"Моя дорогая Кристина, - говорилось в ней, - вы не должны беспокоиться о
вашей судьбе. В мире у вас нет лучшего или более уважающего вас друга, чем
я. В настоящее время вы в этом доме одни, в доме, который принадлежит вам. Я
ушел сделать кое-какие покупки и, вернувшись, принесу простыни и другие
личные вещи, которые вам, возможно, понадобятся".
"Совершенно ясно, я попала в руки сумасшедшего! - сказала я себе. - Что
станет со мной? Как долго этот негодяй намеревается держать меня в этой
подземной тюрьме?" Я бегала по комнате в поисках выхода, но не нашла его. Я
горько упрекала себя за глупое суеверие и невинность, с которой я приняла
Голос за Ангела музыки, когда слышала его через стены моей артистической
комнаты. Любой, позволивший себе подобную глупость, мог ожидать ужасных
катастроф и знать, что полностью заслужил их. Я чувствовала себя так, словно
исхлестала сама себя. Я смеялась и плакала одновременно. Именно в таком
состоянии нашел меня Эрик, когда вернулся.
Постучав три раза о стену, он спокойно вошел через дверь, которую я не
смогла обнаружить. В руках у него был ворох коробок и пакетов. Он не спеша
положил их на кровать, пока я ругала его и требовала, чтобы он снял свою
маску, если по-прежнему утверждает, что она скрывает лицо благородного
человека. Он ответил с большим самообладанием: "Вы никогда не увидите лица
Эрика".
Затем Эрик сделал мне выговор за то, что я до сих пор еще не умылась и не
причесалась, и соизволил проинформировать меня, что уже два часа пополудни.
Он дает мне полчаса, сказал он, заводя часы, и затем мы пойдем в столовую,
где нас ждет отличный завтрак. Я была голодна. Хлопнув дверью, я пошла в
ванную комнату, приняла ванну, предусмотрительно положив рядом с собой
ножницы: я решила убить себя, если он вдруг перестанет вести себя как
благородный человек.
Холодная вода в ванне улучшила мое состояние. Я благоразумно решила
больше не оскорблять Эрика, даже польстить ему, если необходимо, в надежде,
что он, возможно, скоро освободит меня. Эрик сказал, что хочет успокоить
меня, рассказав о своих планах в отношении меня. Он слишком наслаждался моим
обществом, чтобы лишить себя его немедленно, как сделал это накануне, увидев
на моем лице выражение страха и возмущения. Я должна понять, сказал он, что
нет никаких оснований бояться его. Он любит меня, но будет говорить об этом
только тогда, когда я разрешу это. Остальное время мы будем уделять музыке.
"Что вы имеете в виду под остальным временем?" - спросила я. - "Пять
дней", - ответил Эрик. - И после этого я буду свободна?" - "Вы будете
свободны, Кристина, потому что за эти дни вы научитесь не бояться меня, и
тогда вы вернетесь, чтобы увидеть вновь бедного Эрика".
Он сказал эти последние слова тоном, который глубоко тронул меня. Мне
послышалось в нем такое отчаяние, что я посмотрела на прикрытое маской лицо
своего похитителя с состраданием. Я не могла видеть за маской его глаза, и
это усиливало странное чувство тревоги, возникшее у меня, особенно когда я
заметила одну, две, три, четыре слезы, сбежавшие вниз на край его плаща из
черного шелка.
Эрик жестом пригласил меня к столику в центре комнаты, где прошлой ночью
играл для меня на арфе. Я села, чувствуя себя сильно обеспокоенной, но с
аппетитом съела несколько раков и куриное крылышко, запивая все это
токайским вином, которое он лично привез из подвалов Кенигсберга, которые
часто посещал Фальстаф. Однако сам Эрик не ел и не пил. Я спросила, какой он
национальности и означает ли имя Эрик, что он скандинавского происхождения.
Он ответил, что у него нет ни имени, ни родины и что он взял это имя
случайно. Я поинтересовалась, почему, если он любит меня, он не нашел
другого способа сообщить мне это, кроме как забрав в подземелье и заключив в
тюрьму.
- "Очень трудно заставить любить себя в могиле", - сказала я.
"Приходится довольствоваться тем, что можешь получить", - ответил он
странным тоном.
Затем он встал и взял меня за руку, потому что хотел, сказал он, показать
мне свое жилище. Но я с криком отдернула свою руку: то, к чему я
прикоснулась, было влажным и костистым, и я вспомнила, что он его рук веяло
смертью.
"О, простите меня", - простонал Эрик. Он открыл передо мной дверь: "Это
моя спальня. Здесь довольно любопытно" Хотите посмотреть?" Я не колебалась.
Его манеры, слова - все говорило мне, что ему можно доверять. Я чувствовала:
мне нечего бояться.
Я вошла. Мне показалось, что я вступила в похоронную комнату. Стены были
завешены черным, но вместо белых прорезей, которые обычны для похоронных
портьер, на них было огромное количество музыкальных фраз и нот из Dies
Jrae. В центре комнаты под балдахином из красной парчи стоял открытый гроб.
При виде его я отпрянула.
"Я сплю в нем, - сказал Эрик. - Мы должны привыкать ко всему в жизни,
даже к вечности". Гроб произвел на меня зловещее впечатление. Отвернувшись,
я заметила клавиатуру органа, который занимал целую стену. На подставке
стояли ноты с красными пометками. Я попросила разрешения взглянуть и
прочитала заглавие на первой странице: "Торжествующий Дон Жуан".
"Да, я иногда сочиняю, - пояснил Эрик. - Я начал эту работу двадцать лет
назад. Когда закончу, я возьму ее с собой в этот гроб и не проснусь".
"Тогда вы должны работать над этим как можно медленнее", - сказала я.
"Иногда я работаю две недели подряд, днем и ночью, и в это время живу
только музыкой. Затем несколько лет отдыхаю".
"Не сыграете ли вы мне что-нибудь из "Торжествующего Дон Жуана?" -
попросила я, думая, что доставлю ему удовольствие.
"Никогда не просите меня об этом, - отозвался он зловеще. - Этот "Дон
Жуан" написан не на слова Лоренцо Да Понте, на которые писал Моцарт,
вдохновленный вином, любовными приключениями и другими пороками и наконец
наказанный Богом. Я сыграю вам Моцарта, если хотите, он вызовет у вас слезы
и поучительные мысли. Но мой "Дон Жуан" горит, Кристина, и все же он не
поражает огнем небес!" Мы вернулись в гостиную, из которой только что вышли.
Я заметила, что в квартире нигде не видно зеркал. Я уже собиралась сделать
замечание по этому поводу, когда Эрик сел за фортепьяно и сказал: "Видите
ли, Кристина, некоторая музыка настолько трудна, что поглощает каждого, кто
соприкасается с ней. Но вы еще не пришли к такой музыке, к счастью, потому
что утратили бы ваши свежие краски и вас никто не узнал бы, когда вы
вернетесь в Париж. Давайте споем что-нибудь из оперной музыки, Кристина
Доэ".
Он сказал "оперная музыка" так, будто хотел нанести мне оскорбление. Но у
меня не было времени подумать, что он подразумевал под этими словами. Мы
сразу же начали петь дуэт из "Отелло" и уже шли навстречу несчастью. Я пела
Дездемону с подлинным отчаянием и страхом, какого никогда не испытывала
раньше. Вместо того чтобы впасть в уныние от такого партнера, я была
переполнена величественным ужасом. Мои недавние переживания приблизили меня
к мыслям поэта, и я пела так, что, наверное, поразила бы самого композитора.
Что же касается Эрика, его голос был оглушительным, его мстительная душа
придавала вес каждому звуку и устрашающе усиливала его мощь. Любовь,
ревность и ненависть вспыхивали вокруг нас. Черная маска Эрика заставляла
меня думать о лице венецианского мавра. Он был сам Отелло. Мне казалось, что
он намеревается ударить меня, бить, пока я не упаду, и все же я не делала ни
единого движения, чтобы уйти от него, избежать его бешенства, как кроткая
Дездемона. Напротив, я подошла ближе к нему, плененная и очарованная,
соблазненная идеей умереть от такой отрасти. Но прежде чем умереть, я хотела
увидеть его лицо, лицо, которое, как я думала, должно быть видоизменено
огнем вечного искусства, и взять этот величественный образ с собой в могилу.
Я хотела видеть лицо Голоса. Не контролируя себя, быстрым движением я
сорвала его маску... О ужас, ужас, ужас!
Кристина замолкла, вспомнив это видение, которое, казалось, она все еще
отодвигала от себя дрожащими руками, пока эхо ночи, точно так же, как оно
повторило имя Эрика, повторило ее восклицание: "Ужас, ужас, ужас!"
Соединенные еще большим страхом, Рауль и Кристина посмотрели вверх, на
звезды, сиявшие в ясном мирном небе.
- Странно, - сказал он - эта мягкая, спокойная ночь полна стонов. Она,
кажется, оплакивает нас!
- Теперь, когда вы узнаете секрет, - ответила Кристина, - и ваш слух
будет полон горестных жалоб, так же как и мой. - Она взяла его руки в свои и
ощутила их дрожь. - О, если даже я доживу до ста лет, то и тогда буду
слышать почти нечеловеческий крик, который издал Эрик, крик боли и
дьявольского гнева, когда я увидела его лицо. Мои глаза широко раскрылись от
ужаса, как и мой рот, хотя я не издала ни одного звука.
О Рауль, это был ужасный вид! Что мне сделать, чтобы забыть его? Мой слух
будет всегда наполнен его криками, а перед глазами будет стоять его лицо.
Какой образ Как я могу остановить это видение? Как мне описать его вам,
чтобы вы представили себе? Вы видели черепа, которые высохли от времени,
видели, если не были жертвой ужасного кошмара, голову мертвеца в ту ночь в
Перросе, видели Красную смерть на маскараде. Но все те черепа были
неподвижны, и их безмолвный ужас не был живым. Представьте, если можете,
маску смерти, неожиданно оживающую, с ее четырьмя темными дырами - для глаз,
носа и рта, - выражающую гнев, доведенный до последней степени, высшую
ярость демона, и никаких глаз в глазницах, потому что, как я узнала позже,
его горящие глаза можно видеть только в темноте... Я стояла, прижавшись
спиной к стене, и, вероятно, выглядела олицетворенным ужасом, тогда как он
был воплощением отвращения.
Затем он подошел ко мне, скрежеща зубами рта, у которого не было губ. Я
упала на колени. Тоном лютой ненависти он говорил мне безумные вещи,
бессвязные слова, проклятия, какой-то бешеный бред. Наконец он склонился ко
мне и закричал: "Смотрите! Вы хотели видеть это! Теперь смотрите! Любуйтесь,
насыщайте свою душу моим проклятым уродством! Смотрите на лицо Эрика! Теперь
вы знаете лицо Голоса. Вам было недостаточно слышать меня, не так ли? Вы
хотели знать, как я выгляжу. Вы, женщины, так любопытны!" Он залился
неприятным, грохочущим смехом и повторил: "Вы, женщины, так любопытны!" Он
говорил такие вещи, например: "Вы удовлетворены? Вы должны признать: я
красив. Женщина, увидевшая меня, обычно принадлежит мне. Она любит меня
вечно! Я человек такого же типа, как Дон Жуан".
Эрик вытянулся во весь рос, положил руку на бедро, наклонил то
отвратительное, что было его головой, и прогремел: "Смотрите на меня! Я -
торжествующий Дон Жуан!" И когда я отвернулась, умоляя пощадить, он схватил
меня за волосы своими мертвыми пальцами и грубо повернул мою голову к себе.
- Довольно, довольно! - прервал Рауль. - Я убью его! Во имя неба,
Кристина, скажите мне, где это "место у озера". Я должен убить Эрика!
- Тише, Рауль, если вы хотите узнать!
- Да, я хочу знать, как и почему вы вернулись туда! Пусть это секрет! Но
в любом случае я убью его!
- Послушайте меня, Рауль! Послушайте! Он тащил меня за волосы, а затем..,
затем... О, это было еще более ужасно!
- Говорите сейчас же, - воскликнул Рауль неистово. - Быстро!
- Затем он сказал мне: "Что? Вы боитесь меня? Возможно, вы думаете, что я
все еще в маске? Хорошо, тогда, - заорал он, - снимите ее, так же как вы
сняли первую! Давайте, снимите! Я хочу, чтобы вы сделали это вашими руками,
давайте мне ваши руки! Если они сами не могут сделать этого, мы сорвем маску
вместе".
