Проза - Липскеров Дм.

Пальцы для Керолайн

      Дмитрия Липскерова
      Пальцы для Керолайн



   Веронике Боднарек

   повесть


   Иосиф брал со стола заранее заготовленную пачку  горчицы  и  высыпал  две
трети в ведро, бултыхал ногами,  перемешивая  содержимое...  Мать  доставала
теплый плед, закутывала отца и садилась рядом  с  ведром  на  корточки.  Она
поплескивала на колени Иосифу горячей водой, он потел и от разливающейся  по
телу истомы возбуждался. Глаза его становились меньше,  и  все  тело  как-то
сужалось, он начинал гладить  мокрые  руки  матери,  раздвигал  свои  бедра,
усаживал мать на ручку кресла, запускал пальцы ей под  халат,  находя  самое
нежное женское место, и издавал стон... Мне было интересно смотреть  на  это
из своей детской кровати, но волны горячего воздуха, насыщенного испарениями
горчицы, разъедали мои глаза, и  я  их  закрывал,  прислушиваясь  к  звукам,
издаваемым родителями...
   Лишь много лет спустя я понял, что отец был очень силен как мужчина,  что
природа  щедро  наделила  его  мужскими  соками,   забрав   взамен   внешнюю
привлекательность. И уж если  соки  начинали  бурлить,  то  бурлили  они  до
утра...
   В молодости отец был авантюристом. Когда еще не было  ни  меня,  ни  моих
братьев, когда Иосиф был холост и проживал со своей матерью, в его  кудрявую
голову пришла первая мысль нарождающегося авантюриста. Он выкрал из  тайника
своей родительницы все золото и бриллианты, доставшиеся ей в  наследство,  и
исчез.
   Сел в поезд и через сутки  вышел  в  южном  городе,  где  имелся  большой
международный порт. Ему понадобилась неделя на то, чтобы устроиться  поваром
на судно, отходящее в Индию. Он выправил себе паспорт моряка, ёрасплатившись
за него золотыми серьгами, подкупил капитана ажурной браслеткой, чтоб тот не
очень замечал изъяны в его кулинарном искусстве, и  уже  через  десять  дней
качался вместе с кораблем на волнах нейтральных вод...
   Отец плохо представлял себе, что будет делать  в  Индии.  Языками  он  не
владел, об Индии знал лишь понаслышке, и каким  делом  можно  там  заняться,
понятия не имел... Попросту  говоря,  при  первом  же  увольнении  он  хотел
скрыться в Бомбее и уже  никогда  не  возвращаться  на  корабль.  Общаясь  с
моряками, Иосиф понял, что ни в каком золоте, ни в каких  бриллиантах  Индия
не нуждается - своих навалом.
   В дефиците только электроприборы, и ничего другого.
   Отец при этом известии не раскис, а принялся разнюхивать, кто из  моряков
и что везет на продажу... Вскоре он вызнал, что помощник капитана нелегально
вывозит сотню электрических чайников и десятка два пылесосов, забив ими один
из трюмных отсеков. Путем грубого шантажа отец  вынудил  помощника  уступить
ему за бесценок всю контрабанду и на  пятнадцатый  день  с  начала  плавания
появился с  кофром  крайнего  дефицита  в  Бомбее,  встретившем  авантюриста
сезоном летних дождей.
   Первую ночь, завывающую штормовым ветром,  ему  пришлось  провести  возле
французского корабля, прикорнув на своем кофре с будущим благосостоянием. Он
вымок до  нитки,  хотел  жрать,  как  тысяча  грязных  индийских  детей,  но
присутствия духа не терял.
   К утру французский моряк подал ему булочку с джемом и французский флажок.
   Иосиф булочку съел, вставил флажок в пупок  бронзовому  будде  и  потащил
свой кофр к выходу из порта, решив к вечеру непременно стать раджой.
   К вечеру раджой он не стал. но  мог  считать  себя  вполне  состоятельным
человеком. За десять процентов от  будущей  выручки  отец  снял  прилавок  в
магазине на окраине города и уже к полудню реализовал весь товар.
   Сидя в рикше и блаженно поглаживая полный карман  денег,  он  высматривал
подобающий своим вкусам дом, в котором можно арендовать квартиру... Впрочем,
с рикшей он попытался расплатиться  советскими  рублями  и  милостиво  сунул
старику трешку. Тот долго рассматривал ее, нюхал, даже  на  вкус  попробовал
бумагу, а потом неожиданно для отца завопил на  всю  улицу  на  санскрите  и
принялся хватать Иосифа за руки, пока  тот  не  выудил  из  кармана  местную
монетку и не бросил ее под ноги старику. Однако советские деньги отец забрал
обратно и напоследок дал рикше хорошего пинка под зад...
   Иосиф снял квартиру в центре Бомбея, арендовал себе  место  на  базаре  и
стал каждую неделю встречать  в  порту  советские  корабли.  Он  скупал  все
электроприборы, которые нелегально вывозили моряки, а  потом  сбывал  их  на
базаре, приобретая взамен дешевое в Индии золото и бриллианты... "Не  век  с
индусами жить!" Вскоре Иосиф мог считать себя  очень  богатым.  Он  роскошно
обставил квартиру, ужинал в изысканных ресторанах, но и  тосковал  отчаянно,
как могут тосковать  только  русские  евреи.  Причин  своей  тоски  отец  не
понимал. Сколько ни анализировал их - никакого путного объяснения  найти  не
мог... Он уже было подумал, что это та самая тоска по родине, о  которой  он
столько наслушался по радио, и вдруг, внезапно  расщедрившись,  стал  больше
платить русским морякам за контрабанду. Он дошел даже до того, что с  верным
человеком переправил своей матери целую кучу золота, гораздо большую, нежели
стащил, и написал ей письмо, в котором, рыдая, просил о прощении... Но тоска
не проходила... Отец худел не радовался бойкой торговле и  уже  подумывал  о
возвращении на родину "блудным сыном", как вдруг солнечным утром, когда жара
еще не убила благоухания цветов, а птицы не  сомлели  в  прохладной  синеве,
Иосиф увидел на базаре женщину... Вот в чем природа его тоски, вот  оно,  то
самое, чего ему не хватало в этой благословенной стране!
   - Даже самый жадный еврей должен любить! -  воскликнул  отец,  пораженный
красотой женщины. - И я люблю!
   Через минуту он уже отдавал женщине за бесценок  электрический  чайник  и
кофемолку, норовя как бы случайно прикоснуться к ее длинным смуглым пальцам,
сплошь унизанным  тонкими  серебряными  колечками,  и  весь  трепетал,  если
прикосновение удавалось. Женщина же  отдергивала  руки,  как  будто  до  нее
дотрагивался прокаженный, и торопилась скорее уйти... Иосиф, наоборот, тянул
резину, тщательно заворачивая части чайника и кофемолки в разные бумажки,  и
все  смотрел  из-под  жидких  бровей  на  ямочку  между  грудей   прекрасной
покупательницы, обнимал взглядом тонкую, словно бутылочное горлышко, талию и
желал целовать коричневое пятнышко на ее высоком и таком прекрасном лбу.
   Незнакомка сложила покупки в корзинку, бросила на прилавок деньги и пошла
с базара прочь, Иосиф,  несчастный,  словно  ребенок,  которому  только  что
подарили и тотчас отобрали чудесную  игрушку,  густо  заплакал.  Не  скрывая
слез,  от  обиды  он  двинул  каблуком  по  новенькому  пылесосу,  и   затем
обессиленный рухнул на прилавок, весь содрогаясь от рыданий...
   Женщина исчезла, словно мечта, и отец затосковал еще сильнее.  Теперь  он
уже понимал природу своей тоски, а оттого проклинал свою мамашу, на  которую
свалилась куча золота, присланная сыном-путешественником, когда тот был не в
себе, спутав тоску по женщине с  тоской  по  родине!  Отец  материл  судьбу,
отнявшую у него любовь, и за это отыгрывался на  моряках,  скупая  за  мизер
контрабанду.  Если  же  они  отказывались  продавать,  Иосиф   грозил,   что
немедленно отправится в посольство, скажет кому надо, и  плавание  для  этих
моряков будет последним...
   Так прошел еще один месяц, полный одиночества и  страдании.  Как-то  отец
сидел за прилавком, жутко злой оттого,  что  люди  шарахаются  от  непомерно
высоких цен на его товар, мечтал о станковом пулемете и о длинной  стене,  к
которой можно поставить всех жадюг покупателей, расстреливая их сотнями.  Он
отчетливо представлял нагромождение трупов, залитых кровью, и вдруг  пугался
своих мыслей. "Наверное, так убивали евреев  в  гетто,  -  размышлял  он.  -
Сотнями...
   Каждый хочет стать палачом того, кого  ненавидит".  После  этого  отец  в
своих фантазиях миловал покупателей, но цену на товар все же не сбавлял...
   Дело двигалось к полудню. Жара разогнала всех мух, и базар почти опустел.
   Отец засыпал, клевал  носом  и  вдруг,  словно  во  сне,  в  раскаленном,
дрожащем мареве увидел любимые черты незнакомки, направлявшейся прямо к  его
прилавку.
   Сон мигом растворился с жарой, отец расплылся в глупой улыбке  и,  словно
приказчик, стал в поклоне, ожидая предмет своего обожания.
   Незнакомка торопливо подошла к прилавку, достала  из  корзинки  чайник  и
плавно опустила его на прилавок...  Отцу  никак  не  удавалось  совладать  с
идиотской улыбкой. Он восторженными глазами смотрел на женщину, а та  что-то
лепетала, взмахивая полными руками и  указывая  на  чайник,  пока  Иосиф  не
уловил смысла ее слов... чайник оказался бракованным  и  сгорел  салютом  на
второй день. Женщина же живет в деревне, далеко  от  города,  и  ей  слишком
накладно так часто ездить в Бомбей, тем  более  из-за  какого-то  чайника...
Отец в душе возблагодарил страну, предприятие, директора  и  всех,  кто  был
причастен к изготовлению  ставшего  столь  милым  сердцу  предмета  быта.  А
незнакомке со всей своей змеиной хитростью сказал, что чайников  теперь  уже
нету (хотя ими был забит весь склад), что ожидает  он  их  лишь  на  будущей
неделе, и если ей дорого еще раз приезжать в  Бомбей,  он  сам  привезет  ей
новый чайник, так как фирма в таких случаях берет  все  расходы  на  себя...
Иосиф выудил листок бумаги и подвинул  его  незнакомке,  чтобы  та  написала
адрес деревни, в которой живет. После этого он еще раз заверил, что никакого
обмана не будет, и чайник будет доставлен ей сразу  же  по  получении  новой
партии.
   Отец плюнул на торговлю, опечатал склад с товарами и в каком-то  животном
исступлении стал готовиться к  поездке...  Первым  делом  он  сбрил  бороду,
клочками  росшую  на  его  остром  подбородке,  помчался  к  парикмахеру   и
подстригся под Раджа Капура. Затем купил роскошный костюм, обошедшийся ему в
треть месячного дохода, и напоследок посетил баню, где в его костлявую спину
втерли доброе ведро всяких благовоний...
   Облаченный во все белое, пахнущий, словно храм после  праздника,  похожий
на нефтяного магната, он зашел в магазин, торгующий  автомобилями,  и  купил
черный, надраенный до блеска "кадиллак" выпуска сорок девятого года...
   Погрузив в машину новенький чайник, забив салон всевозможными подарками и
канистрами с самым дешевым  бензином,  Иосиф  отправился  в  путь,  в  конце
которого сиял свет глаз его возлюбленной...
   Пять дней он ехал, двести литров бензина израсходовал, недоедал  в  пути,
стремясь скорее добраться до предмета своего обожания,  и  на  шестые  сутки
въехал на родину своей любви...
   Гордо сидящий в открытом автомобиле, задрав горбатый нос выше  горизонта,
игнорирующий визги голодранцев, он был похож на Иранского шаха в первый  год
своего изгнания. Его прямой взгляд, сжатые губы -  все  говорило  о  твердом
намерении раздавить каждого, кто встанет на пути его страсти...
   Возлюбленная встретила Иосифа возле своего крохотного дома, в застиранном
сари, и в первый  момент,  конечно,  не  узнала  его,  очень  гордого  своим
перевоплощением... Она держала в руках тяпку и  с  удивлением  рассматривала
незнакомца, подъезжающего на шикарном автомобиле к ее дому...  Когда  же  он
назвался, смущенно пожимая  женщине  руку,  она  с  еще  большим  удивлением
воззрилась на него, словно отец был сборщиком  налогов,  и  оба  они  родили
неловкую паузу...
   Иосиф спохватился и стал вытаскивать из автомобиля подарки. Первым  делом
он, естественно, вручил женщине чайник, приговаривая, что  его  фирма  слово
держит; затем извлек сервиз на двенадцать персон с  гравюрами  любовных  поз
XVII века, а на категорический отказ женщины сказал: "Это еще не все.  Лучше
отказываться  от  последнего!.."  И  стал  доставать  из  машины   всякое...
Кастрюльки,  кашемировые   платки,   ложки,   вилки,   вентилятор   и   даже
двадцатикратный бинокль - он складывал все у ног женщины, приговаривая,  что
это за  причиненные  ей  неприятности  с  чайником.  Что  у  него  уж  такая
прехорошая фирма, которая марку держит и дорожит клиентами... Напоследок  он
вытащил  из  кармана   жемчужное   ожерелье   и,   робея,   протянул   своей
возлюбленной... Женщина улыбнулась и сказала:
   - Вы говорили, что я могу отказаться от последнего...
   - Это не последнее, - смущенно ответил Иосиф.
   - Что же, есть еще что-то?
   - Последнее - это я сам, - скромно сказал "иранский  шах"  и,  покраснев,
развел руками...
   Женщина с минуту смотрела на Иосифа, потом вдруг фыркнула  и  засмеялась,
да так звонко и заразительно, что отец понял: за обладание ею он отдаст  все
государство Израилево вместе с Палестинами в придачу, а заодно  и  все  свои
чайники...
   Он был приглашен в дом и посажен на стул, накормлен и развлечен беседой.
   Женщину звали Индирой. Ей исполнилось двадцать  пять  лет,  она  не  была
замужем и имела трех братьев, которые уже целую неделю находились в лесу и с
помощью слонов валили деревья. Родители ее давно умерли, она  привыкла  жить
одна, так как братья, хоть и живут в этой же деревне, но уже переженились.
   Иосиф тоже рассказывал о себе. Врал, конечно, много,  подогретый  терпким
вином, но и правду не обходил стороной... После, совсем уже размягченный, он
вдруг завыл еврейскую песню, петую ему когда-то бабкой, и обнаружил  в  себе
голос - не сильный, но очень приятный душе...
   Индира слушала, и в глазах ее  была  мягкость,  в  пальцах,  перебирающих
жемчужное ожерелье, - нежность, а в бедрах - сладость...
   Иосиф закончил песню, хотел было еще спеть, но  понял,  что  слов  больше
никаких не знает, да и в глазах Индиры было что-то такое новое, отчего свело
икры, обдало жаром низ живота  и  напряглось  стыдное...  Он  задрожал  всем
телом, стараясь прикрыть руками свой камень, но легче  было  закрыть  солнце
монетой, чем мужественность Иосифа - ладонью...
   И тогда Индира сказала:
   - Не борись с телом. Ты борешься с собой... Познай тело - и  ты  познаешь
себя...
   После этих слов все завертелось перед глазами Иосифа. Миг  стал  раем,  и
рай был долог... Он ласкал эти длинные, смуглые пальцы; как  птица,  пытался
склюнуть с груди соски, как будто это были ягоды рябины,  и  пил  из  самого
нежного, боясь, что кончится  этот  сок  и  останется  он,  мучимый  жаждой,
останется навсегда один.
   Через месяц Иосиф был женатым человеком. Он съездил в Бомбей, перевел все
свое имущество в наличность и перебрался в дом  Индиры.  Днем  он  занимался
постройкой достойного жилища для своей  богини,  а  ночью  черпал  бездонным
ковшом всю сладость "стхиты"*, всю остроту "переплетенного узла"*, и  плакал
в наслаждении, как ребенок, и выл в экстазе, как  шакал...В  одну  из  таких
"камасутровских"  ночей  затяжелела  Индира  моим  старшим  братом,  который
родился поздним вечером в конце жаркой зимы и был назван в честь Бога Шивы.
   И  распустилось  счастье  Иосифа  полным  цветом.  Стал  он  полнокровным
мужчиной и мог строить планы дольше своей жизни, надеясь, что его семя будет
брошено через века и даст всходы правнуками и праправнуками.
   - Живуче племя Израилево!  -  приговаривал  он.  -  Хоть  и  смешанное  с
кришнаитами, но все равно поступь видна!..
   Иосиф разглядывал маленького Шиву и в крошечном носике  ребенка  угадывал
свой будущий горбатый клюв... Как он радовался тогда... Бежал  вприпрыжку  в
поле и кричал Индире во весь голос: "Мой ребенок, мой!"
   Жена  улыбалась,  гладила  его  влажной  рукой  по  щеке,   потом   вдруг
спохватывалась, вспомнив, что Шива остался один, и гнала  Иосифа  обратно  в
дом.
   Прошел год... Днем Иосиф обычно что-то делал по дому, а Индира работала в
поле, на чайных плантациях... В один из таких  дней,  когда  маленький  Шива
спал в своей кроватке, а Иосиф  строгал  какую-то  деревяшку,  до  его  ушей
донеслись тревожные крики. Он  выглянул  с  террасы  и  увидел  сквозь  пыль
бегущих с поля женщин.
   - Бешеный тигр!.. - донеслось до его ушей. - Бешеный тигр!
   И тут Иосиф почувствовал неладное. Так защемило в его сердце,  так  вдруг
стало плохо всему телу, что ноги подломились у  него  и  прядь  волос  стала
седая... Он заскулил, как убиваемая собака, закрутился на одном месте и, уже
чувствуя, уже зная, что нет его Индиры, упал на землю и почти умер...
   Хоронил отец Индиру сам. Сам прибирал изувеченное  тело,  целуя  поникшие
ягоды рябины, сам одевал ее в свадебное сари, сам  закапывал  гроб...  Отдав
Шиву шурину, запершись один в пустом доме, он плакал семь дней.  На  восьмой
уехал на "кадиллаке" в Бомбей, а на пятнадцатый вернулся  весь  осунувшийся,
но с великолепным крупнокалиберным ружьем за плечами.
   Ранним утром, когда деревня еще спала,  с  мешком  провизии  и  с  ружьем
наперевес Иосиф ушел в джунгли... Две недели о нем  не  было  ни  слуху,  ни
духу, и когда все подумали, что он СГИНУЛ бесследно  в  непроходимых  чащах,
разодранный дикими  зверями,  отец  вдруг  появился...  Отощавший,  заросший
наполовину седыми космами, с запекшимися на лице  и  руках  ранами,  он  шел
через деревню, неся на плечах шкуру убитого тигра, и не было  в  его  облике
ничего от героя...
   Еще с  месяц  пожил  Иосиф  в  доме  сгинувшей  жены,  затем  собрал  все
необходимое, взял под мышку Шиву, передал ключи от  дома  братьям  Индиры  и
укатил в Бомбей.
   Там, не мешкая, пришел в советское  посольство  и,  покаявшись,  попросил
въездную визу на себя и ребенка...
   Люди не звери... Когда проклевывались почки  на  деревьях  и  вата  между
оконных рам пожухла, Иосиф с сыном вернулись на родину...
   Мать Иосифа, истосковавшаяся в одиночестве, в тот же миг простила  своего
непутевого сына и принялась холить и  лелеять  индийского  внука,  солнечным
лучиком посланного на вечер ее жизни.
   Она учила Шиву русским словам, пела еврейские колыбельные и гуляла с  ним
утром и вечеромё чтобы легкие внука привыкали к российскому климату.
   Вот в одну из таких прогулок мой брат Шива, катаясь на карусели, визжа от
восторга, сунул палец в маленькую дырочку и оставил его там навсегда.

      ШИВА

   Маленького Шиву отдали в детский сад. Он еще носил длинную,  до  середины
спины  косу,  был  весь  смугленький  и  этим   привлекал   внимание   своих
сверстников-карапузов. Те с удовольствием драли его  за  косичку  и  просили
показать то, что у него спрятано в штанах.
   Шива не обижался, с простодушием снимал брючки, обнаруживая, к  всеобщему
неудовольствию, то отличие, которое причисляло его к мальчикам.
   Воспитательницы частенько заставляли рассказывать о  плоде  манго.  Шива,
словарный запас которого  не  превышал  и  трехсот  слов,  добрый  по  своей
природе, все  же  пытался  дать  приблизительное  определение,  указывая  на
небольшой кабачок и говоря, что манго зеленее и слаще, чем сахар.
   Когда Шиве пошел третий год, Иосиф, воспользовавшись дружбой с Китаем,  в
светлый праздник пересек советско-китайскую границу и смешался с  миллиардом
узкоглазых жителей.
   Шива остался жить с бабушкой, постепенно забывая отца. А о матери у  него
осталось лишь какое-то  туманное  ощущение,  словно  от  растаявшей  во  рту
конфеты... Через пять лет и Индия стала  для  него  той  сказочной  страной,
какой воспринимают ее его сверстники.
   Бабушка определила Шиву в школу и  с  этого  момента  стала  стареть  еще
быстрее... Когда-то, лет пятнадцать назад, она выгнала из дома  дедушку,  не
простив ему измены, а  теперь  попросила  его  вернуться  обратно,  чтобы  в
крайнем случае внук не остался  сиротой.  И  дедушка  вернулся,  еще  совсем
крепкий и счастливый, что вновь обрел семью...
   Шива ходил в школу,  с  удовольствием  постигая  необходимые  науки,  был
отличником,  не  прикладывая  к  этому  особых  усилий.   Он   был   слишком
хорошеньким, хоть и чернявеньким, поэтому одноклассники невзлюбили  мальчика
и часто бивали его в школьных туалетах, но он  никогда  не  плакал,  как  бы
больно ему ни было, никогда не защищался, а лишь улыбался в ответ, показывая
крупные окровавленные зубы.
   Так шло время... Шива из начальных классов перебрался в средние, а  затем
и в старшие... Незаметно для бабушки и дедушки он вырос в красивого юношу...
   Бабушка благодарила Моисея за то, что нос внука совсем не похож  на  клюв
ее сына, что он хоть и чуть крупноват, но ровен, словно тоненькая трость для
мундштука кларнета... Единственно, что ее расстраивало, - это разбитые  губы
внука и синяки, такие же частые на его лице, как тучи на русском небе... Она
сокрушалась, что внук растет слабым, не способным за себя постоять, а оттого
жизнь его будет трудной и безрадостной... Бабушке и невдомек было, что  Шива
еще с пятого класса, говоря, что  ходит  учить  уроки  к  приятелю,  посещал
квартиру старого китайца, отсидевшего в лагерях Сибири и  втайне  обучающего
мальчика какой-то восточной  борьбе...  Тем  более  было  странным,  что  он
никогда не защищался от побоев, имея в руках  столь  мощное  оружие.  Просто
улыбался в ответ на ударыё и все...
   В глаза Шивы были влюблены все девочки в школе. И действительно, они были
хороши.ё Прозрачныеё чуть влажные  и  раскосые  -  они  притягивали  к  себе
девичьи губы: большие и печальные - манили к себе женщин постарше; нежные  и
сильные -привлекали пожилых...
   В девятом классе в Шиву влюбилась молоденькая учительница истории, робкая
и симпатичная девушка. Она была первая, с кем он  стал  спать,  обнаружив  в
себе  природное  умение  и  изощренность,  подаренные  солнцем   Индии.   Не
стеснительный в ласках, мощный в долгости, он  доводил  свою  более  старшую
партнершу  до  исступления,  равного  помешательству,  вытаскивал   из   нее
эвериное, а после, когда она лежала бессильная, уходил легко, как будто и не
было целой ночи, а было лишь так, прикосновение одно.
   Когда Шива с обезоруживающей улыбкой сказал учительнице,  что  больше  не
любит ее, что их  совместные  ночи  кончились,  она  не  выдержала  и  съела
отраву...
   Впрочем, ее спасли, но тайное после  этого  стало  явным...  Подростки  в
классе стали бить  его  еще  более  жестоко,  а  девочки  немного  охладели,
понимая, что птички они мелкие в сравнении с его размашистым крылом...
   Как-то утром все одноклассники Шивы обнаружили в  своих  почтовых  ящиках
некие бумажки, приглашающие их в этот день в спортзал, находящийся на отшибе
города.
   Спортзал был славен тем, что  в  нем  проходили  тайные  занятия  борьбой
каратэ и другими восточными единоборствами, а также контактные поединки  тех
спортсменов, которые хотели помериться умением... Попасть в  этот  зал  было
недостижимой мечтой каждого подростка,  и  поэтому  все  одноклассники,  как
один, явились к вечеру в спортзал.
   Сначала  показывали  рядовую  тренировку,  а  затем  появились   взрослые
каратисты, желающие показать свое искусство в поединке...  Все  они  были  в
защитных шлемах и белых кимоно, лишь один - в черном.  Впрочем,  он  всех  и
отлупил, играючи и просто, как будто в  театральном  бою...  И  каково  было
изумление подростков, когда победитель снял с себя маску и обнаружил под ней
лицо Шивы с еще свежими синяками, оставленными их  слабенькими  кулачками...
Каждый ушел домой подавленным, ожидая на следующий день расплаты... Но  Шива
не собирался мстить.
   Он со всеми приветливо здоровался и крупно улыбался... С тех пор синяки с
лица  Шивы  сошли  навсегда.  Но  на  все  заискивающие  просьбы  соучеников
поспособствовать их устройству в секцию он отвечал вежливым отказом.
   В наследство от отца Шива получил  некоторые  черты  авантюриста,  но  по
природе был более тонким и умным, чем Иосиф.
   Он закончил школу и неожиданно для всех поступил в Институт международных
отношений. Каким образом ему это удалось, было неизвестно. Но ходили  слухи,
что он  одновременно  влюбил  в  себя  жену  проректора  и  его  юную  дочь,
обезумевшую до того, что пришлось прибегнуть к врачебной помощи. Престарелая
матрона даже забеременела от него, чего с ней не было уже двадцать пять лет,
а дочь, узнав об  этом,  пыталась  застрелить  мать  из  именного  пистолета
отца... Не дошли слухи лишь до самого проректора. Шива был  единственным  из
студентов этого престижного института, кто  до  конца  учебы  не  вступил  в
партию... В начале второго курса он подрабатывал на жизнь уроками каратэ,  и
как-то раз в спортивном  зале  к  нему  подошел  огромного  роста  детина  и
предложил поехать в какое-то место... Шива сразу догадался,  что  верзила  с
тупой физиономией - телохранитель какого-то важного деятеля. Верзила  был  в
хорошем костюме, имел машину с шофером, которая  через  час  привезла  их  в
красивый дом, где Шиву приветливо встретил пожилой  человек  с  известным  в
дипломатическом  мире  лицом...  Шива  сначала  решил,  что  его  вербуют  в
телохранители, но все оказалось несколько иначе...  Известный  дипломат,  на
старости лет, сам решил постичь тайны восточного  единоборства  и  предложил
Шиве стать его наставником.
   Студент-международник согласился на это предложение  с  удовольствием,  и
впоследствии на тренировках частенько бивал престарелого ученика.  Но  делал
он это с таким простодушием, с таким теплым солнцем глазах, с такой открытой
улыбкой, что известный дипломат  полюбил  его,  как  любят  позднорожденного
ребенка.
   Через пять лет, как и полагается, Шива  закончил  институт,  и  с  подачи
своего ученика был назначен культурным  атташе  в  Министерство  иностранных
дел.
   Первый год он никуда  не  выезжал,  что  нимало  его  не  заботило.  Шива
использовал это время, изучая культурную жизнь столицы, и  вскоре  уже  знал
обо  всех  театральных  и  кинематографических  событиях  города.  Не   было
премьеры, на которой он не бывал. Он знал все обо всех  оперных  и  балетных
спектаклях, обо всех выставках и шоу; его всюду принимали  и  всюду  любили,
как своего... С поры поступления в институт Шива уже никогда не  использовал
женщин в карьерных целях, хотя возможности были поистине фантастическими.  В
него были влюблены сотни. Сердце же Шивы еще не ведало любви, а потому  было
открыто для каждой.
   Оно  могло  найти  нужное  словечко  и  для   тихой   девушки-мышки,   от
прикосновения  расцветающей  бабочкой-однодневкой,  и  для   ушка   светской
красавицы находило оно тот самый ключик,  легко  открывающий  все  тайные  и
соблазнительные дверки.
   Воспользовавшись ими, Шива закрывал их мягко и без стука...
   Вскоре молодой атташе получил однокомнатную квартирку на отшибе города  и
стал устраивать в ней "четверги",  на  которых  любили  собираться  элита  и
простые смертные,  вьющиеся  "около"...  На  "четвергах"  Шива  узнавал  все
светские сплетни и новости, такие  нужные  в  работе,  а  позже,  когда  все
элитные и простые напивались до края и неожиданно гас  в  комнате  свет,  он
слепо переплетался с множеством голых тел и отдавал свою энергию неизвестной
счастливице...
   Через год Шива стал понемногу ездить в Европу. Он  всем  сердцем  полюбил
Старый свет и чувствовал себя на его землях  как  рыба  в  воде...  Свободно
владея тремя языками, одетый в купленный на все деньги костюм  от  "Армани",
он  легко  входил  в  двери  всех  парадных  подъездов.  И  не  было   таких
"зарешеченных домов", таких шикарных офисов, в которые  бы  ему  не  удалось
проникнуть. Не существовало ни одного твердокаменного мецената, от  которого
бы он не смог получить денег на свой очередной фантастический проект.
   Ему удавалось вывозит на Запад самые некоммерческие русские  спектакли  и
выставки, и - чудо! - они превращались в доходные, принося посреднику  пусть
небольшие, но все же проценты прибыли, которые он все до копеечки тратил  на
новые костюмы...
   Шиве исполнилось двадцать пять лет, и его карьера, словно скоростной лифт
небоскреба, стремительно взлетала вверх...
   Как-то душным летним вечером,  задыхаясь  в  Парижском  концертном  зале,
сердце Шивы неожиданно полюбило.
   Она была американской примой-балериной с милым французским именем Мишель.
   Шива был очарован ее великолепными,  искусными  ногами,  маленькой  белой
грудкой и целиком бросил себя к ее твердому, как камень,  животу...  Мишель,
годами привыкшая к поклонению, позволяла себя любить, впрочем, сама к  этому
не способная, и не  из  хищнических  соображений,  как  бывает,  а  так,  от
природы...
   Она жалела Шиву и часто говорила, что ему нет смысла ее любить, что лучше
поискать  другую,  с  горячими  бедрами  и,  может,  тогда  Шива  и   станет
счастливым...
        Как бывает, от таких слов фитиль любви еще больше возгорается. Думая только
о холодной Мишель, Шива плюнул на все дела, и клубочек его карьеры, вначале
так удачно раскручивавшийся, стал быстро скатываться обратно. В довершение ко
всему его вызвали в советское посольство, где объявили об окончании полномочий
атташе по культуре и о скором возвращении на родину...
   Бывает так, что отчаяние переходит  в  решимость,  либо  сбрасывающую  за
край, либо лишь проводящую по нему.
   В отчаянии Шива решил купить Мишель... Не любовь, так деньги... Но  их  у
него не было... Он занял под  двойные  проценты  тысячу  долларов,  выдохнул
страх и придвинулся к пропасти...
   Мокрым вечером, к шикарном костюме от Кардена, источающий тончайших запах
французской парфюмерии, он  вылез  из  такси,  твердой  походкой  самоубийцы
поднялся  по  лестнице  парижского  казино  и,  коротко  оглядевшись,  занял
свободное место возле стола с зеленым сукном...
   Завсегдатаи, оглядев молодого человека, вдруг в общем порыве поняли,  что
за этим столом в скором времени произойдет самое интересное, и  перекочевали
поближе... Столько решимости было в бледном лице молодого человека,  столько
отчаяния угадывалось в его  прекрасных  глазах,  что  наблюдателей  невольно
охватил страх за него, за висящую  на  волоске  жизнь,  и  они  еще  плотнее
сомкнулись вокруг Шивы.
   Шива не спешил... Он внимательно смотрел на стол,  следил  за  резвящимся
шариком и, как все, отметил про себя, что черное выпадает уже девятый раз...
   - Ставки сделаны, господа!.. - услышал он безразличный голос, пока  шарик
вновь совершал свой бег, и дал всем богам клятву, что не пожалеет  и  пальца
за свой выигрыш...
   И десятый раз выпало черное... Шива  знал,  что  такое  случается  крайне
редко, что цвет, словно заколдованный, может  выходить  и  десять,  даже  по
двадцати раз кряду... Он вытащил из кармана деньги  и  всю  тысячу  все-таки
бросил на красное...
   Зал замер и стал с любопытством ожидать развязки... И нельзя сказать  что
ставка была очень крупной. Но опыт старых игроков подсказывал  им,  что  эти
деньги - единственное, чем располагает молодой человек,  что  именно  сейчас
произойдет главное, могущее решить, жить ТОМУ или нет...
   - Что вы делаете!.. - зашептал какой-то грязный старик в ухо Шиве. -  Уже
десять раз  было  черное!..  Не  испытывайте  судьбу!..  Ставьте  скорее  на
черное!..
   - Ставки сделаны!.- Ставки сделаны!.. - разнесся по залу голос,  и  шарик
был брошен...
   Все завертелось в глазах Шивы. Красное  смешалось  с  черным,  все  цифры
слились в одну; он про себя шептал, то ли Богу, то  ли  дьяволу,  или  обоим
сразу, что палец будет его жертвой, а им наградой; для зрителей же оставался
спокойным и холодным...
   Шарик еще раз подпрыгнул, с трудом перевалился в соседнюю лунку и  замер.
- Тридцать два, красное, - возвестил крупье и  стал  разбрасывать  выигрыши.
Все вокруг облегченно вздохнули, а  неприятный  старикашка  поздравил  Шиву,
пожав его плечо костлявыми пальцами.
   Шива поставил свою тысячу, и выигрыш вновь выпал на  красное...  Рулетка,
треща, завертелась, и он снова шептал про себя: "Палец... Палец..."
   - Двойка, красное!..
   Вокруг стола прошел легкий гул, а Шива, собрав выигрыш,  целиком  положил
деньги на цифру "12".
   - Безумец! - услышал он... А какой-то нетрезвый, с  женственными  чертами
повеса вытащил из кармана пистолет  и  предложил  им  воспользоваться.  Шива
несильно его оттолкнул, тот засмеялся и затем несколько раз нажал на  курок,
выстреливая из дула водяные фонтанчики.
   Повесу оттеснили за спины, и когда рулетка завертелась, тот вдруг притих,
поднялся на цыпочки и стал следить за бегущим шариком.
   Шива уже ничего не шептал, просто стоял и смотрел, как будто  безучастный
к своей судьбе... На этот раз колесо вертелось дольше обычного, и когда  оно
наконец остановилось, зал еще целое мгновение был погружен в тишину...
   - Банк сорван, - так же бесстрастно объявил крупье. Он раздал все  мелкие
выигрыши и пригласил Шиву в главный зал, где ему  выдали  наличностью  почти
семьсот двадцать тысяч франков...
   Когда Шива шел к выходу,  гомонящая  толпа  на  мгновение  успокоилась  и
какой-то голос крикнул:  "Шампанского!"  Не  оглядываясь,  он  прошел  мимо,
спустился на первый этаж и на минуту зашел в мужскую комнату. Там вытащил из
кармана маленький, остро отточенный нож, раскрыл лезвие, к холодному сиденью
унитаза приложил указательный палец левой руки и одним движением его срезал.
Затем спустил окровавленную воду, туго перевязал носовым платком  обрубок  и
вышел из казино на мокрую улицу ночного Парижа.
   Он стремился к своей Мишель, еще не зная, что скажет ей, сам не испытывая
радости, лишь горько сознавая, что пальцы на его руках стали той  шагреневой
кожей,  которая  будет  исполнять  желания  и   которая   со   временем,   с
исчезновением последнего пальца, может лишить Шиву жизни...
   Мишель приняла Шиву, и он безуспешно стал пытаться оживить  ее  холодные,
словно у покойника, бедра... В посольство он, конечно, не явился  и  остался
нелегально жить во Франции, отчаянно тоскуя, когда Мишель временами  уезжала
к себе в Америку... К тому же и деньги таяли на глазах, заставляя мозги Шивы
лихорадочно работать, чтобы отыскать возможности к их получению...
   Как-то раз Шива зашел к своему знакомому издателю,  они  разговорились  о
том, о сем, и французский книжник  сказал  ему,  что  если  уж  зарабатывать
деньги, то сразу много, а  затем  поведал  о  желании  всех  издателей  мира
выпустить в свет энциклопедию  Тибетской  медицины.  Но,  к  сожалению,  это
невозможно, так как тибетцы хранят свои тайны и за  деньги,  тем  более,  не
продают, и заработать на этом деле можно было бы не один миллион...
   Так шло время...  Наконец  оно  стало  благословенным  для  всех  русских
эмигрантов.
   У Шивы сначала проклюнулась, а затем и дала рост некая идея, для  которой
ему понадобилось приехать на время на родину...
   Шива поклялся самому себе,  что  если  дело  выгорит,  то  он  пожертвует
следующий палец, сократив шагреневую шкурку еще на одну десятую...
   Он купил билет в компании Аэрофлота и после двух с половиной часов полета
приземлился в родном городе.
   Он  коротко  повидал  родственников,  застав  бабушку  уже  на  кладбище,
удивлением узнал, что однокомнатная квартирка на отшибе все еще  принадлежит
ему, переночевал в ней, а следующим утром уже летел на дребезжащем  самолете
в столицу Бурятии Улан-Удэ...
   После  приземления  Шива  нанял  на  целый  день  такси  и  отправился  в
ламаистский монастырь. Там он представился одним из близких светских  друзей
индийского далай-ламы и попросил  аудиенции  у  местного  настоятеля.  Через
несколько часов он ее получил и поздоровался с ним на  каджхарском  наречии.
Лама, впрочем, его не понял, и Шива повторил  свое  приветствие  на  русском
языке... На вопрос настоятеля, какие дела его привели в Бурятию, он ответил,
что они носят личный характер, а его визит всего  лишь  визит  вежливости  и
уважения...
   Лама улыбнулся и предложил Шиве провести  в  монастыре  два  дня.  Тот  с
удовольствием согласился и следующим утром поразил настоятеля тем, что встал
в пять часов и просидел в позе "лотоса" на  холодном  камне  до  того,  пока
солнце не взошло окончательно, -  весь  погруженный  в  нирвану,  с  печатью
смерти  на  лице...  Затем  они  вместе  позавтракали,  мило  беседуя.  Лама
поинтересовался, где Шива овладевал секретами йоги,  и  тот  рассказал,  что
рожден был в Индии, в предместье Вайшали, что, помимо йоги,  владеет  еще  и
тремя видами восточных единоборств, и хоть  он  и  не  ламаист,  а,  скорее,
буддист, но в последнее время его религиозные основы пошатнулись и  он  ищет
духовное лекарство, которое позволило бы ему обрести новую веру...
   Шива так понравился ламе, что они, не разлучаясь,  провели  два  дня,  по
истечении которых настоятелю, по его собственному мнению, удалось  забросить
в сердце Шивы семена ламаизма... На прощание он доверительно сообщил, что на
днях собирается посетить Москву и будет рад повидать в столице своего нового
друга... Шива настоял на том, чтобы  лама  остановился  у  него  дома,  и  с
иронией сказал, что, если тот не примет приглашения - обида будет  храниться
в самых долгих уголках его памяти...
   Они обнялись на прощание, и Шива улетел  в  Москву  готовиться  к  приему
такого нужного гостя... На четвертый день, вечером, в его квартире  раздался
междугородный звонок, и утром следующего дня Шива поехал встречать  дорогого
гостя. Встреча была очень теплой, они пообедали в  итальянском  ресторане  и
взбодренные двумя бутылками красного вина, приехали домой... Там за приятной
беседой выпили бутылку водки, затем  немного  коньяка,  затем  еще  водки...
Ламу, утомленного дорогой, сильно повело, он был чрезмерно весел и улегся  в
постель с неизвестно как появившимися  в  квартире  двумя  юными  созданиями
женского  пола,   своим   умением   вытащившими   последние   силы   старого
настоятеля...
   На следующее утро в густом похмелье,  лама  получил  из  рук  Шивы  пачку
полароидных фотографий, на которых он был заснят в отнюдь не приличествующих
его сану позах... Сначала он воспринял их как не  очень  удачную  шутку,  но
затем, увидев в глазах Шивы металл, понял, что это не розыгрыш, что  сейчас,
немедленно, будет подвергнут шантажу, а вследствие этого сам решил спросить,
что тому нужно...
   - Списки тибетской медицины, средневековые трактаты, написанные по  этому
поводу, а также сорyritht на их издание, - жестко ответил Шива и дал ламе на
все четыре дня.
   Лама был сильным человеком. Он ни о чем не  стал  умолять  шантажиста,  а
просто еще раз посмотрел ему в глаза, кивнул головой и в тот же день  улетел
обратно в монастырь.
   К исходу четвертого дня Шива, через доверенное лицо  настоятеля,  получил
тугой сверток, в котором обнаружил  списки  и  необходимые  для  их  издания
документы...
   В тот же час секатором  для  стрижки  плодовых  кустов  он  откусил  свой
средний палец на правой руке  и,  закопав  отрезанные  фаланги  в  горшок  с
цветами, отравился покупать билет на Париж...
   Через три дня он уже был в офисе своего знакомого  издателя  и  показывал
обалдевшему книжнику списки с рецептами  тибетской  медицины...  За  продажу
copyritht он попросил миллион долларов и через две  недели,  после  проверки
списков на  достоверность,  получил  деньги  -  отчасти  наличными,  отчасти
ценными бумагами.
   Недооценил он лишь одного - бурятского ламу... В один из зимних  вечеров,
когда Мишель,  увешанная  новыми  драгоценностями,  укатила  на  недельку  в
Нью-Йорк,  в  квартиру  Шивы  ворвались  несколько  абсолютно  лысых  людей,
сжимавших   в   руках   разнокалиберное   оружие...   Он   было    попытался
сопротивляться, но его мастерство в  защите  оказалось  гораздо  меньшим  по
сравнению с мастерством нападавших...
   Шива был уже сильно избит, с изувеченным лицом и отбитыми почками,  когда
ему  наконец  объяснили,  что  происходит...  У  него  потребовали   списки,
copiritht и фотографии, позорящие ламу...
   Шива еще пытался прикинуться  ничего  не  знающим,  но  после  того,  как
машинкой для обрезки сигар ему откусили средний  палец  правой  руки,  отдал
полароидные  снимки  и  назвал  адрес  ничего  не  подозревающего  издателя,
владевшего на этот момент всеми правами...
   Напоследок он получил в живот  пулю  сорок  пятого  калибра  и  умер  бы,
истекши кровью, не будь в доме хозяина, услышавшего  выстрел,  и  вызвавшего
"скорую помощь"... Издатель же, получивший пулю в мозг, умер  мгновенно.  Но
предварительно, обезумевший от изощренных  пыток,  отдал  боевикам-ламаистам
все документы, честно им приобретенные... Выздоровевшего Шиву стали  таскать
в полицейский комиссариат, где  пытались  дознаться,  за  что  он  подвергся
нападению... Неглупый следователь уловил связь этого покушения  с  убийством
издателя  и  пытался  добраться  до  истины.  Истину  же  знали  лишь  Шива,
замученный книжник да бурятский лама,  вряд  ли  желающий  обнародовать  эту
прелестную  историю...   И   дело   было   закрыто   за   неустановленностью
преступников...
   Шиве же предложили покинуть Францию, так как он был  нежелателен  в  этой
стране и не имел французского гражданства...
   Переведя деньги со своего парижского счета в  Сity  Ваnk,  они  с  Мишель
прилетели в Нью-Йорк и сняли целый этаж в Гринвич Виллидж...
   Шива обещал самому себе, что в никакие авантюры больше влезать не  будет,
во всяком случае, пока не кончатся  деньги,  и  стал  жить  жизнью  простого
наблюдателя...
   На этом можно было бы и закончить историю моего старшего брата,  но  хочу
коротко сказать о том, как он расстался с еще двумя своими пальцами...
   В домашнем зверинце своего нью-йоркского приятеля Шива  кормил  кусочками
мяса шакала. Тот был голоден, и потому не рассчитал движения  своих  крепких
челюстей и откусил брату два пальца...
   Приятель из уважения к Шиве тотчас застрелил шакала и оплатил медицинские
расходы, связанные с ранением.
   Оставшиеся пальцы отныне тщательно оберегались их хозяином, он стал редко
выходить из дома и все свое время посвящал ледяной Мишели...
   На рождество 198... года Шива получил поздравительную открытку, в которой
ему желали крепкого здоровья, личного счастья и прочих благ, которых он  сам
себе желает... И каково было удивление  Шивы,  в  какое  странное  состояние
пришла его душа, когда он прочел подпись,  поставленную  под  поздравлением:
Твой отец ИОСИФ...

      БЛУЖДАЮЩИЙ АГАСФЕР

   Когда Шиве пошел всего лишь третий  год,  а  Иосиф  разменивал  четвертый
десяток, сердце отца вдруг пришло в какое-то движение;  стало  подпрыгивать,
стучать в грудную клетку, словно затекшие ноги об  пол,  и  просить  свежего
ветра дальних дорог...
   Ничтоже сумняшеся, Иосиф, как и в прошлый раз, не говоря никому ни слова,
исчез...
   Он сел в поезд и десять суток ехал сквозь всю Россию, наслаждаясь глазами
ее великими просторами, ее высоким небом и чистыми дождями...
   Отец тянулся к неизведанному, куда еще не ступала его кривая нога, где не
воспламенялся орлиный взор, куда добирался лишь его могучий помысел...  Путь
его лежал на Дальний Восток...
   На десятые сутки Иосиф сошел с поезда на станции Ерофей Палыч, пересел  в
товарняк и добрался до Магочи. От  нее  пешком  дошел  до  того  места,  где
сливаются Шилка и Аргунь, образуя Амур, и, недолго думая, бросился в  мутные
воды великой реки. Таким образом, в светлый праздник Еврейской  Пасхи  Иосиф
вплавь преодолел  советско-китайскую  границу  и  был  выловлен  узкоглазыми
пограничниками, после того, как был ранен из "калашникова" в плечо.
   Превозмогая боль, отец  все  же  улыбался  и  пытался  обнять  китайского
офицера, объясняя ему, что с этого дня решил стать его согражданином...
   К удивлению Иосифа, китаеза не проявил радости по поводу объединения двух
великих народов, а, наоборот, кривился от прикосновений мокрого  перебежчика
и норовил хлестнуть его перчаткой по кривому носу...
   Отец был чрезвычайно  обижен  на  такое  обхождение  и,  лежа  в  военном
грузовике, размышлял о человеческой злобе... Открытый всем ветрам, он сильно
мерз. Больше всего застывала левая  ступня,  с  которой  во  время  плавания
соскочил башмак...
   Особенно печалило то, что в  каблуке  потерянной  обувки  было  запрятано
несколько золотишка... Но оставался еще один ботинок, в котором тоже имелось
кое-что, в этой ситуации могущее очень пригодиться...
   Отца привезли в пограничную комендатуру и,  словно  бревно,  забросили  в
вонючую камеру. Там он просидел до утра без сна, давя клопов  и  причитая  о
своей непутевой жизни...
   Наутро состоялся первый допрос, цель которого была установить, как  понял
Иосиф, крупный он шпион или мелкий. Китаец-следователь с тонкими  губами  на
протяжении трех часов спрашивал одно и то же, а жирный переводчик вкрадчивым
голосом переводил.
   - Имя, фамилия... Звание... Цель заброски...
   А Иосиф на все вопросы терпеливо отвечал:
   - Мир, дружба, бизнес...
   Так безрезультатно прошло три часа,  а  на  четвертый  отца  стали  бить.
Выбили все передние зубы, повредили правое ухо, слегка  надорвали  мочку,  и
тогда  Иосиф  решил,  что  настала  пора  действовать.  Он  попросил  минуту
передышки,  снял  единственный  ботинок  и  негнущимися  пальцами   принялся
отдирать подошву.
   Через мгновение он протягивал пограничникам золотые  цепочки  и  колечки,
приговаривая, что теперь это принадлежит им, а его пора бы  и  отпустить  на
все необъятные китайские просторы...
   Китайцы, ожидавшие обнаружить в тайнике  микропленки  и  прочие  атрибуты
шпионов, увидев обычное  золото,  еще  больше  разозлились;  принялись  бить
Иосифа по самому дорогому месту, а когда он потерял сознание и душа его  уже
собиралась в долгий  полет  к  праотцам,  в  помещение  для  допросов  зашел
начальник погранзаставы, положил конец насилию,  и  безжизненное  тело  отца
было вновь брошено в камеру...
   После этого избиения он долго приходил  в  себя,  грустя  по  солнышку  и
свежему ветерку. Десять дней его никто не трогал и не обижал,  и  Иосиф  уже
было подумал, что про его грешную душу забыли... Как он впоследствии  узнал,
китайцы в это  время  связались  с  советской  госбезопасностью  и  пытались
обменять   отца   на   какого-то   своего   шпиона-азиата...   КГБ   ответил
категорическим отказом, так как уже давно не засылал разведчиков в Китай,  и
не имел представления, кто бы это мог быть... На последний вопрос  китайской
безопасности, что делать с перебежчиком, советская сторона ответила:  а  что
хотите!..
   Иосифа, закованного в наручники, препроводили в Пекин, где  он  в  скором
времени  был  осужден  по  какой-то  статье  китайского  законодательства  и
приговорен к четырнадцати годам заключения в лагерях... В приговоре отец был
назван "вольным шпионом", сотрудничавшим в  пользу  всех  империалистических
стран, а потому попал в колонию очень строгого режима...
   Самая большая беда Иосифа заключалась в том, что он  не  знал  ни  одного
слова по-китайски и вынужден был общаться только с самим собой... Усугубляло
положение и то, что его желудок не принимал риса, а потому  "вольный  шпион"
отчаянно  мучился  чрезмерным  сварением...  Когда  его  стали   гонять   на
лесоповал,  немного  полегчало.   Нечеловеческие   нагрузки   способствовали
привыканию к любой пище, и отчаянное положение отца немного выправилось...
   Как только Иосифа отпустило,  его  помыслы  обратились  к  фантазированию
женщины, однако он беспокоился - не повредили  ли  пограничники  его  самого
главного  органа  и  сумеет  ли  он  им  воспользоваться  по   возникновению
надобности...
   Лагерь  располагался  на  месте  вырубки  леса,  и  площадь  его  бараков
равнялась ста гектарам. Пятьдесят из них были отданы для содержания  мужчин,
вторая  же  половина  заселилась  женщинами.  Ровно  посередине   территории
проходил двухметровый забор, увитый колючей проволокой, целые сутки звенящей
от высокого напряжения пропущенного по ней тока. Лишь в  одном  месте  этого
забора была небольшая дверка, охраняемая часовым. В нее туда-сюда  проходило
лагерное начальство, которому Иосиф невыносимо завидовал...
   Отношения с товарищами по бараку у отца были  несколько  натянутыми.  Так
как он был единственным в лагере представителем европейской  цивилизации,  к
тому же тщедушный телом,  его  без  особого  труда  заставляли  быть  вечным
гальюнщиком; и воспротивься Иосиф  этому  хоть  помыслом  одним,  жизнь  его
сократилась бы до недели.
   Отец был свидетелем расправы, случившейся в бараке. Его  сосед  по  нарам
слишком часто перечил китайскому пахану, и как-то ночью  несколько  здоровых
китаез связали смельчака по рукам и ногам... Иосиф уже  молился  за  грешную
душу соседа, уверенный, что жить ему  осталось  мгновение...  Но  соседа  не
резали, не душили веревкой, а засунули  ему  в  ухо  десяток  крупных  рыжих
муравьев, а чтобы те не вылезли по прихоти своей,  заткнули  ухо  деревянной
затычкой и оставили жертву связанным до утра... На следующий день у бедолаги
начала болеть голова и чесаться шея. Он пытался  заливать  в  ухо  воду,  но
муравьи уже проникли в мозг, ползая по его коре, словно  по  коре  дерева...
Через два дня сосед ослеп - видимо,  муравьи  сожрали  зрительный  нерв;  на
четвертый он оглох и все корчился на нарах от  невыносимой  боли  и  умолял,
чтобы ему воткнули в сердце заточенную спицу. Никто на его мольбы не обращал
внимания, и на седьмой день он  сам  издох,  похудевший  вдвое  от  страшных
мучений...
   Таким образом, Иосиф решил существовать в лагере тихой  травкой,  которая
колышется по прихоти любого ветерка и  дожидается  штиля,  чтобы  вырасти  и
стать кустиком...
   К концу первого года заключения отец уже прилично  болтал  по-китайски  и
вечерами рассказывал заключенным цветные истории своего бытия.  Он  описывал
жизнь  в  Индии  и  свою  первую  любовь,  так  трагически  закончившуюся...
Уголовники плакали, нежные в своих глубинах, вспоминали утраченных  любимых,
и  Иосифа,  обладавшего  даром  разжалобить,  перевели  из   гальюнщиков   в
"рассказчики"...  Под  его  ночные  рассказы  весь  барак  в  едином  порыве
мастурбировал и в последнем мгновении наслаждения словно переносился к своим
женам и любовницам, в тихую и вольную жизнь...
   Как-то ночью, после очередного своего рассказа, Иосиф засыпал в мечтах  о
будущей любви, и когда его сознание  уже  закрывало  за  собой  дверку  сна,
чье-то прикосновение вернуло отца в реальность... Он открыл глаза  и  увидел
рядом со своим лицом физиономию пахана со сверкающими в  темноте  глазами...
Отец сначала дико перепугался, подумав, что пришла последняя пора, но  пахан
принялся успокаивать его, шепча на ушко ласковые слова,  пускающие  по  коже
Иосифа мурашки...
   Пахан шептал слова  любви  и  предлагал  сожительство,  обещая  заботу  и
всеобщий почет, как королеве...
   Иосифа била дрожь, как при пятидесятиградусном морозе, а мозг лихорадочно
искал выхода...
   Старый уголовник с вонючим ртом признавался  отцу,  что  его  рассказы  -
чистые и свежие - пробудили в очерствевшей душе каторжника большое, красивое
чувство, и хотя Иосиф не китаец,  тот  все  равно,  преодолев  предрассудки,
любит его...
   Иосиф, стуча зубами, пролепетал, что в данный момент ничего  ответить  не
может, так как предложение пахана хоть и почетно, но слишком  неожиданно,  и
попросил, чтобы тот подождал два дня, по  истечении  которых  он  непременно
даст ответ...
   Уголовник  недовольно  цыкнул  языком,  сверкнул  глазами  и  предупредил
Иосифа, что в случае отрицательного ответа он вырвет ему  кадык  и,  зажарив
его на костре, съест...  Потом  он  неожиданно  расплылся  в  улыбке,  сочно
поцеловал Иосифа в щеку и отправился спать...
   В эту ночь отцу было не до сна. Он мучительно искал выход из создавшегося
положения и ранним утром, перед работой, попросил надзирателя доставить  его
к начальнику лагеря. Надзиратель сначала  отказывался,  но  после  того  как
Иосиф  сказал,  что  хочет  сделать  признание  по  поводу  своей  шпионской
деятельности, незамедлительно препроводил  его  в  главное  административное
помещение...
   Отца ввели к начальнику. Тот уже был наготове, положив перед собой  ручку
и бумагу. Иосиф попросил, чтобы их оставили наедине,  и  начальник,  зыркнув
глазом, отослал конвоиров прочь... Отец пожелал, чтобы ему дали иголку и  на
глазах у изумленного китайца стал выковыривать из зуба мудрости пломбу.
   Поковыряв и почистив цемент, он обнаружил перед начальником запрятанный в
пломбу бриллиант весом полтора карата и протянул ему на ладони... Начальник,
тут  же  забыв  о  шпионаже,  алчно  взял  драгоценный  камень   и   спросил
заключенного, чего тот хочет... Иосиф взмолился лишь об одном  -  чтобы  его
перевели отбывать срок в какое-нибудь другое место,  уверяя,  что  он  может
работать на кухне и готовить  начальнику  еду,  владея  секретами  еврейской
кухни... Начальник сказал, что это можно будет устроить и, пряча бриллиант в
карман, окликнул караул...
   С этого дня Иосиф стал жить при кухне, лично подавал на  стол  начальнику
фаршированную рыбу, а тот не уставал спрашивать, много ли у отца  еще  пломб
во рту. На этот вопрос отец всегда делал такие загадочные глаза,  что  можно
было подумать о наличии во всех оставшихся  у  него  зубах  пломб  весом  не
менее, чем в два карата...
   Спал отец в маленькой подсобке, оборудовав ее наподобие комнатки; питался
со стола начальника, доедая за ним рыбу-фиш,  постепенно  отъедался  и  даже
завел  небольшой  кругленький  животик,  который  в   досужие   часы   любил
поглаживать...
   Из окошка кухни ему была  хорошо  видна  дверка  в  заборе,  так  жестоко
разделившей мужские и женские судьбы,  и  иногда  Иосиф  открывал  форточку,
прислушиваясь к улице. Ему казалось,  что  из-за  забора  доносятся  веселые
женские крики, смех, игривые призывы, и от этих галлюцинаций  он  становился
сам не свой, его душа приходила в  нервное  состояние,  а  рука  сама  собой
опускалась в лагерные штаны...
   Как-то весенним мартовским утром отцу стало совсем плохо. Он  понял,  что
пройди еще один месяц, лишенный  женского  тепла  и  его  тело  с  душой  не
выдержат и разъединятся...
   Иосиф  решил  действовать!  Он  выковырял  из  зуба  пломбу  с  последним
бриллиантом и пошел к начальнику лагеря на поклон.
   - Чего ты хочешь за него? - ласково спросил  начальник.  Иосиф  мгновение
помялся и, потупив печальные очи, ответил:
   - Хочу ходить вечерами в дверку...
   Взяточник захохотал и, сально отсмеявшись, дал свое "добро", но,  однако,
предупредил, что на женской половине ему можно находится только один  час  в
сутки, с восьми до девяти вечера, когда там отсутствует жестокая Ши  Линь  -
главная надзирательница. Она люто ненавидит мужчин, и попадись  ей  Иосиф  -
быть ему тогда евнухом на все  оставшиеся  времена...  Напоследок  начальник
выписал отцу пропуск и, тут же забыв о нем, стал разглядывать свой бриллиант
в лупу...
   Этот день Иосиф решил отмечать как религиозный праздник,  всю  жизнь.  Он
целых десять минут благодарил Моисея, шепча молитвы,  и  сочувствовал  своим
далеким предкам, добровольно отказавшимся от женщин, дабы  служить  религии.
Затем отец побрился, подстриг запущенные волосы,  а  завершил  гигиенические
процедуры мытьем тела в пищевой кастрюле,  из  которой  обычно  ели  младшие
надзиратели зоны.
   Посвежевший, в чистых штанах, он все же робко подходил  к  двери,  загодя
доставая из кармана пропуск. Часовой, пробежав  бумажку  глазами,  распахнул
перед Иосифом врата рая, и он шагнул в него, заранее задыхаясь от  восторга,
готовый припуститься во всю прыть к райскому строению...  Его  свежий  порыв
остановил часовой.
   - У тебя три минуты, - предупредил он. - Скоро девять...
   Господи, охолонуло Иосифа. Всего три минуты...  Не  раздумывая,  влекомый
могучим инстинктом, он, словно волк за  бараном,  помчался  со  всех  ног  к
ближайшему бараку и, считая время про себя, успел лишь краем глаза заглянуть
в окошко, как пришлось уже бежать  обратно,  чтобы  не  попасть  в  кровавые
объятия Ши Линь...
   Ночью, лежа без сна в своей подсобке,  отец  вспоминал  увиденное.  Кроме
темноты он, конечно, ничего не различил, но  воспаленному  мозгу  рисовались
сказочные и эротические картины.  Иосиф  был  уверен,  что  видел  женщин  в
прозрачных одеждах, что одна из них даже была с обнаженной грудью  маленькой
и крепкой, еще не целованной и не ласканной мужской ладонью.  Ему  казалось,
что женщина тоже заметила его и ответила однозначным взглядом, переполненным
любовью; и что она тоже, как и он, лежит сейчас без сна и думает о нем...
   Иосиф все же заснул в эту ночь, а наутро очнулся  с  теми  же  мыслями  и
фантазиями, пунктиром прошедшими через все  сновидения...  До  восьми  часов
была еще целая вечность, и отцу пришлось плестись на кухню, чтобы  сготовить
начальнику завтрак, обед, а заодно и ужин...  Он  был  крайне  рассеян,  еда
подгорела, и начальник ткнул его кулаком по носу...
   Иосиф опять стал готовиться к походу, опять брился и поправлял  прическу.
В восемь часов,  секунда  в  секунду,  он  переступил  границу,  разделявшую
мужской и женский миры, и засеменил мелкими шажками к ближайшему бараку.  Он
робко зашел в него, в темный и плохо пахнущий, прищурил  глаза,  привыкая  к
мраку, и постепенно стал угадывать человеческие очертания.
   Когда его глаза совсем освоились в темноте и Иосиф стал различать женщин,
он вдруг был поражен, что они похожи друг на друга, словно родные сестры,  -
все ужасно худые, косоглазые и унылые... Иосиф на секунду засовестился,  что
выбирает из живых людей, словно из стада, но в мгновение подавил в себе  это
чувство, оправдываясь, что такие уж обстоятельства вышли, над которыми он не
властен, а жить надо. И жить надо с женщиной...
   Лишь одна из них привлекла внимание Иосифа. Она была еще худее остальных,
еще косоглазее, и унылая, будто осенний лист, спадающий  в  тлен...  У  отца
вдруг защемило сердце, увлажнились глаза, он испытал неожиданно  нежность  к
этой узнице, и будь в этот  момент  в  бараке  раввин  или  коммунистический
поверенный, Иосиф тут же сочетался бы с этой доходяжкой законным браком.  Он
подошел к ней, защитившийся от десятков  любопытных  глаз  своей  нежностью,
положил ладонь на ее плечо и словно  пустил  через  руку  в  тщедушное  тело
женщины свое жизненное тепло... И она вдруг подняла глаза. В них  что-то  на
миг сверкнуло, а затем погасло бенгальским огнем,  и  помертвели  зрачки,  и
плечико вдруг стало острее...
   Господи, подумал Иосиф. Она  может  умереть.  Ее  нужно  без  промедления
спасать!..
   И он представил себя узником гетто, несмотря на все  опасности  спасающим
черноглазых детей, которым назавтра назначен огонь...
   Отец вдруг спохватился.  Его  внутренние  часы  прозвонили  об  окончании
отведенного часа, он  на  прощание  заглянул  в  мертвые  глаза  китаянки  и
побежал, сначала медленно, потом быстрее - в свое мужское племя,  в  котором
не было ни Торы, ни религии, в котором блуждала тоска...
   На следующий день начальник  лагеря  получил  в  обед  и  ужин  урезанные
порции.
   Впрочем, он этого не заметил, а Иосиф, довольный, завернул  украденное  в
тряпочку  и,  будто  мать  в  предвкушении  кормления  ребенка,  дрожал   до
назначенного часа всем телом...
   Отец переступил порог женского барака и застал свою женщину сидящей все в
той же позе, с еще более мертвыми глазами...
   Ее соседки по  бараку,  словно  голодные  собаки,  учуяли  запах  пищи  и
медленно, как привидения, стали  обступать  Иосифа.  А  он,  словно  заядлый
собачник, отталкивал их  грязные  руки,  даже  покрикивал.  А  одной,  самой
надоедливой, отвесил сочную оплеуху, после которой она отстала и улеглась на
свои нары, подвывая дурным голосом...
   Иосиф развернул тряпочку и стал вкладывать в рот своей женщине  крошечные
кусочки рыбы. Она вяло жевала и с трудом глотала... Отец  кормил  ее  и  все
заглядывал в глаза - не ожили ли они,  не  появился  ли  в  них  тот  блеск,
который означает рождение чувства, способного окрылить мужчину...
   В этот раз глаза его возлюбленной не ожили... И в другой в них ничего  не
изменилось, и в следующий... Тридцать раз приходил Иосиф  в  женский  барак,
тридцать рыбин скормил, тридцать  раз  произносил  молитву,  и  на  тридцать
первый женщина назвала ему свое имя...
   Ее звали Дзян  Цин.  Иосиф  принялся  ухаживать  за  ней  с  еще  большим
усердием. Он выхаживал Дзян Цин, как недоношенного ребенка, и когда щеки  ее
зарозовели, когда улыбка стала касаться тонких губ, а меж  них  отец  увидел
два  ряда  белоснежных  зубов  (только  одного  не  хватало),   его   сердце
возликовало, будто он окунулся в животворный  источник,  и  тот  предмет,  о
котором он так волновался, вновь стал камнем...
   Женщины вокруг Дзян Цин пухли и умирали от голода,  а  она  распускалась,
как весенний цветок, и  в  бараке-могиле  все  чаще  слышался  ее  волнующий
смех...
   Вскоре Дзян Цин понемногу стала рассказывать о себе. Она  уже  шесть  лет
находилась в лагере, а осуждена была за убийство мужа -  крупного  работника
сельского хозяйства, который по природе своей был садистом. После поездок  в
капиталистические страны он привозил всевозможные предметы для  истязаний  -
плетки с металлическими наконечниками, кожаные рубашки без  рукавов,  всякие
хитроумные машинки... И после, занимаясь с Дзян Цин  любовью,  применял  эти
предметы по своему назначению...
   В  один  прекрасный  день  Дзян  Цин  наточила  огромный  кухонный   нож,
дождалась, пока муж вернется с работы, и прямо на пороге вонзила тесак ему в
грудь...
   Словно консервную банку, она вскрыла мужнину грудную клетку, вырезала  из
нее сердце и запихнула ему в синий рот, предварительно наперчив и посолив...
Затем и сама решила умереть. Отмыла нож от крови покойника  и  засунула  его
себе между ребер... Но  выжила,  была  вылечена,  осуждена  и  отправлена  в
колонию...
   Закончив рассказ, Дзян Цин подняла лагерную рубашку и показала Иосифу под
маленькой грудью бледный шрам. Иосиф трогал его  грубыми  пальцами,  задевал
сосок и с удовлетворением замечал, как он напрягается, какого  он  красивого
цвета,  и,  улыбаясь  припадал  к  нему  губами,  всасывая  в  себя  вкусную
пустоту...
   Иосиф говорил, что Дзян Цин может его не бояться, что в нем  нет  никаких
извращенческих    наклонностей,    что    он,    наоборот,     представитель
еврейско-индийской сексуальной культуры, отличающейся гуманностью и  высоким
познанием предмета...
   После этих разговоров Иосиф обычно сгонял с верхних нар толстую  старуху,
брал Дзян Цин за округлившиеся бедра и возносил ее на второй этаж. Затем сам
взлетал и приземлялся голубем сверху, проникая  во  все  уголки  тела  своей
возлюбленной...
   Так, ежедневно, они коротали отведенный им час, ни разу  ни  сумевшие  до
конца насладиться друг другом... Им не хватало этого часа! Им не хватило  бы
и месяца, они бы не сумели и за год!..
   Шло время... Как-то Иосиф пришел к своей Дзян Цин  и,  зная,  что  та  по
времени должна болеть естественной болезнью, решил ограничиться ласками.  Но
возлюбленная с какой-то хитрецой смотрела ему в глаза, соблазняла действием,
а потом сообщила недоумевающему  любовнику,  что  тот  вскоре  станет  отцом
маленького китайца и что он с этого дня должен приносить ей еды больше.
   Душа Иосифа, в радости от этих слов, словно ракета, взлетела  к  небесам,
но тут же, чего-то испугавшись, вернулась обратно и задрожала травинкой...
   - Как же, здесь, в лагере? - спросил он.
   - Не знаю... - отвечала Дзян Цин, пожимая плечами. - Может, как-нибудь...
   Иосифа немного раздражала  такая  беспечность  подруги,  но  он  сам  был
настолько счастлив, что тревоги на сердце улеглись  туманом,  и  отец  вновь
ласкал Дзян Цин, уже не в качестве любовницы, но как жену...
   Проходили дни... Живот китаянки надувался  мячиком,  и  в  нем  время  от
времени слышалась жизнь. Иосиф любил прикладываться ухом к пупку жены, как к
замочной скважине, и подслушивать, чем там занят его будущий  отпрыск.  Если
он слышал какое-нибудь  шебуршение,  то  на  лице  появлялась  самодовольная
улыбка; если же в животе была тишина,  то  он  стучался  в  него  костяшками
пальцев, вновь прикладывался ухом и слушал чрево,  как  радио,  по  которому
собираются передать важное правительственное сообщение...
   Начальник лагеря почти перестал есть.
   - Может быть, мои блюда не вкусны? - спрашивал Иосиф.
   Начальник кривился лицом и отвечал, что дело не  в  том,  просто  аппетит
пропал почему-то, а если он и кушает,  заставляя  себя  насильно,  то  после
наступает плохой стул и в желудке режет самурайским мечом...
   Отец стал готовить всякие кашки на молоке, пытался впихнуть в  того  хоть
пару ложек и ласково уговаривал отправиться сегодня же  к  врачу.  Начальник
отнекивался, а Иосиф наблюдал, как кожа  на  его  лице  все  больше  желтеет
живот, несмотря на то, что человек почти не ест, набухает вулканом... Как он
похож на мою жену, думал в такие минуты Иосиф. У него  также  растет  живот.
Только у Дзян  Цин  живот  распирает  жизнь,  а  живот  начальника  надувает
смерть...
   Отец как в воду глядел... Начальник все же сходил  к  врачу  и  вышел  от
лекаря с удрученным лицом, и все улыбался в сторону Иосифа, приговаривая:
   - Ты смотри-ка, рак у меня... Желудка  рак...  А  у  тебя,  видать,  рака
нету...
   Нету, - соглашался Иосиф, принимаясь утешать смертельно больного.  -  Как
знать,
   - говорил он. - Сейчас рака нет, а завтра может и случиться... Может и на
глазу вылезти, и сердце зацепить клешней, а может и прямую кишку скрутить...
   Вот где муки-то, когда в туалет по-человечески не сходишь...
   - Да... - соглашался начальник и с надеждой смотрел  на  заключенного.  -
Может быть,  у  тебя  все-таки  будет  рак?..  Знаешь,  как  умирать  одному
неохота!.. Ни детей нет, ни жены, ни родственников...
   - Это верно, - подтверждал Иосиф. - Человеку в одиночестве  умирать,  что
собаке... Все мы под Богом ходим, может, и я завтра раком заболею...
   Они посидели немного молча,  затем  начальник  встал,  подошел  к  сейфу,
открыл его и вытащил коробочку от патронов. Он вскрыл ее, посмотрел с минуту
на два сверкающих камешка и сказал:
   - А зачем мне теперь бриллианты?.. Что с  ними  делать?  Али  проглотить,
чтоб рак своими краями порезали?..
   И не успел Иосиф что-нибудь сказать в ответ, как тот опрокинул  коробочку
в рот и сглотнул камешки...
   - Вдруг помогут, - произнес он  скорее  себе,  чем  отцу.  сел  на  стул,
грустно прислушиваясь к опухоли...
   В этот день Иосиф заткнул дырку унитаза тряпкой, дождался, пока начальник
опорожнится, переложил фекалии в сито для муки и словно старатель, промыл их
под краном. Он был рад, когда в остатках дерьма засверкали бриллианты, так и
не помогшие больному избавиться от рака...
   Через месяц начальник скончался. И никто в лагере о нем не сожалел, кроме
Иосифа...
   Был  назначен  новый  руководитель.  К  счастью  для  отца,  он  на   был
приверженцем каких-либо преобразований и принял в  наследство  от  покойного
хозяйство, не собираясь ничего в нем менять.
   И Иосиф остался при нем, исполняя свои кулинарные обязанности...
   Чтобы обновить пропуск на  женскую  половину,  Иосиф  предпринял  попытку
подкупить нового начальника, и это  ему  удалось  без  особых  трудностей  -
достаточно было одного бриллианта...
   И жизнь пошла своим чередом... Чем ближе  Дзян  Цин  была  к  родам,  тем
больше Иосифа беспокоила одна мысль... Мыслью этой  был  побег...  Крутилась
она в голове отца, даже когда он спал, когда ласкал набухающие молоком груди
жены, даже когда в сортире сидел...
   Нужно бежать, думал он. Во что бы то ни стало уносить из этой  загадочной
страны свои кривые ноги...
   Иосиф сушил сухари, коптил рыбу, еще не зная плана  будущего  побега,  но
уже отчетливо видя себя в своей московской квартирке, поглаживающего смуглую
головку своего первенца.
   Как он там, мой Шива?. - И на отца вдруг  накатывали  сладкие  и  горькие
воспоминания о прошлом: о солнечной Индии, о первой и  горячо  любимой  жене
Индире, разорванной бешеным тигром, о молодости... И были  эти  воспоминания
для него старой милой сказкой, которую ему кто-то  когда-то  рассказал,  как
будто он и не был в ней самым главным участником...
   Через три месяца, когда лето перевалило  за  половину,  Иосиф  стоял  над
корчившейся в родовых схватках Дзян Цин, от страха вторил ее стонам и сквозь
зажмуренные глаза смотрел - не появилась ли оттуда  головка  младенца...  Но
ребенок все не рождался, дожидаясь, пока отойдет вся водичка, а тем временем
часы  перевалили  за  девять  и  угроза  нависала  над  молодыми  родителями
апокалипсисом.
   Пошел, пошел!.. - заорал Иосиф нечеловеческим голосом, когда увидел синюю
макушку младенца...
   На их беду, именно в эту минуту мимо барака проходила надзирательница  Ши
Линь в сопровождении своих телохранителей.  На  ней  были  высокие  хромовые
сапоги, обтягивающий френч, и в руке  она  держала  маленький  хлыст...  Она
услышала доносящиеся  из  барака  крики,  вошла  в  него,  увидела  мужчину,
держащего на руках вопящего младенца, и Дзян Цин,  засыпающую  после  тяжкой
работы...
   Телохранители Ши  Линь  доставили  Иосифа  с  новорожденным  младенцем  и
бессильной Дзян Цин в комнату для допросов Лицо отца к  этому  времени  было
уже рассечено надзирательницы, а  под  пупком  невыносимо  болело  от  удара
хромового сапога...
   Иосифа привязали к стулу, а  его  жена  тем  временем  держала  на  руках
младенца, который наплевав на критическую ситуацию, сосал материнскую грудь.
   Ши Линь отослала своих телохранителей вон и принялась разогревать в печке
какие-то инструменты, которые, как  впоследствии  понял  отец,  должны  были
лишить его фигуру мужских особенностей...
   Надзирательница уже сдергивала с Иосифа штаны, когда вдруг  почувствовала
в шее невыносимую  боль...  Дзян  Цин  вцепилась  зубами  в  сонную  артерию
мучительницы, и уже через  секунду  из  разорванной  кожи  в  белый  потолок
застенка била струя крови... Новорожденный не плакал, не спал, а смотрел  на
своих родителей глазами полными мудрости и всепонимания...
   Китаянка развязала Иосифа, подхватила младенца на руки, они  всей  семьей
выпрыгнули в окно и помчались  в  сторону  мужской  зоны,  полные  страха  и
отчаяния. Они уже слышали за  своей  спиной  погоню,  а  когда  подбегали  к
спасительной двери, то отмахивались от свистящих  пуль,  как  от  назойливых
мух... Иосиф застучал в дверь, и когда охранник отворил ее,  уже  благодарил
Бога за спасение...
   Часовой, не говоря ни слова, пропустил отца в мужскую зону, а когда  Дзян
Цин пошла за мужем, толкнул ее жестоко прикладом в грудь.
   - Ее нельзя! - сказал охранник.
   - Да как же!.. - вскричал Иосиф. Но поскольку погоня  уже  была  рядом  и
времени на уговоры не было, он взял у обреченной Дзян Цин младенца,  на  миг
припал к ее губам, а после отупело смотрел, как жена, не  желая  умирать  от
вражьей пули, вскинула к небу глаза и загнанной ланью бросилась  на  колючую
проволоку...
   Напряжение тока в ограде было высоким, и через  полторы  минуты  от  жены
Иосифа осталась лишь горстка пепла, струйкой стекшая на чужую землю...
   В эту ночь Иосиф бежал... Он прихватил с собою  новорожденного  младенца,
мешок с сухарями и рыбой, двое суток блуждал по лесу, а на третьи бросился в
воды  Амура,  держа  ребенка  над   головой,   и   был   выловлен   русскими
пограничниками, которые, в отличие от китайских, были добрыми людьми...  Они
накормили измученного  Иосифа,  а  жена  начальника  погранзаставы,  недавно
родившая, не пожалела своей левой груди для младенца-китайчонка...
   Иосиф отходил десять дней, а на одиннадцатый дал ребенку имя.  Он  назвал
его Мао. И не в честь китайского руководителя,  но  в  память  о  начальнике
китайской зоны, скончавшемся от рака...
   Уже через две недели отец подъезжал к златокупольной и в этот  день  смог
обнять свою мать и посмотреть в глаза старшему сыну Шиве.
   Так произошел мой  средний  брат  Мао,  который  в  свой  четвертый  день
рождения  приставил  к  указательному  пальцу  электрический  нож  и   нажал
кнопку...

      МАО

   Когда Иосиф, после двух лет отсутствия,  предстал,  перед  глазами  своей
матери, держа на руках сверток с младенцем, та заголосила, то ли от радости,
то ли от горя, или вовсе от  других  чувств,  переполняющих  старое  сердце;
взяла из рук сына нового внучонка, а ему слова не сказала...
   Сверток развернули, и свету предстал младенец со  сплющенной  головкой  и
личиком дауна, разве что язык у него был  нормальным  -  помещался  во  рту.
Старуха всплеснула руками,  увидев  уродца,  а  Мао  смотрел  своими  косыми
глазами на бабку. И такими умными были его глаза,  такая  воля  исходила  из
них, что мать Иосифа поперхнулась слезами и отошла  за  стол,  как  будто  в
свертке лежал не младенец, а динамит...
   Мао родился абсолютно нормальным ребенком, что подтвердили врачи.  Просто
внешность у него была, как у дауна, - видимо, хромосомка на  каком-то  этапе
беременности сначала развалилась, а потом, передумав, спаялась вновь...
   Бабушка не полюбила своего второго внука, и вовсе не из-за  внешности,  а
скорее из-за глаз, из которых исходило что-то колдовское и страшное. Бывало,
когда она брала его  на  руки,  с  ней  происходили  странные  вещи.  То  ей
казалось, что она вновь молодая и держит не внука,  а  сына,  что  ее  груди
крепкие и полны молока; то ей чудилось, что  она  и  не  человек  совсем,  а
какое-то животное, так что хотелось скакать и прыгать. А один раз, когда она
кормила Мао, то превратилась в моток шерсти и так  испугалась,  что  бросила
внука на пол. Тот ударился головой, но не заплакал,  а  смотрел  на  бабушку
злыми глазами и, как ей показалось, криво улыбался...
   С тех пор  бабушка  стала  ненавидеть  Мао  и  препоручила  его  дедушке,
вернувшемуся к этому времени в семью. Так они и поделили:  Шива  -  бабушке,
Мао - дедушке...
   Иосиф же через месяц вновь исчез, растворился в неизвестных краях...
   Дедушка яро взялся за воспитание,  щедро  расходуя  нерастраченный  запас
родительского тепла.  Но  когда  он  неожиданно  почувствовал  себя  тяжелым
английским танком времен первой мировой  войны  и  испуг  свалил  старика  в
кровать с  сердечным  приступом,  душа  деда  отказалась  искать  контакт  с
дьявольским сердцем Мао. Дедушка посоветовался  с  бабушкой,  и  они  решили
отдать дитя Вельзевула в детский сад для детей с аномальной психикой...  Мао
это почувствовал и, когда ему исполнилось  четыре  года,  в  свой  последний
семейный день рождения отрезал себе палец,  выразив  этим  неудовольствие  и
протест...
   Такая демонстрация еще больше укрепила уверенность бабушки  и  дедушки  в
правильности принятого решения, и пасмурным утром внука отвезли на  такси  в
детский сад, находившийся за городом...
   В первый же день своей новой жизни Мао перессорился почти со всей группой
и избил  пятерых  мальчиков,  проявив  при  этом  незаурядную  жестокость  и
природную силу...
   За китайцем установили особый воспитательский контроль, часто запирая его
в отдельную комнату. А если Мао буйствовал, то его лишали пищи, а бывало,  и
пороли смоченной в воде веревкой...
   Отличительной особенностью Мао было то, что он почти не  разговаривал.  И
не то чтобы не умел, а просто не хотел. Если его о чем-нибудь спрашивали, он
мог в ответ просто молчать, сжимая толстые губы, и долго  смотреть  в  глаза
спрашивающего, так что тот обычно не выдерживал  и  отворачивал  свое  лицо,
будто обжегшись...
   Как-то  одна  молодая  воспитательница,   очень   чувствительная   особа,
проснулась среди ночи в необъяснимом волнении. Ей казалось,  что  кто-то  на
нее  смотрит,  и  взгляд  этот  -  странный,  проникающий  прямо   в   мозг.
Воспитательница испугалась и долгое время не открывала глаз.  Потом  все  же
решилась, но, кроме себя, никого не обнаружила,  и  так  как  уже  не  могла
заснуть, решила обойти детские комнаты.
   Она зашла в соседнюю палату и увидела  бодрствующего  Мао.  Тот  сидел  в
кровати и смотрел в стену, разделявшую детскую  с  воспитательской.  Ребенок
уставил свои зрачки именно в то место, где  должна  была  находиться  голова
воспитательницы,  и  покачивался  из  стороны  в  сторону.  Затем  он  резко
обернулся и молча засмеялся в лицо девушке, обнажив свои редкие, тонкие, как
иголочки, зубы... Физиономия ребенка была такой страшной, что чувствительная
натура воспитательницы не выдержала, у  нее  закружилась  голова  и  рыдания
сдавили грудь. Она не могла вспомнить, как дошла до своей кровати, и до утра
пролежала в каком-то забытьи, а на следующий день взяла отгул, сославшись на
болезнь... Впрочем, она так и  не  вернулась  в  детский  сад.  По  телефону
попросила увольнения по  какой  угодно  причине  и  больше  уже  никогда  не
работала с аномальными детьми...
   Как-то раз, когда Мао исполнилось шесть лет, когда была ночь полнолуния и
мозг его никак не хотел засыпать, он увидел в окне падающую с  неба  звезду.
Он проследил ее падение и заключил, что она должна оказаться где-то в  лесу,
неподалеку от детского сада. Мао наскоро оделся, оттолкнул в  дверях  ночную
нянечку, так что та упала, и вышел за ограду. Он быстро шел к лесу.  Его  не
пугала ни темнота, ни вскрики ночных птиц. Он чувствовал  себя  в  кромешной
тьме, словно бы это был день, и ноги  ребенка  безошибочно  находили  ровную
дорогу к намеченной цели...
   На маленькой полянке, высвеченный луной, стоял  неизвестный  Мао  предмет
продолговатого очертания. И хотя ребенок не знал, что это такое,  но  сердце
его охватил безотчетный восторг,  так  что  он,  не  раздумывая,  потянул  к
предмету руки и коснулся пальцем металлической стенки. Его глаза расширились
от удивления, когда палец в  момент  прикосновения,  словно  кусочек  масла,
растаял, а на обрубке даже не было следов крови.
   И после прикосновения Мао увидел, что в предмете образовалось нечто вроде
проема, и он, недолго думая, в него  и  по-хозяйски  огляделся...  Даже  его
опыта хватило, чтобы понять, что таинственный  предмет  являлся  космическим
кораблем, хотя в  нем  не  было  никаких  приборов,  лишь  кресла  стояло  в
пустынном помещении.
   Мао уселся в него, поглядел в иллюминатор  и  захотел  взлететь.  Корабль
тотчас завибрировал и почти бесшумно оторвался от  земли,  унося  ребенка  с
внешностью дауна за пределы Солнечной системы...  Мао  посмотрел  на  другие
планеты и звезды, ему вдруг стало скучно, и он подумал о том, что хорошо  бы
взглянуть на бабку с дедом и на младшего братца Шиву, спящего сейчас в своей
теплой кроватке... Ракета развернулась и понесла его обратно  к  Земле,  где
подлетела к отчему дому и замерла возле его окон... Бабка спала, а дед сидел
на кухне и читал газету, страдая бессонницей. Мао злобно посмотрел на  него,
а потом пожелал ему боли. Дед мгновенно схватился за сердце и стал  сползать
со  стула...  Побелевшими  губами  он  позвал  подмогу,  бабушка  прибежала,
бросилась  к  телефону,  вызывая  "скорую  помощь".   Впрочем,   космический
путешественник решил не добивать деда до конца,  и  сердце  еще  до  приезда
врачей отпустило... На следующий день дедушка  рассказывал  бабушке,  что  в
момент  сердечного  приступа  ему  привиделось  лицо   Мао   -   злобное   и
сатанинское...
   Насладившись мучениями деда, Мао залетел  с  другой  стороны  квартиры  и
полюбовался на спящего Шиву. Тот был так красив в своих сновидениях, что тем
и спасся от злых козней летучего братца...
   Мао почувствовал, что устал, возвратился на полянку, вышел из корабля  и,
добравшись до детского сада, улегся в свою кровать.  Он  тут  же  заснул,  и
снились ему скромные похороны деда...
   На следующий день одна из воспитательниц заметила, что  на  руке  ребенка
отсутствует палец. Она некоторое время мучилась, вспоминая, скольких пальцев
не хватало у китайчонка до сегодняшнего утра, и пришла к убеждению,  что  не
хватало лишь одного... Куда же делся второй?..
   Ночная нянечка, сдавая смену, рассказала, что Мао куда-то ночью выходил с
территории, был очень возбужден, но когда он вернулся, нянечка не знала, так
как спала каким-то странным для себя глубоким сном...  Воспитательница  была
почти убеждена, что палец  у  Мао  исчез  именно  этой  ночью.  Единственным
сомнением было то, что на руке  у  ребенка  отсутствовали  какие-либо  следы
пореза
   - была  аккуратная  культя,  как  будто  сформировавшаяся  несколько  лет
назад...
   Помучившись, воспитательница решила бросить это дело,  не  думать  о  нем
вовсе, честно отрабатывать свою смену, а  после  уходить  в  постель  своего
мужа,  возглавлявшего  неподалеку  от  детского  сада  военное  формирование
средств противовоздушной обороны...
   На следующую ночь Мао вновь поднялся с кровати и ушел в лес. Корабль  так
же, как и вчера, стоял на поляне,  мерцая  в  густом  сумраке...  Мао  вновь
протянул к нему руки и с  замиранием  сердца  следил,  как  еще  один  палец
исчезает с его руки... Он понял, что пальчик служит одноразовым ключи  двери
корабля и что в лучшем случае он сможет войти в звездолет еще семь раз...
   Мао удобно уселся в кресло и понесся к далеким звездам.
   Он опять повидал чужие миры, восприняв их, как и подобает ребенку,  -  не
сверхъестественно, а  обыденно;  испытал  в  своем  малолетстве  радость  от
оргазма, подаренную ему каким-то прозрачным человеком, очень от этого  устал
и направил корабль к Земле...
   Когда корабль проткнул атмосферу планеты, его засекла одна военная часть,
которой командовал муж воспитательницы Мао, Его подняли с постели, и в одном
исподнем он  прибежал  на  командный  пункт.  Там  он  принял  для  себя  не
историческое решение обстрелять неизвестный объект ракетами "земля-воздух" и
смело нажал кнопку пуска.
   Первая же ракета достигла цели. Мао почувствовал, как  что-то  ударило  в
стенку корабля. Его выбросило из кресла и шарахнуло  обо  что-то  головой...
Затем снова раздался взрыв, и ребенок потерял сознание...
   Очнулся Мао на поляне, лежащим в мокрой траве. Рядом стояла скособоченная
ракета.  Она  как-то  болезненно  вибрировала,  а   затем   медленно   стала
подниматься, и Мао понял, что она улетает навсегда, бросая его в одиночестве
и тоске.
   Ребенок заплакал и поковылял к детскому саду, всем сердцем  ненавидя  эту
планету и людей, ее населяющих...
   С этой ночи Мао потерял  все  свои  аномальные  способности.  Его  взгляд
утратил ту магическую силу, которая повергала окружающих  в  ужас,  но  стал
просто неприятным и обыкновенно злым. Он уже не мог  видеть  через  стены  и
что-либо внушать людям... Его способности унесла  с  собою  ракета,  оставив
душу ребенка ущербной, а лицо уродливым...
   Но осталась у Мао природная  сила.  В  школе-интернате,  куда  его  после
детского  сада  отдали  бабушка  с  дедушкой,  ребенка  сначала  попробовали
дразнить за толстые губы и маленькие косые глазки. Но когда он  избил  своих
обидчиков до полусмерти, проявив при этом незаурядную жестокость  и  желание
нанести увечье, маленького китайца-дауна стали бояться и старшеклассники,  и
учителя.
   Ему почти никогда не ставили двоек, хотя учился он отвратительно. Боялись
мести, и были правы в своих страхах... Один  молодой  учитель-химик,  только
что принятый в интернат на работу, за отказ  Мао  проводить  опыт  с  жидким
азотом вкатил ему в журнал сразу два неуда, а на хамские пререкания публично
назвал его уродом... В обед учитель выпил стакан  чая,  в  котором  было  по
меньшей мере граммов тридцать соляной кислоты... Из школы беднягу  увезли  в
реанимацию, спасли, но с тех пор желудок у него был  одна  сплошная  язва...
Все знали, что кислоту влил Мао, но конкретно этого никто не видел, а потому
мер принять не смогли...
   За всю свою учебу в школе Мао не только ни с кем не подружился, но  и  не
завел приятельских отношений. Он был  все  время  один,  вечно  молчал,  как
немой, и казалось, что гложет его какая-то большая мысль...
   Лишь в десятом классе Мао испытал теплое отношение к человеку.  Это  была
девочка из девятого класса - тихая и  невзрачная.  Она  стала  единственной,
кому удалось узнать близко злобного подростка, заглянуть в его душу  и  даже
полюбить ее...
   Это произошло как-то  неожиданно.  На  одной  из  перемен  Мао  пригласил
девочку прогуляться по парку,  находящемуся  рядом  со  школой,  как  только
кончатся уроки.
   Она согласилась, так как  до  этого  времени  на  нее  никто  не  обращал
внимания, да к тому же и боязливый интерес к юноше со славой зверя  волновал
ее неискушенное сердечко...
   Они гуляли по осеннему парку,  сначала  молча,  а  потом  Мао  постепенно
разговорился, открывая себя как великолепного собеседника,  с  суждениями  о
жизни не подростка, но взрослого мужчины...
   Вскоре девочке стала интересна не только его дурная слава, но и  он  сам.
Как  оказалось,  за  маленькими  косыми  глазками  и   кровожадными   губами
скрывались тонкие и нежные чувства, и ей было все равно, что они проявлялись
только по отношению к ней...
   Позже об их связи узнала  вся  школа.  За  странной  парочкой  установили
контроль, так как боялись всяких неожиданностей. Следили за ними повсюду, не
скрываясь, в основном это  делали  педагоги-мужчины,  да  и  то  только  те,
которые были физически сильны.
   Мао раздражал этот контроль, он чувствовал, что нервы скоро не выдержат и
кто-нибудь заплатит за шпионаж проломленной башкой.
   Как-то вечером, вооружившись лопатой, он ушел в парк без своей подруги  и
под покровом наступающей ночи вырыл эемлянку. Он устроил вход  между  корней
рассохшегося дуба и замаскировал его  сухими  ветками.  Затем  перетащил  из
школы несколько старых одеял и устроил в землянке нечто вроде лежбища, где и
переночевал медведем в новой берлоге.
   Утром Мао съездил в город и раздобыл где-то три капкана для ловли волков,
которые расставил вокруг землянки, тщательно их закамуфлировав.
   Днем, как обычно после уроков он повел девочку в парк, все время чувствуя
позвоночником слежку. Неожиданно он схватил подругу за руку,  потащил  ее  в
сторону, и они побежали, стараясь оторваться от преследователей...
   Позже, в землянке, когда волнение  девочки  пошло  на  убыль  и  сердечко
застучало спокойнее, Мао положил свои могучие  ладони  на  ее  неразвившиеся
груди  и  стал  ласкать  их  нежно,  как  большой   зверь   ласкает   своего
новорожденного детеныша. И не было в его действиях никакого опыта, был  лишь
один могучий инстинкт продолжения рода человеческого... И если бы  Мао  хоть
на миг  задумался  о  смысле  этого  инстинкта,  хоть  на  минуту  попытался
контролировать свои действия, то несомненно бы  понял,  что  совершает  акт,
противоречащий всей его природной философии,  всему  его  существованию.  Он
ненавидел человечество и, наверное, не захотел бы принимать  участия  в  его
воспроизводстве. Но инстинкт на то и  инстинкт,  что  даже  человека  лишает
разума, оставляя высокой материи лишь функциональные способности...
   Девочка после этой ночи забеременела и по неопытности узнала об этом лишь
на четвертом месяце. Ее тошнило, и она  обратилась  к  интернатскому  врачу,
который, ухмыляясь, сказал, что она скоро  станет  матерью,  а  на  прощание
съязвил, что уж больно молодая мамаша будет у отпрыска.
   06 этом событии, конечно же, узнала вся  школа.  Одноклассники  говорили,
что девочка родит злобного медведя, а сердобольная учительница географии  на
ушко уговаривала девочку решиться на искусственные роды, чтобы, не дай  Бог,
у нее не родился дебил...
   Только Мао ничего не знал. Подруга, боясь его гнева, не сказала  о  своей
беременности, а так как он ни с кем не общался, то и мерзкие слухи  до  него
не дошли...
   Обо всем он узнал лишь через месяц, когда девочку  нашли  повесившейся  в
парке.
   Ее душа, не выдержав всеобщего осуждения, решила  не  мучиться  более,  а
просто отправиться в полет к вечному счастью...
   После этого события вся школа замерла в страхе, ожидая  неминуемой  мести
Мао.
   Но месть не следовала, наоборот, китаец вел себя  менее  агрессивно,  чем
всегда, хоть и по-прежнему был замкнут...
   Мао рассудил, что само провидение спасло его от ошибки, забрав подругу  и
неродившегося ребенка в неизвестные дали, в другую жизнь. Отныне  ему  нужно
быть осторожнее, и если инстинкт все же  берет  верх  над  его  разумом,  то
должно  и  позаботиться  в  здравом  рассудке  об  избежании   нежелательных
последствий...
   Мао закончил школу и поступил на философский факультет. Проучился на  нем
два года  и,  разочаровавшись,  ушел.  Его  раздражал  тенденциозный  подбор
философских школ, и он сам решил  изучать  то,  что  ему  нравится,  а  если
удастся, то и создать собственное философское учение...
   Со школьной поры он больше не встречался с женщинами,  не  симпатизировал
им, борясь с влечением, сублимируя в науку,  а  вскоре  и  влечение  прошло,
незаметно, без волнений...
   Когда Мао исполнилось двадцать три  года,  он  впервые  в  жизни  написал
научную статью под названием "Мизантропия и космос", которую опубликовали  в
приличном столичном журнале, а  впоследствии  ее  перепечатали  и  несколько
зарубежных изданий. Основная мысль статьи заключалась в том, что нелюбовь  к
человеку исходит из космоса, что в скором времени мизантропия  захватит  все
человечество и нынешняя точка отсчета  морали  полярно  изменится...  Мысль,
изложенная в статье, была не нова, но само построение  было  столь  логично,
такая уверенность исходила из каждого умозаключения,  что  автор  безусловно
заслуживал уважения и обращал на себя внимание.
   Вскоре Мао стал получать  заказы  на  написание  статей  от  всевозможных
западных философских журналов. Он  с  удовольствием  брался  за  них,  писал
быстро и умно, и заказчики, как правило, были  довольны.  Перо  его  крепло,
мысль мужала... Когда Мао  исполнилось  двадцать  шесть  лет,  на  одной  из
научных конференций он увидел женщину, которую неожиданно для себя  полюбил.
Вначале он боролся с этим чувством, испытывая по отношению  к  себе  бешеную
злобу. Но вскоре  ненавистное  чувство  завладело  всем  существом  китайца,
мучило его вечерами и будило ранним  утром...  И  наконец  Мао  сдался  ему,
измученный и истерзанный могучей силой, против которой  всю  жизнь  боролась
его философская мысль...
   Он дал возможность  любовной  истоме  вытеснить  рассудок,  весь  отдался
чувству, но вдруг обнаружил, что тело не готово к новому качеству, что  годы
вытеснения инстинктов дали свой результат. Организм  молчал,  не  реагировал
даже на самые пикантные фантазии. Сначала Мао пытался себя убедить, что  оно
к лучшему, что именно  этого  он  и  добивался.  Но  поскольку  чувства  уже
победили сознание и он весь был в  их  власти,  сердце  китайца  захлестнули
жестокие страдания. Мао мучился  ночами,  скручивая  из  простыней  веревки,
боялся одной лишь мысли о своей любимой женщине и ощущал себя  неполноценным
уродом.
   Целый месяц он был в плену  отчаяния  -  похудевший,  заросший  волосами,
грязный и  вонючий,  как  крокодил.  Но  как-то  ранним  весенним  утром  он
проснулся  с  решимостью  в  глазах,  которая  обязательно  приходит   после
отчаяния, издал могучий рев, как будто призывал на бой  соперника,  хлестнул
себя пару раз по щекам, так что на губе выступила кровь, и вышел на улицу, к
весенним ручьям, к ненавистному ему человечеству...
   Он купил маленькую одноместную палатку, рюкзак, продуктов на месяц, билет
на самолет и, уже не возвращаясь домой, не сказав никому ни слова, улетел  к
морю, в Крым...
   Морские пляжи в апреле всегда пустынны, но Мао ё боясь человеческих глаз,
забрался в самое глухое место, где не было  ни  одного  строения,  где  были
только крутые скалы и вопящие чайки. Он поставил палатку и стал жить в ней ё
сосредоточившись на своем больном организме.
   Мао дал слово, что откусит себе палец  в  случае  выздоровления,  а  если
понадобится, отгрызет и всю руку.
   Когда кончились привезенные продукты, он залезал  в  еще  холодное  море,
обдирал с ближайших скал мидий и пожирал их сырыми, не обращая  внимания  на
их попискивания, круша свои зубы недоразвитым жемчугом...
   Прошло два месяца, но главная мышца в теле по-прежнему молчала. Остальные
же мышцы наливались силой, и Мао стал  похож  на  слона  -  медлительный,  с
мощными ляжками, с маленькими глазками...
   Не желая, чтобы отчаяние вновь завладело всем  его  существом,  он  решил
обратиться к Богу. Но к какому?.. Рожденный от китаянки и еврея, живший  всю
жизнь на территории православия, он мог выбирать из  трех  богов  по  своему
усмотрению... И тут Мао неожиданно вспомнил своего отца, о котором не  думал
уже с десяток лет., и кровь его немного потеплела...
   На следующий день, когда солнце зависло  в  зените,  Мао,  сидя  на  краю
скалы, ощущая под собой море, сделал себе обрезание. Бритвой он срезал  свою
крайнюю плоть и кольцом надел ее на палец. Затем залез  по  пояс  в  соленое
море и стоял в нем, сжав зубы в пока не остановилось кровотечение...
   Таким образом он дал обет Богу всех евреев, Богу своего отца...
   Начинался купальный сезон, и отдыхающие осваивали новые пляжи, подбираясь
к стоянке Мао. Как-то он заснул на скале,  а  проснувшись,  увидел  под  ней
маленький нудистский пляж.
   Несколько женщин и мужчин подставили свои обнаженные тела  под  солнечные
лучи и молча, слушая накатывающиеся волны, дремали...
   Мао неожиданно для себя залюбовался этой картиной,  успокоился,  а  когда
вдруг посмотрел на низ своего живота и увидел возрожденную жизнь,  то  издал
победный вопль, до смерти напугав нудистов... Он  зашел  в  свою  палатку  и
повязал  бантом  красную  ленточку  на  оживший  орган,  отмечая  тем  самым
праздник. Затем сунул в рот палец и изо всей  силы  сомкнул  на  нем  острые
зубы, выплюнул его,  откушенный,  в  море  и,  окровавленный,  с  украшенным
половым органом, появился  на  нудистском  пляже.  Загорающие,  пришедшие  в
панический ужас от открывшейся им картины, похватали свои вещи и побежали  с
пляжа, оставив торжествующего Мао одного. Китаец громогласно расхохотался  и
стал сворачивать свой лагерь, готовясь к обратной дороге.
   Мао вернулся в столицу, возрожденный, с еще более обезображенной рукой, с
кольцом крайней плоти на одном из уцелевших пальцев  и  вдруг  позабывший  о
своей любви, с приходом здоровья покинувшей его душу.
   Подходя  к  своей  квартире,   он   увидел   воткнутый   в   щель   бланк
поздравительной  телеграммы,  в  которой  было  написано:  "Поздравляю  днем
рождения зпт желаю счастья эпт здоровья зпт любви тчк твой отец Иосиф".

      КЕРОЛАЙН

   Я попытался рассказать о своих братьях и о том, как они потеряли пальцы.
   Теперь же мне предстоит поведать немного о себе. Я  постараюсь  уложиться
коротко, к тому же и рассказывать особенно нечего.
   После того как отец подкинул Мао бабушке, он  вновь  исчез.  На  сей  раз
Иосиф не пытался форсировать границы  отечества,  а  отправился  в  глубинку
России, где и познакомился с моей матерью - тихой  русской  женщиной.  Отец,
еще молодой, но с абсолютно седой головой и  глубокими  морщинами  на  лице,
влюбился мальчишеской любовью в сибирскую красавицу, оплодотворил  ее  своим
живучим семенем, и вследствие этого через девять месяцев родился я.
   Я был совершенно обычным ребенком, не отличался ни  красотой,  ни  особым
умом, а тем более не выказывал  каких-нибудь  неординарных  способностей.  Я
рос, как тысячи моих сверстников, довольный своим  детством,  любящий  своих
родителеи...
   До пяти лет я не знал о существовании братьев, живущих в столице, да если
бы и узнал, мне было бы совершенно наплевать. Ребенка интересует только  то,
что находится рядом, то, что можно  пощупать  руками,  или  на  худой  конец
отправить в рот, чтобы, пережевав, проглотить.
   Лишь по достижении пятилетнего возраста, после того как моя  мать  умерла
от какой-то непонятной болезни, я узнал, что  являюсь  младшим  братом  двух
отпрысков с совершенно нерусскими чертами лица.
   После похорон матери отец провыл в открытое окно три дня, собрал  меня  в
дорогу, и мы поездом отправились знакомиться с родней.
   Бабушка, совсем старенькая, потерявшая способность  удивляться,  узнав  о
существовании третьего внука, лишь пожала плечами и пошла собирать  на  стол
праздничное угощение.
   Дедушка распил с отцом бутылочку водки, поговорил с ним о том о сем. а  я
тем временем знакомился со старшим браток Шивой. Ему  было  уже  одиннадцать
лет, все лицо его было в синяках, но он встретил меня ласково,  улыбаясь  во
весь рот.
   Даже предложил поиграть в его игрушки. И конечно  же,  я  полюбил  своего
старшего брата, хоть он и не был похож меня лицом, к тому же и без пальца на
правой руке...
   Отец, погостив в родном доме неделю, как все того и ожидали, вновь исчез,
укатив на своих кривых ногах в неизвестные земли.  Я  остался  воспитываться
бабушкой и дедушкой, и если мое непослушание выводило  их  из  себя  то  они
грозились отправить меня жить к Мао, среднему брату, отпрыску Сатаны...
   Мао я видел всего лишь пару раз - когда в детском саду морили тараканов и
когда он сбежал из интерната  в  волчьих  капканов.  Помню,  что  его  лицо,
выражение  монголоидных  глаз,  внешность  дауна  оставили   в   моей   душе
неизгладимое  впечатление.  Весь  облик  среднего  брата  пугал   меня,   но
одновременно и чем-то притягивал. Я часто видел Мао  во  сне,  думал  о  нем
наяву. Его личность возбуждала во мне  какой-то  нездоровый  интерес,  некое
трепетание и волновала меня куда больше, нежели мой старший брат Шива.
   Меня отдали в обычный детский сад, а когда пришло время, я пошел  учиться
в нормальную среднюю школу, где ничем и ни от кого  не  отличался.  Все  мое
существование  проходило  без  особых  эмоциональных  всплесков,  что  очень
радовало бабушку с дедушкой. Уже казалось, что вся моя жизнь  пойдет  ровной
дорогой, что на ней не будет особо сильных падений, да и взлетов тоже... Но.
как обычно случается, какое-нибудь незначащее событие, на которое другой  бы
человек и внимания не обратил, может направить твою жизнь  совсем  в  другое
русло. Так произошло и с меей жизнью.
   К концу школы, подчиняясь могучему волеизъявлению природы, в начале весны
я испытал чувство влюбленности к девочке из  соседней  школы.  Сейчас  я  не
помню даже ее лица, а имени как будто и вовсе не знал.
   Я тоже, уж не знаю чем, понравился ей, и мы стали  встречаться.  В  наших
отношениях, пожалуй, не было ничего романтического, так как мне не  пришлось
прикладывать особых усилий, чтобы добиться взаимности. Все шло  как-то  само
собой.
   Теперь уже, по прошествии многих  лет,  я  понимаю,  что  первое  чувство
должно быть бурным, с муками неразделенной любви, с  ревностью,  со  слезами
отчаяния в бессонные часы...
   На  третий  день  нашего  знакомства  мы  уже  целовались   под   ветками
зацветающих деревьев и от неумения прикусывали до крови губы друг  другу.  А
на пятый день, когда родители моей подруги отправились на  дачу  копать  под
картофель грядки, я оказался у нее дома. Она недолго размышляла, видимо, уже
давно решившись отдать свою  девственность  при  первом  удобном  случае,  и
вскоре мы лежали на ее узенькой кровати совсем голые. Я впервые рассматривал
обнаженное женское тало с такого близкого расстояния, зная,  что  и  девочка
меня разглядывает, и от этого испытывал какое-то странное ощущение.  Во  мне
не было ничего от сексуального возбуждения, я забыл о нем напрочь,  и  когда
девочка влажными руками стала притягивать меня к своему телу, я оказался  не
готов к мужской миссии и от  осознания  своей  неготовности  весь  размяк  и
заскучал на мгновение.
   Потом скука стала страхом, а страх был рожден мыслью о позоре...
   Так ничем закончилась моя первая близость с женщиной.
   Всю ту ночь я пролежал без сна в  своей  кровати,  пытаясь  анализировать
происшедшее. В мозгу зародилась мысль, что организм мой ущербен, что я  один
из тех  многих  несчастливцев,  которым  не  дано  испытать  наслаждения  от
обладания женщиной, что мне суждено лишь мечтать об  обладании,  а  в  конце
этих мечтаний лишь муки одни.
   Конечно же, я больше не встречался с той девочкой, от одной мысли  о  ней
испытывая лишь звериный страх.
   С того дня я стал непрерывно думать о природе своей  неудачи,  постепенно
привыкал к мысли об ущербности моей психики, и со временем муки стали носить
оттенок сладости, так что иногда я даже специально вызывал их в себе.
   Я  стал  интересоваться  специальной  литературой  на  тему   сексуальных
расстройств, проглатывая тома  научных  трудов.  Я  изучил  Фрейда,  Юнга  и
современных психоаналитиков. Из их трудов мне стало ясно,  что  я  ничем  не
болен, что психика моя пострадала в силу моего же невежества. Оказывается, я
сам родил в  себе  комплекс  неполноценности,  к  тому  же  культивируя  его
жалостью к своей особе...
   К моменту осознания своих комплексов я уже выбрал будущую  профессию.  По
окончании школы я решил поступить на психологический факультет  университета
и по получении диплома специализироваться на лечении сексуальных расстройств
как мужчин, так и женщин.
   С этим решением ко мне пришла  и  другая  мысль.  Избавившись  от  своего
комплекса, я не смогу так глубоко проникнуть в природу  чужой  болезни,  ибо
только  свои  страдания   можно   отождествить   с   чужими.   С   юношеским
самопожертвованием я решил развивать в себе сексуальный комплекс, тем  самым
став врачом-экспериментатором, ставящим опыт на себе. Как и мой средний брат
Мао., я отказался навсегда от близости с женщиной, только природа монашества
была различной...
   Я с блеском закончил психфак. При распределении мне был сделан ряд  очень
лестных предложений, начиная от Института психиатрии до  места  психолога  в
больнице им. Кащенко. Стремясь работать индивидуально, я отказался  от  этих
предложений и попросил свободный диплом. ёЯ снял квартиру и  стал  принимать
больных, которых было сначала очень мало, но вскоре психоанализ стал входить
в моду, и поток больных увеличился.
   Обычно я работал по двенадцать-четырнадцать часов в  сутки.  Принимал  по
пять-шесть  больных,   уделяя   каждому   по   часу,   а   остальное   время
систематизировал свои записи и истории болезни, пытаясь  отыскать  маленький
корешок, ставший причиной развития того или иного комплекса.
   Начиная работать с новым больным, я всегда твердо обещал,  что  шансы  на
полное выздоровление равняются девяноста процентам, да, впрочем, так  оно  и
было.
   Почти ко всем моим пациентам возвращались утраченные  способности,  и  их
счастливые лица делали счастливым  и  меня.  Но  еженощно  в  моей  квартире
раздавались  телефонные  звонки,  и  какая-нибудь   женщина,   бывшая   моей
пациенткой, захлебываясь от восторга, рассказывала, как к ней наконец пришел
долгожданный  оргазм,  и  как  сладок  он,  и  как  прекрасна   жизнь.   Мои
выздоровевшие больные, конечно же, не знали, что их спаситель сам болен, что
вряд ли во всем мире найдется психоаналитик, которому удастся  выдернуть  из
моего подсознания ворох  мною  же  вложенных  комплексов.  Они,  счастливые,
обретшие радость в  жизни,  своим  воскрешением  доставляли  мне  вместе  со
счастьем и чудовищные муки, которые, в свою очередь, рождали  во  мне  новые
идеи, как избавить от этих мук других...
   Вскоре я стал известен, и несчастные хлынули ко мне  потоком.  Среди  них
все чаще оказывались иностранцы, не нашедшие исцеления в  родных  краях.  За
свое выздоровление они платили в твердой валюте приличные суммы, и с  ростом
известности росло и мое материальное благополучие.
   Я часто стал выезжать  на  Запад,  откликаясь  на  просьбы  состоятельных
больных лечить  их  на  дому,  и  как-то  побывал  даже  в  одной  маленькой
африканской стране, где три месяца конфиденциально  лечил  молодого  принца,
неспособного выполнить свою  царственную  миссию,  заключающуюся  в  зачатии
наследника. В награду за выздоровление царственной особы я  получил  от  его
отца бриллиант в двенадцать каратов, отправленный в белое золото, и  паспорт
с гражданством этой страны.
   Бриллиант я положил в швейцарский банк, а паспорт  нарочно  потерял,  так
как мне в этой стране не понравился климат...
   Как-то в моей квартире в Москве раздался междугородный телефонный звонок.
   Мужской голос на английском языке  сказал,  что  он  является  секретарем
лорда Р., что у самого лорда есть ко мне неотложное дело, и не  смог  бы  я,
скажем, на следующей неделе прибыть  в  Лондон.  Конечно  же,  все  расходы,
связанные с перелетом, будут  мне  возмещены,  об  остальном  же  мне  НУЖНО
разговаривать с мистером Р. особо...
   Я посмотрел в свой еженедельник. Вся следующая неделя была  расписана  до
минуты, и я сообщил об этом секретарю, терпеливо ожидающему у трубки.
   Нельзя ли отменить ваши дела? - поинтересовался секретарь.
   - К сожалению, нет, - ответил я. В трубке послышалась  какая-то  возня  и
после из мембраны донесся другой голос.
   - С вами говорит лорд Р., - сообщил голос.
   Я ответил., что польщен.
   - Когда бы вы могли приехать в Лондон?
   Голос, как мне показалось принадлежал уже совсем немолодому человеку, был
требователен, и я вновь перелистал еженедельник.
   - Скажем, недели через две... - ответил я. - Думаю, что на три-четыре дня
я бы смог выбраться...
   Хорошо, я жду  вас  пятнадцатого!..  Об  остальном  договоритесь  с  моим
секретарем...
   Обговорив с секретарем все технические подробности, я принял душ и улегся
спать. Сон долго не приходил, мешали заснуть всякие мысли. Я вспомнил  своих
беспалых братьев и подумал о том, что вот ведь какая  штука:  у  обоих  моих
братьев не хватает по нескольку пальцев на руках, мои же  пальцы  все  целы,
даже шрамов нет! Уже совсем заснув, я напоследок коротко подумал, что пальцы
- те же люди... мелькнула какая-то мысль и распаде семьи... я заснул...
   Через две недели самолет  британской  авиакомпании  садился  в  аэропорту
Хитроу.
   Меня встретил молодой человек по  имени  Чарльз,  оказавшийся  секретарем
мистера Р., мы сели в машину и поехали в Лондон. Чарльз всю дорогу молчал  и
заговорил лишь тогда, когда мы подъезжали к центру города.
   - Дело в том, - начал он, что мистер Р. пригласил вас к себе за врачебной
консультацией.
   - Я кивнул головой в знак того, что это мне понятно.
   - Мистер Р. недавно женился, и у него возникли проблемы по вашей части...
   - Может, я сам обговорю с мистером Р. эти вопросы? -прервал я Чарльза.
   - Дело в том, - продолжал секретарь, - что сегодняшней ночью все проблемы
отпали...
   - Молодая жена довольная - неудачно пошутил я.
   - Вы не так меня поняли.
   Лицо секретаря стало жестким, и бледность разлилась вокруг его глаз.
   Сегодняшней ночью лорд Р. скончался. Как вы, наверное, понимаете мы более
не нуждаемся в ваших услугах.
   - Вот как... - произнес я.
   Несмотря на весь драматизм, ситуация показалась мне столь комичной, что я
еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Слава Богу, что секретарь  ничего  не
заметил.
   - Вы получите весь причитающийся гонорар, - сказал он.
   - Вам заказан номер в отеле, оплаченный на две недели и  куплен  обратный
билет на самолет.
   - Секретарь вытащил из кармана портмоне, вручил мне чек и билет.
   - Надеюсь, что дату вылета вы определите сами.
   Я кивнул головой и уставился в окно, рассматривая лондонские пейзажи. Всю
дорогу до гостиницы секретарь молчал, а когда машина остановилась и  швейцар
в ливрее открыл передо мной дверь, Чарльз пожал мне на прощание  руку,  и  я
отметил, что ладонь его крепка, а кожа  на  ней  сухая.  Таким  рукопожатием
обладают лишь выдержанные люди со стальным характером.
   Когда в сопровождении швейцара  я  шел  к  дверям  отеля,  мне  навстречу
бросился какой-то маленький щуплый человек.  Со  счастливыми  возгласами  он
принялся меня обнимать, приговаривая, что  целых  пять  лет  прошло  с  того
момента, когда мы виделись  в  последний  раз,  и  он  уже  совсем  отчаялся
когда-нибудь со мною увидеться. Человек тискал мои плечи, брызгал в восторге
слюной, пока я наконец  не  разозлился  и  не  оттолкнул  его.  Коротышка  в
недоумении замер, с минуту всматривался в мое лицо, а потом, покраснев, стал
извиняться: мол, дескать, обознался, принял в профиль за  своего  старинного
друга, пропавшего в джунглях реки Амазонки.  Еще  раз  извинившись,  человек
предложил искупить свою вину, угостив меня в баре. Я отказался, сказав,  что
еще не устроился в гостинице, и  он  от  меня  отстал  с  явно  расстроенным
выражением лица.
   Швейцар подвел меня  к  регистрационной  стойке,  через  три  минуты  все
формальности были соблюдены, и я поднялся на третий этаж к номеру 321.
   Распаковал свои вещи, принял душ  и  подумал,  не  бросить  ли  мне  свои
московские дела к чертовой матери и не отдохнуть ли две  недели  в  Лондоне.
Гостиница оплачена, в кармане  чек  от  лорда  Р.  на  кругленькую  сумму...
Пошляюсь по Конвент-Гардену , наконец отосплюсь без ночных звонков  обретших
счастье пациенток... Решено, остаюсь. А надоест - всегда смогу улететь...
   Переодевшись, я спустился в бар, заказал коньяк и кофе. я полез в  карман
за деньгами, но их там не было. Ни билета, ни чека, ни всего  остального.  Я
обшарил все карманы  и  в  недоумении  развел  перед  барменом  руками.  Тот
ответил, что нет проблем, попросил меня показать ключ от номера  и,  записав
номер комнаты в журнал, занялся другими клиентами.
   Я подумал, что бросил деньги и документы на кровать, но все  же  сомнения
мучили меня, и удовольствия от коньяка не было никакого. Я наспех  опрокинул
в себя кофе и поднялся в свой номер. Мои  сомнения  подтвердились.  Портмоне
нигде не было. Все мои кредитные карты, гонорар за  несостоявшееся  лечение,
билет на родину - все исчезло...
   Наскоро спустившись  вниз,  я  заявил  о  пропаже  менеджеру  отеля.  Тот
попросил меня не волноваться, по телефону связался с  охраной  гостиницы,  и
через несколько минут о случившемся меня расспрашивал профессионал.
   Совместными усилиями мы выяснили, что в последний раз я видел портмоне  в
машине, которая доставила меня к отелю. Следовательно, сказал  профессионал,
вас обчистили либо в самом отеле, либо на подступах к нему. И тут я вспомнил
коротышку, который, обознавшись, тискал меня перед входом в гостиницу.
   - Он вас и обчистил, - сказал профессионал и предложил мне пойти в номер,
пока он будет выполнять свои обязанности.
   - Я улегся на кровать и в ожидании следователя заснул.
   Тот появился через два часа и помахал перед моим носом портмоне.
   - Нашли! - в восторге воскликнул я.
   - Посмотрите, чего не хватает.
   Я судорожно просмотрел содержимое портмоне, и не обнаружил в нем наличных
денег и кредитной карты "Виза". Чек от лорда Р. и билет  в  Москву  были  на
месте.
   - Вы его поймали? - спросил я.
   - Мы его никогда не поймаем, - ответил  профессионал.  -Ваш  бумажник  мы
нашли в урне на соседней улице. Чек и билет мошеннику не нужны, так как  они
именные, а вот деньгами и  кредитной  картой  он  непременно  воспользуется.
Советую вам немедля позвонить в лондонское отделение "Визы"  и  сообщить  об
утере, тогда они аннулируют карту и ваши деньги будут целее...
   Я так и сделал. предствитель банка пообещал, что мой счет временно  будет
закрыт, а когда все нормализуется, мне  об  этом  сообщат  и  выдадут  новую
карту.
   Мне пришлось выйти из гостиницы  и  отыскать  банковскую  контору,  чтобы
разменять чек от лорда Р. на наличные деньги. Вернувшись в отель, поднимаясь
по лестнице к своему номеру, я чертыхнулся,  вспомнив  о  семистах  долларах
наличных денег, пропавших безвозвратно.
   - Вы русский? - спросил голос за моей спиной.
   Я обернулся и увидел женщину почти двухметрового роста. Она  смотрела  на
меня  с  любопытством,  подстукивая  длинными  ногтями  по  дубовым  перилам
лестницы.
   - Я сразу поняла, что вы русский, - сказала она  с  чудовищным  акцентом,
хотя фразу построила правильно. - Я тоже русская... Честно... Ну, не  совсем
русская, наполовину казачка, наполовину татарка... У меня был любовник
   -русский. Одиннадцать лет назад. Я тогда учила ваш язык...  Я  все  время
спрашивала его, правильно ли я произношу,  а  он  мне  всегда  отвечал,  что
правильно, потому что ему нравилось, как я коверкаю слова... Теперь  у  меня
акцент навсегда... Кстати, вы чем-то похожи на  моего  любовника  Михаила...
Меня зовут Керолайн Ковалец...
   Она протянула мне ладонь, которая  при  пожатии  оказалась  вдвое  больше
моей.
   - Алексей, - назвался я.
   - Вы чертыхнулись. У вас неприятности... Может быть, мы сойдем в бар?.. Я
как раз собиралась что-нибудь выпить.
   Я пожал плечами, и мы спустились в бар, который в этот час был совершенно
пуст, и бармен, механически протирая стаканы, смотрел по телевизору какой-то
футбольный матч.
   Керолайн заказала себе бутылку красного вина, а я вновь коньяк.  Мы  сели
за столик, укрытый ветками декоративной пальмы, и некоторое  время  молчали.
Пока Керолайн наливала себе  вино,  я  рассматривал  ее,  испытывая  чувство
карлика, разглядывающего великана.
   Она была чудовищно некрасива. С бесформенным носом на одутловатом лице, с
висящим подбородком, с  большими,  словно  "гипофизными",  глазами,  мясными
губами, кроваво окрашенными - она была похожа на дьявола в юбке... Но у  нее
были потрясающие руки. Длинные тонкие пальцы аристократки с  фантастическими
ногтями,  идеально  ровными,  как  лепестки  экзотического  цветка,  -   они
постукивали по стенке бокала и были такие же красные, как и его содержимое.
   - Мой муж Стефан... - вдруг сказала Керолайн. - Кстати. вы  очень  похожи
на моего мужа Стефана! - Она залпом выпила вино и уставилась на  меня.  -  У
вас такие  же,  как  у  него,  глаза...  Он  всегда  молча  смотрел,  как  я
напиваюсь... Я немного алкоголичка, и, наверное, это ему не очень нравилось.
Поэтому я его бросила... Мне было его жаль... У вас есть жена?
   - Нет, - ответил я.
   - Вы не любите женщин... Такие люди, как вы, не любят женщин...
   Я слушал вполуха и смотрел, как содержимое бутылки  перекочевывает  в  ее
желудок. Она уродлива, думал я, но что-то в ней есть притягательное...
   Керолайн допила бутылку и заказала вторую. Она ничего не ела, говоря, что
практически никогда не ест, когда пьет, а пьет она всегда...
   - Я вегетарианка, ~ пояснила она.
   В течение каких-нибудь двух минут она выпила половину второй  бутылки,  и
глаза ее затуманились, став еще более  круглыми.  Она  перестала  болтать  и
смотрела в одну точку, оказавшуюся почему-то на моем лице.
   - Я только два часа как приехал в Лондон... - как бы между прочим сообщил
я, чтобы перевести ее взгляд в другое место.
   - О, да... Конечно... Вам нужно побыть  одному...  -  Керолайн  долила  в
бокал остатки вина, судорожно заглотнула его,  вытащила  пудреницу  и  стала
поправлять разъехавшуюся на губах помаду.
   - У меня  тоже  куча  дел...  Встречаюсь  с  английским  министером...  -
сообщила она.
   Я не понял, что  такое  министер.  То  ли  министр,  то  ли  чиновник  из
министерства, но уточнять не стал.  Когда  мы  выходили  из  бара,  Керолайн
спросила:
   - Как долго вы будете в Лондоне? - Не знаю еще, - ответил я.  -  Номер  в
отеле оплачен на две недели.
   - Чудесно, - сказала она.  -  Давайте  позавтракаем  завтра  вместе...  В
десять возле ресторана...
   Я кивнул головой, подождал, пока она выйдет из отеля, и поднялся к себе в
номер. Я еще не знал, как  провести  остаток  вечера,  а  потому  прилег  на
кровать, включил телевизор и думал о чем-то незначительном, пока не  заснул.
А когда проснулся и посмотрел на  часы,  то  оказалось,  что  уже  поздно  и
выходить куда-нибудь из отеля не имеет смысла...
   День приезда - для отдыха, подумал я и закрыл глаза.
   Портье разбудил меня в девять утра, и я вспомнил, что завтракать должен с
Керолайн. Я побрился, посмотрел по телевизору сводку  утренних  новостей  и,
облачившись в костюм, спустился к ресторану.
   Керолайн опоздала на двадцать  минут  и  долго  извинялась,  ссылаясь  на
дурака портье, который принес из прачечной не ее белье.
   Мы сели за столик, и Керолайн взяла на  себя  обязанности  распорядителя.
Она подозвала официанта, и пока тот стоял болваном, выясняла, что я люблю на
завтрак... Впрочем, она настояла на финиках, круассанах, апельсиновом соке и
кофе. Себе же взяла только яблоко и чай.
   - Чем вы заняты сегодня? - спросила Керолайн, чистя яблоко.
   - Да, в общем, никаких планов у меня нет, -  ответил  я  и  рассказал  ей
историю о лорде Р.
   - Да... Смерть мистера Р. - большая потеря для Англии.
   - Почему? - поинтересовался я.
   - Он стоял третьим от королевы.
   - Понятно...
   - Значит, вы психоаналитик.
   В знак согласия я кивнул.
   - А вы чем занимаетесь?
   Этот мой вопрос стал  открытием  шлюзов,  и  река  слов  потекла  из  уст
Керолаин.
   Из ее рассказа я понял, что живет она в Ирландии,  профессия  -  режиссер
документального кино, специфика - фильмы о проблемах СПИДа. В Лондоне же она
находится для разработки нового проекта, который, по всей  видимости,  будет
осуществляться на территории СССР. Она  рассказывала,  какие  милые  люди  в
России и как ей с ними легко общаться.
   - Кровь - великая вещь! - сказала Керолайн.  -  Русский  русского  всегда
поймет.
   Неважно, чья страна питала эту кровь!.. Съешьте еще  круассан.  Вы  такой
худой, Алексей, вам надо есть больше мучного!
   Иногда в ее словах проскальзывал пафос поистине русского звучания.
   - Мы можем поездить с вами по Лондону, - предложила Керолайн.  -  У  меня
здесь машина. Не возражаете?
   Я не возражал, потому что делать мне в Лондоне  было  нечего.  Ни  одного
друга, ни даже знакомого во всей Англии у меня не было.
   Мы сели в маленький джип и покатили по Пикадилли, затем свернули к  Сохо.
а поскольку в этом районе езда на машине запрещена,  мы  вышли  из  джипа  и
отправились пешком. Пройдя мимо маленького  публичного  дома,  рассчитанного
исключительно на туристов, Керолайн сказала, что  когда-то  работала  в  нем
проституткой, когда нуждалась в деньгах.
   - На мне был маленький крахмальный передничек, под которым было лишь  мое
тело,
   - пояснила она.
   - И много было клиентов? - спросил я.
   - Я знаю, что я урод. Но клиентов было много, и я хорошо зарабатывала.
   Уродство и красота - вещи  пограничные.  Уж  лучше  быть  уродом,  нежели
просто миленькой.
   Я подумал о спорности этой сентенции, а в  том,  что  Керолайн  врет  про
множество клиентов, был уверен. Она действительно была  уродом,  к  тому  же
стареющим.
   - Если я заработаю в России денег, то сделаю пластическую операцию.
   - Измените внешность?
   - Нет, просто уберу лишний жир  и  возрастные  складки...  Но  это  очень
дорого стоит...
   Мы прошли все Сохо, погуляли по  Ковентгарден  и  пообедали  в  маленьком
ресторанчике рядом с Китайским кварталом. Керолайн за обедом выпила  бутылку
вина, ее немножко развезло, и она опять уставилась на мое лицо. Я  испугался
сексуального звучания в  ее  взгляде,  и  заговорил  о  чем-то  нейтральном,
связанном со спортом и лондонской погодой.
   - В этот день, - сказала Керолайн, - шесть лет назад, умер мой  Джордж...
Он был очень хороший, мой Джордж... Мне очень долго было тяжело без  него...
- Она грустно вздохнула, закуривая сигарету. - Кстати, Лешка, ты очень похож
на моего Джорджа.. Нет, правда, что-то  в  твоем  характере  есть  от  моего
Джорджа...
   От этого фамильярного "Лешка" все внутри меня передернулось. Я подсчитал,
что это уже третий мужчина Керолайн, на которого я похож...
   Мы расплатились за обед  и  по  предложению  Керолайн  поехали  за  город
полежать на травке  и  посмотреть,  как  играют  в  крикет...  Почему  я  не
отказался от этого предложения, мне до сих пор непонятно...
   По пути Керолайн купила две бутылки красного вина. Управляя  джипом,  она
то и дело смотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой.
   - Ты еще узнаешь меня, Лешка, и перестанешь  бояться...  Вот  мой  Джордж
никогда меня не боялся...  Она  чуть  было  не  врезалась  в  бок  какого-то
"шевроле", подбавила газу и обошла его.
   - Кстати, мой Джордж был педерастом... Да, правда... Мы с ним никогда  не
спали... Но он  очень  меня  любил...  Я  покажу  его  фотографию,  тебе  он
понравится... Если мужчина в меня влюбляется, то он точно  педераст  или  на
худой конец б... Мой Джордж, один из первых, кто умер от СПИДа...
   Мы приехали к крикетному полю, на котором уже началась вялая игра. За  ее
течением наблюдали человек двадцать, и мы  к  ним  присоединились.  Керолайн
откупорила бутылку и стала посасывать вино.
   Правила игры мне Были неизвестны, и на теплом солнышке я стал дремать..
   - Джордж точно знал день,  когда  умрет...  -  доносился  до  меня  голос
Керолайн. - Он заказал мне платье в Париже. Платье было красного цвета... Он
знал, что я люблю только лиловый цвет, но заказал красное. - В этом платье я
должна была быть на его похоронах... Я  не  стала  с  ним  спорить  на  этот
счет... Красное так красное...
   Я услышал, как Керолайн пьет вино.
   - Но когда он сказал, что на похоронах должна звучать  музыка  Равеля,  -
продолжала она, - я не выдержала и стала орать на него... Он прекрасно знал,
что я не выношу Равеля, но специально на нем настаивал... Я  умираю,  сказал
Джордж, хоть на моих похоронах сделай, как  я  того  хочу!..  Хрена  лысого,
ответила я, ты умираешь, а я остаюсь жить!  Пусть  хоть  день  твоей  смерти
ничем не будет омрачен!..
   Когда я открыл глаза, то увидел  над  собой  пьяное  лицо  Керолайн.  Она
хохотала, увидев в моих глазах ужас, дыхнула винными парами и сказала:
   - Поехали в город.
   - За руль я сяду.
   - Очень хорошо. Терпеть не могу водить машину...
   Я вел джип крайне осторожно, привыкая к правостороннему рулю.
   - Лешка, - вдруг спросила Керолайн, - почему ты не хочешь со мной спать?
   - Мы с тобой всего сутки знакомы, - ответил я,  крепко  сжимая  руль.  По
животу пробежал холодок страха.
   - Ерунда... Условность...
   Желая избежать продолжения неприятного разговора. решил сказать правду.
   - Я не сплю с женщинами...
   - Ты же не педераст?
   - Нет.
   - Тогда почему?
   - Потому что не могу...
   - Ты импотент?
   - Да.
   - Не может быть, Лешка!.. Это  же  здорово!..  Я  переспала  с  половиной
мира... У меня никогда не было импотента!.. Всю  жизнь  мечтала  вдохнуть  в
кого-нибудь жизнь!
   - На этот раз твоя мечта не сбудется.
   - Я терпелива, - заплетающимся языком ответила Керолайн. - Я могу ждать.
   Дальше мы  ехали  молча.  Керолайн  задремала  и  захрапела...  Иногда  я
поглядывал на нее и вместе  с  содроганием  от  ее  уродства,  усугубленного
алкоголем, испытывал и что-то похожее на нежность.
   Мы вместе приехали в отель. Керолайн проснулась и, поднявшись со мною  до
третьего этажа, пыталась проникнуть в мой  номер,  используя  при  этом  все
ухищрения  профессиональной  проститутки.  Ей  казалось,   что   это   очень
соблазнительно - облизывать краешком языка губы и вертеть глазами  в  разные
стороны. Мне так  не  казалось.  Напоследок  она  попыталась  засунуть  свою
длинную руку в мои брюки, но  я  был  начеку  и  уклонился.  Керолайн  опять
захохотала, провела рукой по своей груди и громко сказала:
   - Ты боишься, Лешка!.. Боишься!..
   - Боюсь, - ответил я, захлопывая перед ее носом дверь.
   В эту ночь мне  не  спалось.  Несмотря  на  свое  нежелание;  я  думал  о
Керолайн...
   Странная женщина, наверное, очень несчастливая...
   В три часа ночи в мой номер постучали. Я  набросил  халат  и,  подойдя  к
двери, спросил:
   - Кто?
   - Лешка, это я...
   Голос принадлежал Керолайн.
   - Я сплю.
   - Лешка, - жалобно сказала она, - мне очень плохо... Пусти меня...
   - Сейчас три часа ночи...
   - Я не буду к тебе приставать. Поверь, Лешка, мне очень плохо.
   Еще с минуту поколебавшись,  я  все  же  открыл  дверь  и  пропустил  уже
протрезвевшую женщину в номер. Она села в  кресло,  достала  из-под  пиджака
бутылку вина и спросила:
   - У тебя есть стакан?
   - Есть, - ответил я и протянул ей фужер.
   - Ведь ты же не будешь пить? - спросила Керолайн, откупоривая бутылку.
   - Нет.
   Она кивнула головой, как будто зная мой ответ заранее, налила себе вина и
жадно сделала большой глоток.
   - Мне правда очень плохо, Лешка, - сказала Керолайн. - Я  на  всей  земле
одна...
   У меня нет ни одного родственника... Все  друзья  умерли  от  СПИДа...  И
Джордж, зараза такая, подох... - И Лиса, и Крис... Мать моя  померла,  когда
мне было четырнадцать лет...
   Она замолчала.
   - А отец? - спросил я.
   - О, эта сволочь бросил нас, когда мы приехали в Англию... Ты  знаешь,  -
ее глаза оживилась, - когда я летела делать фильм в Японию, в салон самолета
неожиданно вышел капитан и  сказал,  что  мы  возвращаемся  в  Хитроу.  Все,
конечно, подумали, что произошла какая-нибудь авария. Но самолет успешно сел
в Лондоне, к нему подали трап, всех пассажиров попросили оставаться на своих
местах, на борт зашли три  человека  и  прямиком  направились  ко  мне.  "Вы
Керолайн Ковалец? - спросил один из них. "Да", - гордо ответила я.  "Дело  в
том, что ваш отец умер.
   Вам нужно подписать эту бумагу..." "Что  это?"  -  спросила  я.  "В  этой
бумаге говорится, что вы не против,  чтобы  его  похоронили".  Я  засмеялась
этому человеку в лицо и сказала: "Я была против, чтобы мой отец вообще  жил!
Я совсем не против, что он сдох!.. Пусть хоронит себя сам!.." Я не подписала
бумагу и надеюсь, что папашу затолкали в общую могилу со всяким дерьмом...
   Керолайн захохотала, запивая смех французским вином.
   Когда я летела из Японии, на таможне произошел смешной  случай.  Японский
таможенник попросил  меня  открыть  этот  медальон,.  -  Керолайн  потрогала
золотой медальон, висящий на груди. - Я сказала коротышке, что не могу этого
сделать.
   "Это почему?" - спросил он. Я сказала,  что  в  медальоне  -  прах  моего
любимого человека. Хотите, спросила я,  открою  вам  чемодан?..  Никогда  не
думала, что у япошек есть чувство юмора... Нет, спасибо, ответил  коротышка.
Вдруг в чемодане лежит труп вашей бабушки!..
   Керолайн заулыбалась.
   -  Остроумный  японец...  В  чемодане  лежали  кинопленки  с   секретными
материалами стратегической  важности.  Это  был  сенсационный  материал,  на
котором я заработала сто тысяч фунтов!..
   - А что в действительности в твоем медальоне? - спросил я.
   - Я сказала япошке правду, - Керолайн взяла  в  руку  медальон.  -  Здесь
Джордж...
   Вернее, часть его... Пепел...
   Она вдруг перестала улыбаться и стала разглядывать медальон.
   - Может быть, мы пойдем поесть? - спросила Керолайн.
   - Ты хочешь?
   - Не знаю... Что так сидеть...
   Я пожал плечами.
   - Пойду тогда переоденусь...
   Она вернулась через полчаса в костюме, приведшем меня в шок. На ней  была
короткая кожаная юбка, какие носят припанкованные девочки лет шестнадцати, и
такой же кожаный пиджак на молниях, декольтированный почти до пупка.
   - Тебе нравится?
   Я кивнул, потуже затянул на шее галстук и спросил:
   - Куда пойдем?
   - Сегодня воскресенье, - ответила она. - Почти все закрыто. В Англии  все
в воскресенье ложатся спать в девять... Есть пара мест в китайском городе.
   Мы сели в джип Керолайн. Он долго не заводился, фырча на  всю  округу,  а
когда завелся, половина окон в отеле были  освещены  и  из  них  выглядывали
недовольные лица постояльцев.
   На этот раз Керолайн вела машину спокойно. Обгонять было некого, и мы без
проблем  доехали  до  Китайского  квартала.  На  улицах   работала   бригада
мусорщиков, собирая от закрытых ресторанов мешки с отходами.
   - Где здесь ночной ресторан? -- спросила Керолайн у пожилого, с торчащими
усами мусорщика.
   - Их два, - он показал пальцем сначала на запад, а потом на юго-запад.  -
Там и там... Только в тот не ходите, там плохо кормят.
   - Вы там были? - спросил я.
   - Нет. Просто слишком много отбросов увозим от этого ресторана.
   От  этой  профессиональной  логики  я  заулыбался  и  пришел  в   хорошее
настроение. Мы дошли до ресторанчика, сели за столик и заказали  много-много
всего разного. К моему счастью и к несчастью Керолайн, продажа  спиртного  в
воскресенье запрещена, и мы вынуждены были общаться на трезвую голову.
   - Когда я сделала свой первый фильм о СПИДе, - рассказывала  Керолайн,  -
все надо мною  смеялись.  Мне  говорили  -  не  существует  такой  проблемы.
Подумаешь, десять человек на весь мир больны!... Через девять  лет  за  свой
первый фильм я получила самую престижную премию британского телевидения...
   Она немного помолчала, поддевая палочками морковку, затем  посмотрела  на
меня и улыбнулась во весь рот:
   - Лешка, может быть, мы все-таки попробуем?
   - Что? - не понял я.
   - Попробуем трахнуться...
   - Нет... - ответил я, испугавшись. - Нет!
   - Да не бойся ты, не бойся... Я пошутила. Шутка это, Лешка...
   Минут десять мы ели молча, а потом Керолайн сказала:
   - Ты знаешь, Лешка, п одна на всем сеете...  Если  я  умру,  меня  некому
будет хоронить...
   - У тебя много друзей.
   - Я имею в виду родственников... Нет на земле ни одного человека с каплей
моей крови... Знаешь, как это грустно... А у тебя много родственников?
   - Да, - ответил я и коротко рассказал ей о своей семье. Я рассказал ей об
отце и своих беспалых братьях. Я не сказал ей лишь одного... Что несмотря на
такое количество родных душ на земле, я, по сути,  такой  же  одинокий,  как
она.
   Я завтра уезжаю. Лешка... На один день... Буду послезавтра... Позвони мне
послезавтра, я буду ждать. Позвонишь?
   - Позвоню, - обещал я.
   Почти весь следующий день  я  провел  в  номере.  Была  плохая  погода  и
настроение мое, вторя ей, тоже испортилось... Чего  я  здесь  сижу,  в  этой
Англии?.. Столько дел дома...
   В середине дня мне позвонили из отделения "Визы" и сказали, что  проблемы
мои решились положительно и что я могу в  любой  момент  прийти  и  получить
новую кредитную карту.
   Это хорошо, подумал я.
   Я побрился, спустился в бар и надрался в этот вечер, как свинья, так  что
пришлось прибегнуть к помощи официанта, чтобы добраться до своего номера.
   Зря ты уехала, сквозь головокружение думал я о Керолайн.  Сегодня,  может
быть, тебе бы и повезло. У тебя был бы  шанс  попробовать  вернуть  к  жизни
человека...
   На следующий день я  проснулся,  когда  часы  показывали  послеполуденное
время. У меня трещала голова и во рту было до омерзения противно и  сухо.  Я
дотащился до ванной, залез под холодный душ и полчаса  драил  зубной  щеткой
зубы.
   Завернувшись в халат, я сел в  кресло  и  стал  набирать  номер  телефона
Керолайн.
   Там никто не отвечал.
   Я решил позавтракать в ресторане и с трудом засунул в себя один круассан,
запив его двумя большими чашками кофе.
   Затем вновь позвонил Керолайн, но и на этот раз телефон молчал.
   Чтобы не терять времени напрасно, я отправился в отделение  "Визы".  Меня
принял молодой человек в тонких золотых очках и очень улыбчивый.
   - Вам повезло, - сказал он. -  Мошеннику  не  удалось  потратить  большой
суммы с вашего счета.
   Это хорошо, - ответил я. - Но он наверняка попользовался моими  наличными
денежками!
   - Тут ничего не поделаешь, -  развел  руками  клерк  и  выдал  мне  новую
кредитную карту.
   Я вышел на улицу, зашел в первый попавшийся обувной магазин и купил  себе
пару новых ботинок, попробовав "Визу". Ботинки я  выбрал  из  толстой  кожи,
окрашенной в черный цвет, и придя в гостиницу, тут же их надел.
   Телефон Керолайн не отвечал. Я набрал номер портье.
   - Что, - спросил я, - миссис Ковалец не возвращалась?
   - Как же, - ответил портье, - она вернулась еще прошлой ночью...  Но  она
плохо себя чувствовала, у  нее  была  высокая  температура,  и  ее  пришлось
отвезти в больницу...
   - А вы не знаете, что с ней?
   - Как будто подозрение на воспаление легких...
   - А в какой она больнице?
   - К сожалений, не знаю, - ответил портье.
   Я замолчал, озадаченный полученной информацией.
   - Что-нибудь еще?
   - Нет, спасибо, - ответил я и повесил трубку.
   Нужно  уезжать,  подумал  я.  Керолайн  больна,  найти  ее  у  меня   нет
возможности, ждать, пока она выздоровеет, тоже не могу. У меня своих больных
навалом.
   Господи, какая в Лондоне плохая погода...  Какое  паршивое  настроение  у
меня...
   Я снял телефонную трубку и набрал номер аэропорта.
   - Есть ли места на завтрашний рейс в Москву?
   - Да, сэр, - ответил женский голос. - Вы летите британской компанией?
   - Да.
   - Вам в салоне для некурящих?
   - Да.
   - Будьте, пожалуйста, в аэропорту в шестнадцать часов.
   - Спасибо, - ответил я.
   До  моего  возвращения  на  родину  оставались  сутки...   Весь   остаток
сегодняшнего дня я решил походить по Лондону пешком. Взяв такси, я доехал до
Оксфорд-стрит и пошел по ней прямо, никуда не сворачивая.
   В пятницу начну принимать больных, думал  я...  Нужно  написать  Керолайн
письмо.
   Оставлю ей свой адрес... По-моему, она скоро должна прилететь  в  Союз...
Может быть, встретимся...
   Я прошел пешком одну из самых главных улиц Лондона и решил  спуститься  к
Темзе.
   Вдалеке виднелся Национальный театр, и чтобы к нему попасть,  нужно  было
перейти мост, перекинутый через грязные потоки главной реки Великобритании.
   Перед мостом, в маленькой палаточке, я купил себе мороженое и,  облизывая
его, поднялся по ступенькам. Никуда не торопясь, я шел по мосту, разглядывая
проходящие под ним  прогулочные  кораблики.  Откуда-то  издалека  доносилась
музыка. На середине моста я увидел мужчину с маленьким мальчиком  на  руках.
Он стоял и смотрел на воду. Лицо его скрывал ерзающий  ребенок,  была  видна
лишь прядь седых волос. Пока я подходил ближе, мужчина пересадил мальчика  с
одной руки на другую, открыл лицо и я узнал своего отца.
   "Господи, какой он старый, - подумал я... - Совсем седой..."
   - Отец, - тихо  проговорил  я.  Старик  обернулся  и  посмотрел  на  меня
большими черными глазами.
   - Алексей, - сказал он и заулыбался.
   - Здравствуй, отец.
   - Здравствуй, - ответил он. - Не могу тебя обнять. Противный мальчишка не
хочет стоять. Говорит, что ноги устали...
   Он стоял с ребенком на руках и не знал, что  еще  сказать.  Просто  молча
улыбался.
   - Что это за мальчик? - спросил я.
   - Так  это  же...  -  спохватился  Иосиф.  -  Это  же  брат  твой...  Так
получается...
   Брат твой, конечно...
   - Как его звать?
   - Джайлз,  -  ответил  отец.  Он  стал  тормошить  ребенка,  говоря  тому
по-английски, что взрослый дядя, стоящий рядом, - это его старший брат.
   - Скажи дяде "здравствуй!" Мальчик не хотел ничего  слушать,  подпрыгивал
на руках отца и дергал его за седые волосы.
   - Вот сорванец-то! - улыбаясь, приговаривал Иосиф. И тут я увидел то, что
привело меня в изумление, отчего сердце мое забилось, как птица в клетке. На
правой ручке младенца, на крохотной ладошке, не хватало одного пальчика.
   Вместо него была крохотная культяшка со следами недавней ампутации.
   Да что же это такое, хотелось  кричать  мне.  Что  же  я,  не  родной  им
всем?!..
   Я обернулся и увидел, что со стороны Национального театра по  направлению
к нам идут мужчина и женщина. Мужчина красив и  ведет  под  руку  женщину  с
прекрасными и такими холодными чертами лица. И тут я узнал в них Шиву и  его
жену Мишель.
   Подойдя ближе, они были удивлены, увидев нас. Шива представил  нас  своей
жене и сказал, что они решили перебраться из Америки в Европу и  приехали  в
Лондон, чтобы подыскать себе для покупки дом.
   Я посмотрел на  руки  Шивы.  Они  были  спрятаны  в  черных  перчатках  с
металлической отделкой.
   Пока Мишель что-то говорила ребенку, я сказал Шиве, что могу помочь ему в
проблемах с женой. Он ответил, что знает про мои достижения в  психоанализе,
но лечить Мишель не хочет. Привык к  ее  холодности  и  боится  каких-нибудь
перемен... Он  замолчал  и  уставился  вниз  на  реку,  затем  обернулся  и,
показывая на идущего вдалеке человека, сказал:
   - Мао.
   Человек подходил ближе, и я тоже узнал в нем своего среднего брата.
   Мао поздоровался с отцом, затем с Шивой, а уж в конце, по старшинству, со
мной. В руке он держал папку, на которой было написано: "Бог и космос".
   - Статья, - пояснил он. Мы кивнули.
   - Заказ лондонского издательства.
   - Дало в том, - сказал, как-то грустно улыбаясь, отец, -  он  еще  совсем
маленький... Ему нужно есть по часам... Мы всего на час вышли...
   Иосиф опустил маленького Джайлза на землю, отчего тот захныкал и  потянул
ручки к отцу.
   - Пойдем мы, пожалуй, - сказал он на прощание и медленно побрел, таща  за
собой своего младшего сына.
   - Нам тоже пора, - сказал Шива. - У нас через пятнадцать минут встреча  с
маклером.
   Он обнял Мишель за талию и повел ее вслед за отцом.
   Мао ушел, ничего не сказав, лишь кивнул на прощание головой.
   Я остался на  мосту  один  и  подумал,  что,  может,  и  не  удастся  нам
встретиться вот так вот - всем...
   Еще с час я бесцельно болтался по городу, пока не наткнулся  на  какой-то
крохотный музей. Я зашел в него и огляделся. Навстречу мне вышел служитель и
извиняющимся голосом сказал, что экспозиция еще не готова, что откроется она
только через два дня. Я достал из кармана несколько фунтов, протянул  ему  и
попросил, чтобы он меня пустил.
   - Я больше люблю смотреть, как собирают экспонаты.
   Пряча деньги  в  карман,  служитель  объяснил,  что  это  будет  выставка
колющего и режущего оружия XV - XIX веков, и если я хочу, он может быть моим
экскурсоводом.
   - Спасибо, - отказался я. - Я сам.
   Выставка была  совсем  небольшой.  Дюжина  мечей,  десяток  сабель,  пики
татарские, арбалеты английские, щиты и французская гильотина.  Я  подошел  к
ней. Она была еще не собрана, лишь остро отточенный нож был подвешен.  Желоб
для головы еще не был смонтирован и стоял в стороне.  Вверху  основания,  на
порыжелом дереве были написаны какие-то слова. Я подошел поближе и попытался
прочесть их.
   Половина слов была замазана то ли смолой, то ли еще чем-то, и я попытался
покарябать их ногтем. Неожиданно что-то щелкнуло,  я  увидел,  как  огромный
сверкающий нож пришел в движение и со свистом обрушился вниз...  От  боли  я
потерял сознание и пришел в себя лишь в машине "скорой помощи".
   - Что со мною? - спросил я.
   - Вы были очень неосторожны, - ответил врач. - У вас травма...
   - Какая?
   - Не волнуйтесь...
   - Какая травма?!
   - Гильотина отрубила вам на ногах все пальцы.
   - Что, все?
   - Все, - подтвердил врач.
   Мгновение я обдумывал услышанное, а потом захохотал во весь голос.
   - Не волнуйтесь, - сказал  испуганный  врач.  -  Мы  постараемся  вам  их
пришить.
   - Ни в коем случае! - заорал  я.  -  Не  смейте  мне  их  пришивать!..  Я
запрещаю это делать!.. Дайте мне бумагу, и я  напишу  на  ней  отречение  от
своих пальцев!
   После этого я вновь потерял сознание и пришел в себя, когда меня везли по
больничным коридорам. В одной из палат с номером "9" я увидел Керолайн.  Она
лежала под капельницей, но с открытыми глазами. Я хотел было  выкрикнуть  ей
приветствие, но сил не хватило.
   Меня привезли в операционную, в которой я вынужден был  следить  за  тем,
чтобы сознание не покидало меня, и все время приговаривал:
   - Не нужно пришивать мне пальцы!.. Не нужно... Положите их в холодильник,
а завтра я их заберу... Слышите?!.
   Наутро я очнулся в больничной палате. Болела после наркоза голова. Первым
делом я нажал кнопку вызова медсестры.
   - Скажите, мне пришили пальцы?
   - Нет. - ответила она. - Вы же просили этого не делать.
   - Отлично!.. Но вы их сохранили?
   - Да. Они в холодильнике.
   - Принесите их мне.
   - Сейчас?.. Зачем?
   - Не спрашивайте, а делайте то, что вам говорят!
   Сестра  пожала  плечами,  ушла,  а  через  некоторое  время  вернулась  с
полиэтиленовым пакетом, в котором лежали мои замороженные пальцы.
   - Вот что, - сказал я. - Возьмите деньги в кармане пиджака, купите цветов
и принесите их мне. Желательно розы... Я вам за это дам двадцать фунтов.
   Сестра ушла за цветами, а  я  разглядывал  свои  забинтованные  ноги,  на
которых отсутствовали все десять пальцев.  Пальцы  лежали  отдельно  тут  же
передо мною, в мешочке...
   Вернулась сестра с букетом белых роз, я попросил у нее  ручку  и  бумагу,
написал на ней три слова и вложил, в  букет.  Затем  попросил  сестру  взять
букет, мешочек с пальцами и  отнести  в  палату  номер  "9".  Сестра  пожала
плечами и ушла.
   Я положил голову на подушку, расслабился и  еще  раз  повторил  про  себя
содержание записки. В ней было написано: "ПАЛЬЦЫ ДЛЯ КЕРОЛАЙН".

   Конец 

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: