как он был единственным в лагере представителем европейской цивилизации, к
тому же тщедушный телом, его без особого труда заставляли быть вечным
гальюнщиком; и воспротивься Иосиф этому хоть помыслом одним, жизнь его
сократилась бы до недели.
Отец был свидетелем расправы, случившейся в бараке. Его сосед по нарам
слишком часто перечил китайскому пахану, и как-то ночью несколько здоровых
китаез связали смельчака по рукам и ногам... Иосиф уже молился за грешную
душу соседа, уверенный, что жить ему осталось мгновение... Но соседа не
резали, не душили веревкой, а засунули ему в ухо десяток крупных рыжих
муравьев, а чтобы те не вылезли по прихоти своей, заткнули ухо деревянной
затычкой и оставили жертву связанным до утра... На следующий день у бедолаги
начала болеть голова и чесаться шея. Он пытался заливать в ухо воду, но
муравьи уже проникли в мозг, ползая по его коре, словно по коре дерева...
Через два дня сосед ослеп - видимо, муравьи сожрали зрительный нерв; на
четвертый он оглох и все корчился на нарах от невыносимой боли и умолял,
чтобы ему воткнули в сердце заточенную спицу. Никто на его мольбы не обращал
внимания, и на седьмой день он сам издох, похудевший вдвое от страшных
мучений...
Таким образом, Иосиф решил существовать в лагере тихой травкой, которая
колышется по прихоти любого ветерка и дожидается штиля, чтобы вырасти и
стать кустиком...
К концу первого года заключения отец уже прилично болтал по-китайски и
вечерами рассказывал заключенным цветные истории своего бытия. Он описывал
жизнь в Индии и свою первую любовь, так трагически закончившуюся...
Уголовники плакали, нежные в своих глубинах, вспоминали утраченных любимых,
и Иосифа, обладавшего даром разжалобить, перевели из гальюнщиков в
"рассказчики"... Под его ночные рассказы весь барак в едином порыве
мастурбировал и в последнем мгновении наслаждения словно переносился к своим
женам и любовницам, в тихую и вольную жизнь...
Как-то ночью, после очередного своего рассказа, Иосиф засыпал в мечтах о
будущей любви, и когда его сознание уже закрывало за собой дверку сна,
чье-то прикосновение вернуло отца в реальность... Он открыл глаза и увидел
рядом со своим лицом физиономию пахана со сверкающими в темноте глазами...
Отец сначала дико перепугался, подумав, что пришла последняя пора, но пахан
принялся успокаивать его, шепча на ушко ласковые слова, пускающие по коже
Иосифа мурашки...
Пахан шептал слова любви и предлагал сожительство, обещая заботу и
всеобщий почет, как королеве...
Иосифа била дрожь, как при пятидесятиградусном морозе, а мозг лихорадочно
искал выхода...
Старый уголовник с вонючим ртом признавался отцу, что его рассказы -
чистые и свежие - пробудили в очерствевшей душе каторжника большое, красивое
чувство, и хотя Иосиф не китаец, тот все равно, преодолев предрассудки,
любит его...
Иосиф, стуча зубами, пролепетал, что в данный момент ничего ответить не
может, так как предложение пахана хоть и почетно, но слишком неожиданно, и
попросил, чтобы тот подождал два дня, по истечении которых он непременно
даст ответ...
Уголовник недовольно цыкнул языком, сверкнул глазами и предупредил
Иосифа, что в случае отрицательного ответа он вырвет ему кадык и, зажарив
его на костре, съест... Потом он неожиданно расплылся в улыбке, сочно
поцеловал Иосифа в щеку и отправился спать...
В эту ночь отцу было не до сна. Он мучительно искал выход из создавшегося
положения и ранним утром, перед работой, попросил надзирателя доставить его
к начальнику лагеря. Надзиратель сначала отказывался, но после того как
Иосиф сказал, что хочет сделать признание по поводу своей шпионской
деятельности, незамедлительно препроводил его в главное административное
помещение...
Отца ввели к начальнику. Тот уже был наготове, положив перед собой ручку
и бумагу. Иосиф попросил, чтобы их оставили наедине, и начальник, зыркнув
глазом, отослал конвоиров прочь... Отец пожелал, чтобы ему дали иголку и на
глазах у изумленного китайца стал выковыривать из зуба мудрости пломбу.
Поковыряв и почистив цемент, он обнаружил перед начальником запрятанный в
пломбу бриллиант весом полтора карата и протянул ему на ладони... Начальник,
тут же забыв о шпионаже, алчно взял драгоценный камень и спросил
заключенного, чего тот хочет... Иосиф взмолился лишь об одном - чтобы его
перевели отбывать срок в какое-нибудь другое место, уверяя, что он может
работать на кухне и готовить начальнику еду, владея секретами еврейской
кухни... Начальник сказал, что это можно будет устроить и, пряча бриллиант в
карман, окликнул караул...
С этого дня Иосиф стал жить при кухне, лично подавал на стол начальнику
фаршированную рыбу, а тот не уставал спрашивать, много ли у отца еще пломб
во рту. На этот вопрос отец всегда делал такие загадочные глаза, что можно
было подумать о наличии во всех оставшихся у него зубах пломб весом не
менее, чем в два карата...
Спал отец в маленькой подсобке, оборудовав ее наподобие комнатки; питался
со стола начальника, доедая за ним рыбу-фиш, постепенно отъедался и даже
завел небольшой кругленький животик, который в досужие часы любил
поглаживать...
Из окошка кухни ему была хорошо видна дверка в заборе, так жестоко
разделившей мужские и женские судьбы, и иногда Иосиф открывал форточку,
прислушиваясь к улице. Ему казалось, что из-за забора доносятся веселые
женские крики, смех, игривые призывы, и от этих галлюцинаций он становился
сам не свой, его душа приходила в нервное состояние, а рука сама собой
опускалась в лагерные штаны...
Как-то весенним мартовским утром отцу стало совсем плохо. Он понял, что
пройди еще один месяц, лишенный женского тепла и его тело с душой не
выдержат и разъединятся...
Иосиф решил действовать! Он выковырял из зуба пломбу с последним
бриллиантом и пошел к начальнику лагеря на поклон.
- Чего ты хочешь за него? - ласково спросил начальник. Иосиф мгновение
помялся и, потупив печальные очи, ответил:
- Хочу ходить вечерами в дверку...
Взяточник захохотал и, сально отсмеявшись, дал свое "добро", но, однако,
предупредил, что на женской половине ему можно находится только один час в
сутки, с восьми до девяти вечера, когда там отсутствует жестокая Ши Линь -
главная надзирательница. Она люто ненавидит мужчин, и попадись ей Иосиф -
быть ему тогда евнухом на все оставшиеся времена... Напоследок начальник
выписал отцу пропуск и, тут же забыв о нем, стал разглядывать свой бриллиант
в лупу...
Этот день Иосиф решил отмечать как религиозный праздник, всю жизнь. Он
целых десять минут благодарил Моисея, шепча молитвы, и сочувствовал своим
далеким предкам, добровольно отказавшимся от женщин, дабы служить религии.
Затем отец побрился, подстриг запущенные волосы, а завершил гигиенические
процедуры мытьем тела в пищевой кастрюле, из которой обычно ели младшие
надзиратели зоны.
Посвежевший, в чистых штанах, он все же робко подходил к двери, загодя
доставая из кармана пропуск. Часовой, пробежав бумажку глазами, распахнул
перед Иосифом врата рая, и он шагнул в него, заранее задыхаясь от восторга,
готовый припуститься во всю прыть к райскому строению... Его свежий порыв
остановил часовой.
- У тебя три минуты, - предупредил он. - Скоро девять...
Господи, охолонуло Иосифа. Всего три минуты... Не раздумывая, влекомый
могучим инстинктом, он, словно волк за бараном, помчался со всех ног к
ближайшему бараку и, считая время про себя, успел лишь краем глаза заглянуть
в окошко, как пришлось уже бежать обратно, чтобы не попасть в кровавые
объятия Ши Линь...
Ночью, лежа без сна в своей подсобке, отец вспоминал увиденное. Кроме
темноты он, конечно, ничего не различил, но воспаленному мозгу рисовались
сказочные и эротические картины. Иосиф был уверен, что видел женщин в
прозрачных одеждах, что одна из них даже была с обнаженной грудью маленькой
и крепкой, еще не целованной и не ласканной мужской ладонью. Ему казалось,
что женщина тоже заметила его и ответила однозначным взглядом, переполненным
любовью; и что она тоже, как и он, лежит сейчас без сна и думает о нем...
Иосиф все же заснул в эту ночь, а наутро очнулся с теми же мыслями и
фантазиями, пунктиром прошедшими через все сновидения... До восьми часов
была еще целая вечность, и отцу пришлось плестись на кухню, чтобы сготовить
начальнику завтрак, обед, а заодно и ужин... Он был крайне рассеян, еда
подгорела, и начальник ткнул его кулаком по носу...
Иосиф опять стал готовиться к походу, опять брился и поправлял прическу.
В восемь часов, секунда в секунду, он переступил границу, разделявшую
мужской и женский миры, и засеменил мелкими шажками к ближайшему бараку. Он
робко зашел в него, в темный и плохо пахнущий, прищурил глаза, привыкая к
мраку, и постепенно стал угадывать человеческие очертания.
Когда его глаза совсем освоились в темноте и Иосиф стал различать женщин,
он вдруг был поражен, что они похожи друг на друга, словно родные сестры, -
все ужасно худые, косоглазые и унылые... Иосиф на секунду засовестился, что
выбирает из живых людей, словно из стада, но в мгновение подавил в себе это
чувство, оправдываясь, что такие уж обстоятельства вышли, над которыми он не
властен, а жить надо. И жить надо с женщиной...
Лишь одна из них привлекла внимание Иосифа. Она была еще худее остальных,
еще косоглазее, и унылая, будто осенний лист, спадающий в тлен... У отца
вдруг защемило сердце, увлажнились глаза, он испытал неожиданно нежность к
этой узнице, и будь в этот момент в бараке раввин или коммунистический
поверенный, Иосиф тут же сочетался бы с этой доходяжкой законным браком. Он
подошел к ней, защитившийся от десятков любопытных глаз своей нежностью,
положил ладонь на ее плечо и словно пустил через руку в тщедушное тело
женщины свое жизненное тепло... И она вдруг подняла глаза. В них что-то на
миг сверкнуло, а затем погасло бенгальским огнем, и помертвели зрачки, и
плечико вдруг стало острее...
Господи, подумал Иосиф. Она может умереть. Ее нужно без промедления
спасать!..
И он представил себя узником гетто, несмотря на все опасности спасающим
черноглазых детей, которым назавтра назначен огонь...
Отец вдруг спохватился. Его внутренние часы прозвонили об окончании
отведенного часа, он на прощание заглянул в мертвые глаза китаянки и
побежал, сначала медленно, потом быстрее - в свое мужское племя, в котором
не было ни Торы, ни религии, в котором блуждала тоска...
На следующий день начальник лагеря получил в обед и ужин урезанные
порции.
Впрочем, он этого не заметил, а Иосиф, довольный, завернул украденное в
тряпочку и, будто мать в предвкушении кормления ребенка, дрожал до
назначенного часа всем телом...
Отец переступил порог женского барака и застал свою женщину сидящей все в
той же позе, с еще более мертвыми глазами...
Ее соседки по бараку, словно голодные собаки, учуяли запах пищи и
медленно, как привидения, стали обступать Иосифа. А он, словно заядлый
собачник, отталкивал их грязные руки, даже покрикивал. А одной, самой
надоедливой, отвесил сочную оплеуху, после которой она отстала и улеглась на
свои нары, подвывая дурным голосом...
Иосиф развернул тряпочку и стал вкладывать в рот своей женщине крошечные
кусочки рыбы. Она вяло жевала и с трудом глотала... Отец кормил ее и все
заглядывал в глаза - не ожили ли они, не появился ли в них тот блеск,
который означает рождение чувства, способного окрылить мужчину...
В этот раз глаза его возлюбленной не ожили... И в другой в них ничего не
