продолжала увещевать, поочередно поворачиваясь то к одной, то к другой
шеренге:
- Зачем вы хотите умирать? Для чего вам убивать других? Опомнитесь!
Дайте Эльбаху мир! Вы, благородные, сильные, умные - помиритесь, говорю
вам. Раон де Брюш и вы, господин барон, подойдите сюда и подайте друг
другу руки!..
Вожди оглянулись на войска. Шеренги медленно заколебались, солдаты
один за другим опускались на колени.
- Сегодня их драться не заставишь, пойдем разговаривать, - промолвил
фон Оттенбург и, отделившись от группы советников, направился, куда звала
его мужицкая дочь Мария.
- Дьявольщина! Трусы!.. - проскрежетал де Брюш, но понимая, что ему
ничего не удастся изменить, покинул ворочающегося в черноземе Фридриха и
тоже поспешил на зов.
Взрывая комья земли, он первый подскакал к единорогу, хотел что-то
сказать, но лошадь, испуганно заржав, шарахнулась и понеслась по полю.
Только великое искусство уберегло Раона де Брюша от позора и помогло
удержаться в седле.
Барон Людвиг опустил коню на глаза стальной щиток, но и ослепший
иноходец нервно дергал головой и раздувал ноздри, страшась тягучего чужого
запаха, волной идущего от невообразимо огромной туши единорога.
Подскакал граф Раон, с трудом справившийся со своим скакуном.
- Благородные сеньоры, пожмите ваши руки и поклянитесь в дружбе и
вечном мире... - Мария запнулась, позабыв придуманные заранее слова,
смешалась и добавила уже вовсе не торжественно: - Я вас очень прошу.
Мгновение рыцари колебались, но вид единорога разрушил их сомнения.
Монстр стоял, изготовившись к удару, горячий воздух с шумом вырывался из
груди, выпуклые глаза медленно наливались кровью. Только слабая рука
всадницы охраняла сейчас жизнь суверенных владык.
- Так хочет бог! - проговорил фон Оттенбург, первым протянув руку.
Одна железная перчатка звякнула о другую. Мир был заключен. Забрала
государи не подняли.
Пошла вторая неделя празднеств. Первые семь дней Оттенбург гостил в
замке Брюш, затем кавалькада рыцарей, сопровождающая легендарного зверя и
его прекрасную хозяйку, должна была перекочевать в земли Оттенбургов. С
первого дня каждое утро тьмы народа собирались взглянуть на удивительное
представление: невысокая девушка в белом платье подходила к чудовищу, в
холке вдвое превышающему самого крупного быка, и воплощение гнева господня
опускалось на колени, чтобы повелительнице удобнее было сесть верхом.
Кроме Марии к единорогу никто не смел подойти, всякий знал, что только
девственница может укротить великана и только ей он подчинится всегда и
вполне.
Поднявшись над толпой, Мария произносила одни и те же слова - о том,
что люди устали от войны, что не надо больше убивать друг друга и топтать
чужие поля. Затем раздавался голос отца Антония, призывающего к покаянию и
пожертвованиям. Изобильно текли медяки на восстановление пострадавшей
эльбахской церкви. Отец Антоний, измысливший эти сборы, неприметно
выдвинулся на первый план, стал как бы пастырем юной святой. Его проповеди
неизменно собирали толпы верующих, но уже не пугали их. Сладчайшим голосом
отец Антоний обещал скорое пришествие тех времен, когда в мире "будет
едино стадо и един пастырь", отечески журил, напоминал, как в первые века
"верующие были вместе и имели все общее".
Христиане умилялись и жертвовали на построение общины и грядущий
золотой век. Но чаще просто откровенно глазели, изумляясь величине
чудовища, непомерной его силе, волнам грязной шерсти, таранящему рогу и
удивительным копытам - не лошадиным и не двойным, как у коровы, а
построенным из окостеневших пальцев, плотно прижатых друг к другу.
На ристалище перед графской цитаделью под медный звон горна бились на
турнирах рыцари, воинской доблестью прославляя сошедший вечный мир. Мессир
Раон налетал молнией, с протяжным треском расщеплялись копья, и соперник
громко падал на утоптанный круг. Барон Людвиг дважды выезжал преломить
копье со знатными из дома Брюшей, но с самим графом не встретился,
опасаясь за лета свои и сказав, что мирная клятва не допускает поднять
хотя бы и легкое копье против друга.
Вырвав на состязании рыцарский приз, граф де Брюш, как и полагается,
поднес его даме, но не графине и не иссохшей супруге барона, а грозной
наезднице, покорительнице божьего знамения. Впервые потомок де Брюшей
подъехал к единорогу без шлема и прямо взглянул в лицо Марии. Удивленно
пожевал породистыми губами и не выдержал, сказал:
- Как странно, издали ты гораздо красивее. Подумать только, у тебя
обветренное лицо и цыпки на руках. Ты ничем не отличаешься от обычной
деревенской девки...
- Я и есть деревенская, - сказала Мария.
- Так не должно быть! - твердо произнес граф и, не добавив более
ничего, ускакал.
В тот же вечер Марии было поднесено белое шелковое платье, в котором
она отныне показывалась перед народом, парчовые туфли с изогнутыми
длинными носками и золотой, сияющий камнями драконьей крови гребень, чтобы
девушка скрепляла им волосы и не носила крестьянского чепца, повергающего
простолюдинов во вредный соблазн. Издали Мария стала походить на знатную
даму.
Единорог же нимало не изменился. В присутствии Марии он был кроток и
смирен, оставленный один, послушно ожидал ее, но никого более не
признавал. Он не нападал, но в его ворчании слышалось нечто такое, что
отбивало даже у самых отчаянных охоту приближаться к зверю вплотную.
В замке барона и в городе намечались те же празднества, что и у
графа. Де Брюш, собираясь в дорогу, брал с собой лучших лошадей и полную
повозку хрупких турнирных копий. Предстояли охоты, балы, пиры. Готовились
молебны. Отец Антоний собирался даже ехать вперед, готовить торжественную
встречу, но потом передумал и остался подле Марии.
В среду во второй половине дня государи со свитами, сопровождая
святую девственницу, прибыли в замок Оттенбург.
- Так что же ты можешь сказать нового?
- Новостей немало, ваша светлость. Мы славно потрудились у де Брюша.
Армия полностью развалена и воевать не сможет. Народ говорит только о
мире, так что графа можно брать голыми руками. К несчастью теперь
девственница прибыла к нам и, значит, уже начала свою разрушительную
работу.
- А ты спокойно смотришь на это?
- Ваша светлость, девица на редкость строптива, она вбила себе в
голову, что ей поручена божественная миссия. Она отказала своему жениху и
теперь собирается в мирный крестовый поход по всем королевствам империи.
Она соглашается со мной во всем, кроме самого главного. Да, говорит она,
было бы замечательно, если бы обе области управлялись одним владыкой, в
том был бы лучший залог благополучия и процветания, но стоит мне
заикнуться, что объединения можно добиться и силой, как девица становится
похожей на свое чудище, упирается и ничего больше не желает слушать.
Здесь-то и скрыта главная трудность, потому что никто кроме девственницы,
не сможет повернуть единорога в угодную нам сторону...
- Черт побери, кто бы мог предполагать, что в навозном Эльбахе хотя
бы одна девка умудрится сохранить невинность до пятнадцати лет! И кстати,
любезный, если все упирается только в строптивость Марии, то неужели ее
нельзя заменить? Или во всей стране невозможно больше сыскать ни одной
девственницы?
- Ваша светлость, это уже предусмотрено мной. Еще прежде вашего
прибытия, в замок доставлена некая благонравная девица, юная и
привлекательная, хорошего рода. Вчера она была допрошена матронами из
знатных семейств и осмотрена в их присутствии повивальными бабками.
Невинность и добропорядочное поведение девицы твердо установлены, и
следует полагать, что единорог будет ее слушать. Сама же она выказала
полную покорность и согласие следовать по указанному вашей светлостью
пути.
- Тогда, за чем же дело?
- Все не так просто, ваша светлость. Марию знают в народе, внезапная
замена святой вызовет нежелательные толки. Следовало бы сделать так, чтобы
само знамение господне - единорог указал верующим истинный путь. И мне
кажется, я знаю, как этого добиться...
После ужина двое пажей привели Марию в отведенные ей покои, поставили
подсвечники на стол, пожелали спокойной ночи, поклонились и исчезли.
Мария вздохнула с облегчением. Она никак не могла привыкнуть к
суматошной сверкающей жизни, обрушившейся на нее. Хотелось домой, к
матери, к маленьким братьям и сестрам, посмотреть на новый дом, заложенный
на пепелище. Жаль было родных полей, речки, на несчастье свое оказавшейся
пограничной. Жаль и Генриха, с покорной обреченностью принявшего ее отказ.
Генрих ничего не сказал, только чаще обычного шмыгал носом. Мария боялась
разговора с бывшим женихом и потому испытала двойное облегчение - от того,
что Генрих ни в чем не упрекнул ее, и от того, что не придется осенью
выходить замуж за этого человека. И все-таки Генриха было тоже жаль.
Но так было надо. Поняв тяжесть ответственности перед измученным
войной народом, Мария со всей серьезностью старшей дочери взвалила на себя
этот крест и собиралась нести его до конца. Только вечерами, оставшись
одна, она позволяла себе расслабиться.
Мария вытащила из волос гребень, поднесла его к свету и еще раз с
детской радостью полюбовалась игрой камней, отражающих дрожащее пламя
свеч. Потом, фукнув несколько раз, одну за другой погасила все свечи.
Раздеваться в такой большой комнате при свете было стыдно. Мария на ощупь
откинула полог, сунула золотой гребень под подушку. И в этот миг ее крепко
схватили сзади, плотно зажав рот и не давая вырваться.
Второй человек появился из-за портьер, медленно подошел к Марии.
Девушке был виден только черный силуэт на фоне окна, но она сразу узнала
подошедшего.
- Вот так-то... - раздельно произнес барон Оттенбург и попытался
потрепать Марию по щеке, но, наткнувшись пальцами на ладонь, зажимающую
рот, усмехнулся и опустил руку.
- Ваша светлость! - незнакомо зашептал тот, кто держал Марию. -
Гораздо лучше будет, если это сделаю я. Грех получится больше, понимаете?
- Понимаю... - протянул Оттенбург. - Старый греховодник! Что же,
желаю удачи.
Барон вышел, прикрыв дверь. Ключ несколько раз повернулся в замке.
Ладонь, зажимавшая рот, сползла на грудь, мужчина дернул шнуровку лифа,
пытаясь распустить ее.
- Побалуемся, красотка? - спросил он.
Только теперь она признала этот хриплый шепот. Еще не веря
происходящему, она рванулась, но отец Антоний ухватил ее за руку и с
неожиданной силой швырнул на кровать.
- Детка, тише!..
Когда все было кончено, монах приподнялся на постели и негромко,
хорошо поставленным голосом опытного проповедника произнес:
- Ты сама виновата во всем. Это твой грех. Ты своей выставляемой
напоказ непорочностью ввела меня в искушение. Господь простит меня.
"Истинно говорю вам, будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления,
какими бы ни хулили". Соблазнившийся будет спасен, но горе искусителю!
Особенно тому, кто соблазнил слугу господа!
Мария молчала. Отец Антоний издал короткий смешок и сказал:
- Ладно, к этому мы вернемся утром, а сейчас у нас впереди целая
ночь. Признайся, девочка, тебе понравилось со мной? Францисканцы - лучшие
любовники на свете... Молчишь? Ну ладно, спи пока... Об этом мы тоже
поговорим ближе к утру... - отец Антоний повернулся на бок и сонно
пробормотал: - С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в
различные искушения...
Монах уснул. Мария тихо, опасаясь разбудить его, отодвинулась в
