делом.
Придется немного обождать.
Жак, не спавший две ночи подряд, незаметно задремал и проснулся,
когда солнце, поднявшееся над кронами деревьев, заглянуло в ущелье и
разогнало туман. В ярком свете обрыв уже не казался ни слишком крутым, ни
чрезмерно высоким. Если дракон захочет, он в два счета заберется сюда. А в
том, что чудовище живет именно здесь, сомнений больше не оставалось.
Кусты, раньше покрывавшие дно расщелины, были выломаны и вытоптаны
огромными лапами. Особенно пострадали они там, где ущелье сжималось
настолько, что вершины нависающих деревьев совершенно скрывали его,
образуя подобие пещеры с живым зеленым сводом.
А на голой каменистой площадке перед самым логовом лежало
искалеченное тело Ноэля де Брезака. Стальные доспехи были смяты, руки и
ноги неестественно вывернуты, сквозь прорези шлема натекла лужа крови.
Переломленное копье и двуручный меч валялись неподалеку.
Жак взялся за ручки тележки. Даже если чудища нет в норе, оно скоро
вернется и не пройдет мимо отравленной приманки.
Тележка с грохотом покатилась по крутому склону, несколько раз
подпрыгнула, перевернулась, одно колесо отлетело в сторону, и, наконец,
тележка и истерзанный кабан порознь шлепнулись на площадку внизу. И сразу
же, в ответ на раздавшийся шум из тьмы переплетшихся стволов донесся
жуткий шипящий звук:
- Кх-х-х!..
Жак, едва удержавшийся на склоне, упал на землю; редкая трава не
могла прикрыть его, и он понимал, что если змей взглянет наверх, то сейчас
же обнаружит непрошенного гостя. Теперь обрыв казался совсем ничтожным.
Внизу посыпались камни, заскрипело сгибаемое дерево, и из черного
провала расщелины одним мгновенным рывком выдвинулась голова змея. Быстро
перебирая чешуйчатыми лапами, он выбрался из норы, сильным ударом отбросил
в сторону доспехи баронета.
Массивная лапа поднялась второй раз и ударила вепря. Громко хрустнули
кости.
Жак, вжавшись в землю, затаился между кустиками иссопа и глядел, не в
силах отвести глаз.
Нет, это был не тот игрушечный змей, которого с такой легкостью
пронзает на иконах скачущий Георгий Победоносец. В ущелье разлегся
настоящий дракон, покрытый несокрушимой броней, вооруженный острым гребнем
вдоль спины и всесокрушающего хвоста. Кривые когти напоминали мавританские
сабли, а клыки в открытой пасти были почти полутора пядей длиной. От морды
до хвоста в чудовище насчитывалось не меньше тридцати шагов.
Дракон наклонил пасть над кабаном и, блеснув клыками, оторвал ему
голову. Лапа нетерпеливо рванула тушу, распоров вепрю брюхо. Издав
знакомый шипящий звук, дракон окунул морду в кровавое месиво. Через минуту
все было кончено. От кабана не осталось даже костей, и дракон разлегся на
солнце, прикрыв маленькие пронзительно красные глазки морщинистыми нижними
веками. Тонкий раздвоенный язык метался между оскаленных зубов.
Солнце поднялось совсем высоко, отвесные лучи немилосердно палили,
над известковыми утесами, переливаясь, дрожало прозрачное марево нагретого
воздуха. От сухой травы тянуло душным пряным ароматом. Из ущелья
поднималось зловоние. Голова кружилась, склоны плыли перед глазами. Но
уходить было нельзя, во-первых, потому, что малейшее движение могло
привлечь внимание лежащего чудовища, а во-вторых, Жак знал, что если уйдет
сейчас, то уже никакими силами не заставит себя вернуться и проверить
действие яда.
Дракон вздрогнул, раскрыл глаза и медленно переполз к телу де
Брезака. Лизнул алым языком засохшую кровь, потом опустил морду на землю.
Хвост дракона беспокойно дергался, гремя чешуей по камням. Движения его
становились все более редкими и вялыми, наконец прекратились вовсе.
Красные глаза потухли.
Жак ожидал, что отравленный колосс будет реветь, кататься по камням,
биться в судорогах на дне ущелья. Но ничего этого не было: громада дракона
недвижно лежала перед ним, вокруг глаз толклись мухи.
Жак еще долго выжидал, опасаясь, что страшилище просто спит. Наконец
решившись, он поднялся на колено и взял лук. Стрела ударилась о костяную
пластину на морде дракона и отскочила, не оставив следа. Дракон продолжал
лежать.
По осыпающемуся под ногами склону Жак спустился вниз, осторожно
приблизился к чудовищу. В трех шагах от уродливой головы остановился,
поднял с земли двуручный меч господина де Брезака, выставив его перед
собой, подошел к монстру вплотную, нацелился острием в фигурную ноздрю,
зияющую над пастью, и что есть силы навалился на рукоять. Секунду
казалось, что кожа дракона не уступит натиску стали, но потом клинок легко
и быстро вошел в плоть, погрузившись до половины.
Дракон не шелохнулся. Из рассеченной ноздри вытекла струйка зеленой
крови.
Жак отвернулся от поверженного чудовища и принялся насаживать
слетевшее колесо. Потом отыскал стрелу, впрягся в тележку и покатил ее
прочь. У выхода из ущелья оглянулся: рыцарь Ноэль сеньор де Брезак лежал
рядом с убитым гигантом. Меч рыцаря торчал из окровавленной морды.
Всякий увидавший эту картину поклялся бы, что доблестный рыцарь убил
дракона, но и сам был повержен издыхающим чудовищем.
- Ты навек прославишься, добрый сеньор, - пробормотал Жак.
Отойдя от скал на приличное расстояние, Жак принялся собирать хворост
и грузить его на тележку. Разрешение на сбор у него было. Стрелу и лук он
спрятал в одной из вязанок. Теперь никого не удивит, что делал он с
тележкой в лесу.
Вскоре он уже вывозил груз из леса. На краю поля остановился, вытер
рукавом пот со лба.
Хлеб стоял стеной. Усатые колосья пшеницы покачивались на ветру. Еще
две недели - и можно будет жать. Ничего не скажешь - удачный год, урожай
будет по меньшей мере сам-десят. И если больше ничего не случится, то даже
после выплаты всех повинностей хлеба хватит до следующего лета.
ЦИРЮЛЬНИК
Всю ночь Гийома Юстуса мучили кошмары, и утром он проснулся с тяжелой
головой. Комната была полна дыма, забытый светильник чадил из последних
сил, рог, в который была заключена лампа, обуглился и скверно вонял. Юстус
приподнялся на постели, задул лампу. Не удивительно, что болит голова,
скорее следует изумляться, что он вообще не сгорел или не задохнулся в
чаду. Хорошо еще, что ставень плотно закрыт, и свет на улицу не проникал,
иначе пришлось бы встретить утро в тюрьме: приказ магистрата, запрещающий
жечь по ночам огонь, соблюдается строго, а караул всегда рад случаю
вломиться среди ночи в чужой дом.
Юстус распахнул окно, вернулся в постель и забрался под теплое
одеяло. Он был недоволен собой, такого с ним прежде не случалось.
Возможно, это старость; когда человеку идет пятый десяток, слова о
старости перестают быть кокетством и превращаются в горькую истину. Но
скорее всего, его просто выбил из колеи таинственный господин Анатоль.
Слуга Жером неслышно вошел в комнату, поставил у кровати обычный
завтрак Юстуса - тарелку сваренной на воде овсяной каши и яйцо всмятку.
Юстус привычно кивнул Жерому, не то здороваясь, не то благодаря. Есть не
хотелось, и Юстус ограничился стаканом воды, настоянной на ягодах
терновника.
Город за окном постепенно просыпался. Цокали копыта лошадей, скрипели
крестьянские телеги, какие-то женщины, успевшие повздорить с утра, громко
бранились, и ссору их прекратило только протяжное "берегись!..",
донесшееся из окон верхнего этажа. Кумушки, подхватив юбки, кинулись в
разные стороны, зная по опыту, что вслед за этим криком им на головы будет
выплеснут ночной горшок.
Книга, которую Юстус собирался читать вечером, нераскрытой лежала на
столике. Такого с ним тоже еще не бывало. Вечер без книги и утро без пера
и бумаги! Господин Анатоль здесь ни при чем, это он сам позволил себе
распуститься.
Юстус рассердился и встал, решив в наказание за леность лишить себя
последних минут утренней неги. Едва он успел одеться, как Жером доложил,
что мэтр Фавори дожидается его.
Мэтр Фавори был модным цирюльником. Он редко стриг простых людей,
предоставив это ученикам, за собой же оставил знатных клиентов, которых
обслуживал на дому. Кроме того, он контрабандой занимался медициной: не
дожидаясь указаний врача, пускал больным кровь, вскрывал нарывы и даже
осмеливался судить о внутренних болезнях. Вообще-то Гийом Юстус обязан был
пресечь незаконный промысел брадобрея, но он не считал это столь
обязательным. Рука у молодого человека была твердая, и вряд ли он мог
натворить много бед. К тому же мэтр Фавори прекрасно умел держать себя. Он
был обходителен, нагловато вежлив и вот уже третий год ежедневно брил
Юстуса, ни разу не заикнувшись о плате.
Мэтр Фавори ожидал Юстуса в кабинете. На большом столе были
расставлены медные тазики, дымилась паром чаша с горячей водой и острым
стальным блеском кололи глаза приготовленные бритвы. Юстуса всегда смешила
страстишка цирюльника раскладывать на столе много больше инструментов, чем
требуется для работы. Хотя бритвы у мэтра Фавори были хороши.
Юстус уселся в кресло; Фавори, чтобы не замарать кружевной воротник,
накинул ему на грудь фартук, молниеносно взбил в тазике обильную пену,
выбрал бритву и приступил к священнодействию. Прикосновения его были
быстры и легки, кожа словно омолаживалась от острого касания бритвы. Юстус
закрыл глаза и погрузился в сладостное состояние беспомощности,
свойственное людям, когда им водят по горлу смертоносно отточенной
бритвой. Голос Фавори звучал издалека, Юстус привычно не слушал его. Но
тут его ушей коснулось имя, которое заставило мгновенно насторожиться:
- ...господин Анатоль сказал, что жар спадет, и рана начнет
рубцеваться. Я был с утра в палатах, любопытно, знаете... И что же?..
Монглиер спит, лихорадка отпустила, гангрены никаких следов. Если так
пойдет и дальше, то послезавтра Монглиер снова сможет драться на дуэли.
Кстати, никто из пациентов господина Анатоля не умер этой ночью, а ведь он
их отбирал единственно из тех, кого наука признала безнадежными...
- Их признал неизлечимыми я, а не наука, - прервал брадобрея Юстус, -
человеку же свойственно совершать ошибки. Наука, кстати, тоже не владеет
безграничной истиной. Иначе ученые были бы не нужны, для лечения хватало
бы цирюльников.
- Вам виднее, доктор, но в коллегии нам говорили нечто прямо
противоположное. Ученейший доктор Маринус объяснял, что в задачи медика
входит изучение вполне совершенных трудов Галена и Гиппократа и наблюдение
на их основе больных. Аптекари должны выполнять действия терапевтические и
наблюдать выполнение диеты. Цирюльники же обязаны заниматься manus opera,
сиречь оперированием, для чего следует иметь тренированную руку и голову,
свободную от чрезмерной учености. Таково распределение сословий во
врачебном цехе, пришедшее от древних...
- Во времена Гиппократа не было цирюльников! - не выдержал Юстус, - и
Гален, как то явствует из его сочинений, сам обдирал своих кошек! Доктор
Маринус - ученейший осел, из-за сочинений Фомы и Скотта он не может
разглядеть Галена, на которого так храбро ссылается! Если даже поверить,
что великий пергамец знал о человеке все, то и в этом случае за тысячу лет
тысяча безграмотных переписчиков извратила всякое его слово! К тому же,
небрежением скоттистов многие труды Галена утеряны, а еще больше появилось
подложных, - прибавил Юстус, слегка успокаиваясь.
- Господин доктор! - вскричал мэтр Фавори, - заклинаю вас всеми
святыми мучениками: будьте осторожны! Я еще не кончил брить, и вы,
