Наступила оттепель, они часто случаются в начале пятнадцатого месяца.
Ураганный ветер перемешивал в воздухе снежную кашу, которая тут же
растекалась талой водой. Мокрые сугробы, наметенные сквозь разбитые окна,
кисли в квартирах. Взамен хондритовых дождей страшного двухнеделья, ветер
начал хлестать дома ветками, сорванными где-то листами железа, всяким
мусором. Город стремительно разрушался.
Потом и ветер утомился, вернулся небольшой морозец. Залитые водой
улицы превратились в ледяное поле. По успокоившемуся небу гуляли северные
сияния.
Севодняев сполохами не интересовался. На голову не падают - и ладно.
Часы! Вот что увлекало его больше всего на свете. Ведь это они отделили
его от остального человечества и молчаливо увлекают в неведомое Никуда.
Севодняев вовсе перестал снимать часы, целыми днями он сидел и разглядывал
их. Лишь иногда мелькала у него недозволенная мысль: а что если
"Электроника" досталась бы обычному человеку, который всегда ладил со
временем? Неужели они шли бы нормально, торопили хозяина или успокаивали,
но не заставляли? Были бы советчиком, а не погонщиком? В такие мгновения
казалось, будто ремешок впивается в запястье, сдавленная кисть синела,
наливаясь венозной кровью.
К исходу шестнадцатого месяца в городе проснулось эхо. Собственные,
живые звуки: стук шагов, ветер, удары падающих с карнизов сосулек
слышались как сквозь вату, зато воздух наполнился отзвуками былой жизни.
Играла музыка, хлопали двери, звучали голоса. Прислушавшись, можно было
разобрать, как невидимый диктор читает последние известия далекой
августовской или октябрьской поры.
Сначала Севодняев заинтересовался феноменом, все-таки вокруг
создавалась иллюзия жизни, но потом потерял к нему интерес. Сходил,
правда, на завод. В разоренном непогодой отделе звонили телефоны,
слышались знакомые голоса, пересказывавшие давно знакомые вещи. Севодняев
сидел нахохлившись и поплотнее запахнувшись в шубу. Но скоро ему все
надоело, и он ушел. Своего голоса услышать ему не удалось.
Севодняев вновь засел в доме, выходя наружу лишь для того, чтобы
пополнить запас консервов. Все остальные продукты на складах уже давно
испортились. Однако, и дома спокойной жизни не получилось. Квартира, в
которой поселился Севодняев, оказалась очень шумной. Телевизор вопил
целыми днями, по ночам плакал младенец, а молодые супруги, жившие здесь
когда-то, слишком громко обсуждали личные проблемы. К тому же, с приходом
новой оттепели, сверху начала просачиваться вода.
Пришлось думать о новом жилье.
Убежище было решено искать в старых районах. Столетние дома с
метровыми стенами лучше сопротивлялись разрушению. Пятого семнадцатебря
Севодняев отправился на поиски. Хотел выйти с утра, но сначала залежался в
постели, глядя на часы, потом долго собирался, потом вспомнил, что забыл
поесть. Вышел из дома далеко за полдень.
Опасаясь падающих со стен кирпичей, облицовочной плитки и глыб
подтаявшего льда, Севодняев шел по самой середине мостовой. Лишь иногда
звук автомобильного мотора заставлял его отпрыгнуть на тротуар. Севодняев
злился, пытался не обращать внимания на шум, но у него ничего не
получалось, прочный инстинкт горожанина был сильнее.
Зимние дни коротки, на улице быстро темнело. Севодняев, так ничего и
не нашедший, торопился вернуться к себе. Мест, по которым он шел,
Севодняев не узнавал - громады домов давно перестали ассоциироваться у
него с городом, в котором он когда-то жил.
Сзади надвинулся рев автобусного дизеля, Севодняев метнулся к
подворотне, затем остановился и выругался. Незримые шины прошелестели
мимо.
- А-а-а!.. - ударил из подворотни истошный крик.
Севодняев остановился, шагнул под темный свод арки. Ему стало
интересно, что там происходит, вернее, происходило когда-то.
- А часики придется снять! - раздался из темноты хрипловатый
юношеский басок.
Послышалось какое-то пыхтение, шарканье ног, и снова взорвалось
истошное: "А-а-а!..". Севодняев расхохотался. Ведь это он сам кричит,
спасая от гибели часы, электронную гадину, которая не сумела потеряться и
не могла испортиться, и вот, из мести затащила его сюда!..
- А часики придется снять! - патефонно повторял грабитель.
Севодняев замер. Ведь верно, он уже несколько месяцев не снимал часы!
Надо выбросить их, и тогда все вернется.
Севодняев вздернул рукав, вцепился пальцами в ремешок. Тот не
поддавался, а в руке вспыхнула и запульсировала нестерпимая боль. Тогда
Севодняев кинулся в серый сумрак двора, стремясь увидеть, в чем же дело,
почему часы не снимаются.
Часы сидели на запястье нелепым наростом. Пластиковый ремешок слился
с кожей, корпус пустил в плоть металлические метастазы корней. По экрану
безучастно бежали угловатые цифры.
Севодняев молча сбросил шубу, как следует закатал рукав, подошел к
кирпичной стене, размахнулся, чтобы разбить чудовище, а там - пусть хоть
конец света...
И в эту минуту он увидел на седьмом этаже освещенное окно. Оно манило
мягким вечерним светом, совсем как в ту эпоху, когда город был полон
людей.
Севодняев бежал по лестнице, нащупывая в кармане брюк связку ключей.
Распахнул дверь бабушкиной квартиры, ворвался в комнату.
Там было тепло и уютно. Под оранжевым колпаком абажура неярко горела
лампа, на полках выстроились слоники и собачки. И лишь один звук нарушал
бездонную тишину. Железный будильник, стоя на голове, громко отщелкивал
секунды.
У Севодняева затряслись губы.
- Вот, - сказал он, протягивая вперед изуродованную руку.
В будильнике что-то щелкнуло, и он зазвонил. Дребезжащий звук, чуть
приглушенный кружевной салфеткой, показался набатом. Этот треск когда-то
будил его по утрам, не давал залеживаться в постели по праздникам, вечно
подгонял, всегда чего-то требовал. Это был голос времени, которое он так
старательно убивал.
Часы на руке Севодняева вдруг ярко засветились, словно прожекторный
луч ударил изнутри. По экрану стремительно понеслись цифры. Раскалившийся
корпус прожигал тело насквозь. Но сильнее боли терзал звонок старинного
будильника.
Севодняев взвизгнул и побежал.
Он несся по улицам, солнце над головой бешено чертило круги,
откуда-то появилось множество людей, Севодняев, освещенный прожектором
подсветки, метался между ними, что-то бесконечно быстро говорил, делал, а
ему отвечали невнятными скороговорками, которые тут же забывались в
бестолковом кружении.
- А часики придется снять! - пробасил юный грабитель, и Севодняев
покорно снял часы, протянул их вперед, но неожиданно обнаружил, что стоит
перед прилавком, держа часы дрожащими пальцами, а девушка-продавец
профессионально отработанным голосом говорит ему:
- ...они теперь в моде, ходят прекрасно, а элемент вам в любой
мастерской сменят. Заводить их не надо. К тому же, недорогие, стоят как
часы марки "Полет".
Севодняев взглянул на экранчик. На нем нервно прыгали цифры. Кончиком
пальца Севодняев нажал кнопку подсветки. Багровый глаз обреченно мигнул и
погас. Цифры с экрана исчезли.
- Не ходят, - сообщил Севодняев.
- Батарейка села, - быстро сказала продавщица. - Иногда попадаются
часы с неисправным элементом. Сейчас я принесу другие или сменю элемент, у
нас есть...
- Не надо, - сказал Севодняев. - Дайте лучше "Полет".
Он шел по улице, ежеминутно прижимая круглый циферблат к виску,
наслаждался чуть слышным тиканьем и размышлял, что уж эти часы, привычные
и знакомые, никогда не затащат его в одинокое безвременье. Но новый год
он, на всякий случай, станет встречать в самой шумной компании, какую
сможет найти.
И кто знает, может быть именно эти часы, такие простенькие и
невзрачные, приживутся у него, будут замечательно ходить, и жизнь волшебно
переменится, времени, которого теперь так не хватает, сразу появится
много, его хватит абсолютно на все...
Часы остановились через два дня.
МАШЕНЬКА
Марина Сергеевна подклеила заговоренный пупок кусочком лейкопластыря,
устало распрямилась, улыбнулась младенцу и пальцем пощекотала ему круглый
мяконький животик. Ребенок приоткрыл сонные глазки и довольно вякнул.
- Все в порядке, - сказала Марина Сергеевна, - через два дня снимете
пластырь, пупочек к этому времени подживет, грыжки тоже не будет. Но на
всякий случай следите, чтобы пацан поменьше плакал. А то мы у мамки
голосистые...
- Спасибо вам огромное, - говорила женщина, ловко пеленая мальчика,
который, как это всегда бывает после заговора, уже спал. - Мы уж просто не
знали, что и делать, ни один врач не помогал, на операцию хотели класть,
такого махонького... - женщина всхлипнула, - да вот научили люди к вам
обратиться... Спасибо...
Она полезла в сумочку, достала приготовленный конвертик, протянула
его Марине Сергеевне.
- Не надо, - тихо сказала та. - Это был совсем простой случай, я за
такие деньги не беру. Вы только другим не говорите, а то ведь со стороны
один заговор от другого не отличить.
- Может, все-таки возьмете? - робко предложила гостья. - Вы так нам
помогли.
- Говорят, не надо! - Марина Сергеевна чуть не силком засунула
конверт обратно в сумочку и пошла провожать гостью.
Вообще-то заговор был очень трудным, но Марина Сергеевна обладала
невыгодной для себя способностью болезненно чувствовать, когда
предлагаемые деньги шли от избытка, а когда это оказывались с трудом
выцарапанные у нужды рубли. В последнем случае взять деньги казалось
попросту невозможным. К сожалению, семьи с маленькими детьми редко могли
похвастаться материальным достатком.
Оставшись одна, Марина Сергеевна прошла на кухню, села, прижалась
лбом к холодному пластику стола.
Скрипнула дверь, на кухне появилась мать. Остановилась в дверях,
пожевала губами, ворчливо спросила:
- Опять не взяла?
- Оставьте, мамаша! - зло ответила Марина Сергеевна. - Не ваше это
дело!
Мать исчезла, слышно было только, как двигает она по комнате стулья,
ненужной деятельностью заглушая бессильный гнев. А Марине Сергеевне словно
бы полегчало после того, как она выговорила отвратительное словцо
"мамаша". Слово это было ненавистно ей с детства, ведь именно так мать
называла бабушку.
Бабушка жила в своем доме в лесу, или, как говорили в деревне, "на
хуторке", но довольно часто появлялась в городской квартире, навещала дочь
и внучку. Это всегда случалось как-то вдруг. Неожиданно маленькую Маришку
охватывала дрожащая нетерпеливая радость, и она, еще ничего не слыша,
мчалась открывать дверь. Очевидно, мать тоже что-то чувствовала, потому
что резко мрачнела и шипела сквозь зубы:
- Приперлась, ведьма!..
Бабушка, задыхаясь от усталости, показывалась на лестничной площадке
внизу, Маришка, перепрыгивая через ступеньки, с визгом мчалась ей
навстречу, повисала на шее, звонко целовала дряблую старушечью щеку.
- И чего вам, мамаша, дома не сидится? - приветствовала бабушку мать.
- Ох, жаланная, - нараспев говорила бабушка, словно не замечая
хмурого лица, - другой бы раз и сама рада дома посидеть, да люди не дают.
Всем до старухи дело есть. Вот и этот, уж так жалился, так просил, на
"волге", говорит, от порога до порога доставлю. Я и согласилась, а потом,
грешным делом, думаю, дай-ко заеду к родной дочери, да и с Машенькой
повидаюсь...
- Мамаша! - возглашала мать. - Сколько раз вам говорить, что девочку
зовут Мариной!
- Это для тебя она Марина, а для меня - Машенька, - отмахивалась
