, вполголоса беседовал с ними и вообще относился к
ним, как к состоявшимся говорящим, хотя и понимал, что первую зиму
переживет меньше половины детей.
Временами эта селекция, отбор на выживаемость, казалась Зау жестокой,
но тогда он вспоминал краткие наставления Пальна: разум родился в борьбе
за выживание, и каждый разумный обязан повторить этот путь. Если слишком
заботиться о новорожденных, они вырастут слабыми и среди них не окажется
ни одного по-настоящему разумного, а лишь пустоголовые жужжалки. Такие
опыты ставились и обошлись говорящим слишком дорого. Потом на память
приходили чадолюбивые молочники: безмозглые, хищные и глухие. Этот
врезавшийся в душу образ помогал балансировать между равнодушием и
ошибкой.
За неделю до нового сезона любви последние малыши покидали площадку.
Обычно Зау сам отводил их в ближайший поселок, откуда они разбредались кто
куда в поисках места. А Зау возвращался к песчаному холму и готовил его к
приему нового поколения.
Следующий год повторял предыдущий, а потом сам повторялся с началом
нового сезона. Катастрофы случались редко, хотя химические мастерские были
восстановлены и даже разрослись.
Обычно больше всего жизней уносили холодные зимы и хищные враги.
Порой случалось, что по весне Зау некого было отводить в поселок. Особенно
досаждали молочники, изобретавшие все новые и новые каверзы. Теперь Зау
жалел, что Меза куда-то исчезла, и ее голоса давно не слышно. Может быть
она, первая заметившая мутации среди молочников, могла хоть что-то
посоветовать. А так приходилось бороться вслепую, почти не зная
противника.
Воспитатель - это была работа, все признавали ее нужной; и хотя Зау
не сдавал на склады изделий, все же за ним резервировалась и еда, и
кое-что из вещей. Заработок воспитателя было бы смешно сравнивать с тем,
что получал Зау, когда был металлургом, но, с другой стороны, в
университете вообще ничего не платили, Мезе с товарищами приходилось
полагаться лишь на себя и щедрость таких, как Зау. Хотя теперь Зау не смог
бы делиться с другими своим достатком. Впервые он столкнулся с ситуацией,
когда заработка стало не хватать. Не на жизнь, разумеется, здесь его
требования всегда были скромны, а на работу. Молочники наносили свои
безжалостные визиты уже с появлением яиц, и Зау, видя, что капканы не
спасают от напасти, решил испробовать яд. А поскольку личных фондов не
хватало ни на яд, ни на приманки, Зау пришлось зарабатывать их на стороне.
Большие болота назывались так то ли по традиции, то ли по
недоразумению. На самом деле это были большие поля. Затянутая илом и
залитая водой низина ежегодно засеивалась съедобным тростником, рисом,
другими влаголюбивыми растениями, которые охотнее прочих употреблялись в
пищу говорящими. Туда и отправлялся Зау, когда ему не хватало нищенского
содержания воспитателя. Приходилось по колено в жидкой грязи укоренять
стебли рассады, убирать урожай, но больше всего трудов уходило на борьбу с
вредителями. Невидимая глазу мушка дырявила листья, портила цветки. Трижды
в сезон следовало обходить посевы и опылять их толченым в пудру порошком
серы. Желтый налет плыл по воде, не смачиваясь взлетал с ее поверхности,
но потом все же тонул, накапливаясь в торфяных толщах.
Туда же под воду попадали и другие вредные вещества. Семена перед
зимним хранением окуривали, убивая жучков удушливым ядом, что варился на
нефтяных озерах. Перед посадкой зерно смешивали с черным порошком урановой
смолки. Когда Зау узнал об этом, он удивился и испугался. Он знал, как
действуют на живое соли урана и тория, и даже в гальванических мастерских
никогда не пользовался ими. Но потом ему объяснили, что без радиационной
обработки нельзя надеяться на дружные всходы, а что касается ядовитых
солей, то смолка нерастворима, в зерно она не попадает, а надежно
задерживается рыхлым илом и остается там, в торфе.
Поработав на полях, Зау хорошо познакомился и с ядами, и с
приманками. Молочники и здесь были первыми среди вредителей, безжалостно
портя урожай. А вот яд на них почти не действовал - привыкли к яду сотни
травленных поколений! Теперь дозы отравы на полях употреблялись такие, что
Зау рисковал погубить детенышей, даже в том случае, если никто из них не
тронет ядовитых приманок.
Химическую войну Зау благоразумно прекратил не начиная, но продолжал
работать в двух местах, потому что решил строить дом. Новый дом
потребовался для детей. Один год не приходился на другой, хотя обычно они
отличались друг от друга не сильно. Но потом случилась страшная зима,
солнце не показывалось несколько дней кряду, и к концу этих дней на песке
не осталось ни одного живого детеныша. Их маленькие тела не смогли прийти
в себя после слишком долгого оцепенения.
Тогда-то, получив печальную возможность нарушить обет молчания, Зау
обратился к говорящим, требуя от имени погибших малышей большей к ним
заботы. Он просил поставить на пляжике дом, чтобы в слишком холодные ночи
детеныши могли в нем спасаться.
Ответом было повторение общеизвестных истин: о детях нельзя слишком
печься, лишения оборачиваются к их же благу. А годы, когда погибал весь
выводок, случались и прежде. Жалко, но... ничего не поделаешь.
Не получив поддержки, Зау решил строить дом сам и вновь отправился в
ту слишком свободную весну на поля, чтобы на заработанное приобрести не
полагающийся ему лес и немудреное домашнее оборудование. В строительстве
Зау никто не помогал, но и не мешал. Это было его дело, его право на
эксперимент, пусть даже то был эксперимент над будущими поколениями. Зау
сам укладывал бревна, конопатил стены, устанавливал грелку. Родившиеся
новой весной малыши толклись вокруг него, лезли под топор, и каждый
предлагал в дело свою щепочку, палочку или веточку.
Строительство дома было приостановлено лишь однажды. Зау устанавливал
потолочные перекрытия, когда среди бела дня послышался звук, словно сразу
на полную мощность заговорил ночной хор. Но на это раз в хоре был всего
один голос. Зау обмер, забыв, что неудобно держит на весу потолочную
балку. Он понял, что где-то, может быть на другом континенте, повторяется
высокая трагедия Хисса. Мудрый говорящий, достигший предела своих
бесконечных лет, последний раз держал речь перед разумными. Эта речь
сильно отличалась от того, что говорил Хисс. Неведомый старец не только
передавал живущим память предков, но и кричал о многом, что он сам познал
и увидел в жизни. Не только животный мир менялся, беднея на глазах
долгожителя, не только уничтожались леса и отравлялось море. Гибла вся
планета. Жизнь на холодной земле существовала лишь благодаря укутывавшему
ее одеялу из углекислого газа, создающего парниковый эффект. Не будь его,
тепло уходило бы в пространство, и в мире стало бы так холодно, что выжить
смогли бы разве что птицы да вездесущие молочники. Что-то подобное уже
было в мире двести миллионов лет назад, и возвращение доисторических
времен казалось невозможным. Но тем не менее, в углекислотном одеяле уже
зияли рваные дыры, которые продолжали расползаться. Носитель жизни -
углерод оседал в меловых отложениях морских рифов, огораживающих пастбища
аммонитов и белемнитов. Уголь уходил под песчаные наносы на месте
иссушенных рыбных садков, пропадал вместе с отравленным илом полей,
оставался в настилах гатей и фундаментах состарившихся домов. Каждое лето
безвозвратно уносило из атмосферы углерод, и всюду эти страшные процессы
подстегивались умелой, знающей рукой говорящего. Не случайны суровые зимы
- они будут еще суровей, не случайны дожди - ветры, рожденные еще теплыми
и уже холодными зонами, поднимают с океана массу воды. Не зря Зау строит
дом, скоро без него детеныши вообще перестанут выживать. Только поможет ли
и дом?
Детеныши не много поняли из услышанного, а Зау долго стоял в
прострации, привычно сдерживая мысли, но чувствуя, как против воли
созревает в нем план очередного эксперимента.
Когда был достроен дом и отпущено в жизнь первое поколение побывавших
там малышей, когда вновь пришел краткий весенний отпуск, который Зау уже
давно не посвящал любви, когда наконец появилось свободное время, Зау
позволил себе обдумать появившийся полгода назад замысел.
Он хорошо помнил свою неудачную попытку вновь пустить в дело мореную
древесину, долгие годы пролежавшую под водой. Но сейчас он и не собирался
использовать что-либо по второму разу. Надо было всего-лишь вернуть
атмосфере похищенный у нее углерод. Для этого не годились затонувшие
бревна и тем более, напоенный водой слежавшийся торф. Зау остановился на
древнем угле, отложившемся в незапамятные эпохи и превратившемся в камень.
Неподалеку от города, там, где река, на которой Зау проводил свою
медовую неделю, бурлила, переливаясь через пороги, на поверхность выходило
несколько пластов каменного угля. Минерал этот за полной ненужностью никем
не разрабатывался, так что всякий мог использовать его в любых целях. Зау
решил вернуть углю жизнь. Сделать это можно было только с помощью огня.
С вечноживым, подвижным всепожирающим пламенем говорящие сталкивались
