но слабеньким как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего
полушария. Это вполне вероя...
Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком по
голове. Моя левая нога, опираясь о ножку стула, мало-помалу стянула ботинок
с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок пролетел словно пуля
и грохнулся в стену, на волос разминувшись с профессором.
- Может быть, вы И правы,- заметил я,- но обидчив он просто ужас.
- Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе - под влиянием
нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять,-
предположил профессор.- Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему
прямо.
- Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему
сообщить?
- Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу
не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом
с незаурядным умом.
- Вопрос следует поставить ясно,- ответил я, успокоительно поглаживая
левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать
пальцы, что показалось мне настораживающим. - Мои интересы и интересы науки
не совпадают. Не совпадают тем в большей степени, чем в большей степени, как
вы говорите, уникален мой случай. Если вы или неважно кто сумеете найти
общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду), если ЕГО
самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
- Ах нет, это невозможно,- произнес профессор решительно, по-моему,
даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его
глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у
очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно,
словно очки ему только мешали, и тут же опустил глаза.
- Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, - сказал я,
старательно подбирая слова.- История человечества состоит из сплошных
невозможностей. Прогресс науки - тоже. Один молодой философ объяснил мне,
что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем
аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания -
это, в сущности, сменяющие друг друга его необычные состояния,
сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного "Я". Это вам не
торт!
- Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы,- заметил
профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что - я не расслышал. Я
хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки
как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и
начала подавать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив,
куда я смотрю, мигом смекнул, в чем дело.
-Она что-то говорит, да? - спросил он приглушенным тоном - так
говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
- Да,- я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой.- Она хочет
кусочек торта.
Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив
жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я
продолжил.
- С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась
все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью
развитых субъекта в одном теле - это сенсация; какое тут огромное поле для
исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей
голове не устраивает. Я хочу быть все меньше, а не все больше удвоенным.
- Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю...- Профессор
благожелательно улыбался.- Прежде всего, я хочу вас заверить, что все
услышанное мною сегодня я буду держать про себя. Под печатью врачебной
тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определеное
лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать
- разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?
- Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.
Тарантога в зале ожидания, увидев меня, вскочил. - Ну что,
профессор?.. Как там, Ийон?.. - Какое-либо решение еще не принято,-
сообщил официальным тоном Макинтайр.- Господин Тихий питает некоторые
сомнения. Так или иначе, я всецело, к его услугам.
Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у
кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в
машине,- о н а этого требовала, хотя мне самому не хотелось сладкого. Но я
решил до поры до времени не терзаться вопросом о том, КОМУ в таком случае
хочется сладкого, ведь кроме меня самого никто на этот вопрос ответить не
мог, а сам я ответа тоже не знал.
Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих
чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз,
выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу
не переношу. Я все же съел его, полагая, что делаю это для нее, но
оказалось, что у меня и у нее - у меня и у него - у меня и второго меня -
а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем - вкусы одни и те же. Это
понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я
чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно:
словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного,
хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно
которой у младенцев единого сознания нет, поскольку проводящие нервные пути
большой спайки мозга у них еще недостаточно развиты.
- Тут тебе какое-то письмо.- Эти слова Тарантоги вернули меня к
действительности. Я удивился - ведь о моем местопребывании не знала ни одна
живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без
обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным
текстом: "Он из ЛА". И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была
чистой. Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня. - Что это
значит? Ты понимаешь? - Нет. То есть... ЛА, вероятно,- Лунное Агентство.
Это они меня послали. - На Луну? - Да. С этой миссией. По возвращении я
должен был представить отчет. - И представил? - Да. Написал обо всем, что
помнил. И вручил парикмахеру. - Парикмахеру? - Так было условлено. Чтобы
не идти прямо к ним. Но кто этот "он"? Разве только Макинтайр... Больше я
здесь ни с кем не встречался.
- Погоди. Ничего не понимаю. Что было в твоем отчете? - Этого я даже
вам сказать не могу. Дал подписку о неразглашении. Но было там не так уж
много. Уйму всего я позабыл. - После несчастного случая? - Ну да. Что вы
делаете, профессор?
Тарантога вывернул разорванный конверт наизнанку. Кто-то написал там
карандашом печатными буквами: "Сожги это. Да не погубит правое левого".
Я по-прежнему ничего не понимал, но все же тут чувствовался какой-то
смысл. Вдруг я посмотрел на Тарантогу расширенными глазами.
- Начинаю догадываться. Ни на конверте, ни на листочке - ни одного
существительного. Заметили? - Ну и что?
- Она лучше всего понимает существительные. Тот, кто это послал, хотел,
чтобы я о чем-то узнал, а она - нет...
При этих словах я многозначительно коснулся левой руки. Тарантога
встал, прошелся по комнате, постучал пальцами по столу и сказал:
- Если это значит, что Макинтайр... - Не продолжайте, прошу вас.
Я достал из кармана блокнот и написал на чистой странице: "Услышанное
она понимает лучше прочитанного. Какое-то время нам придется объясняться по
этому делу письменно. Мне кажется, то, чего я не написал для ЛА - потому
что не помню,- помнит она, и кто-то об этом знает или по крайней мере
догадывается. Я ему не буду звонить и не пойду к нему, потому что скорее
всего это ОН и есть. Он хотел беседовать с нею по моему способу. Возможно,
что-то выведать у нее. Отвечайте мне письменно".
Тарантога прочел, нахмурился и, не произнеся ни слова, начал писать
через стол: "Но если он из ЛА, для чего такой кружной путь? ЛА могло
обратиться к тебе прямо, не так ли?"
Я ответил: "Среди тех, к кому я обратился в Н.-Й., наверняка был
кто-нибудь из ЛА. От него там узнали, что я нашел способ общаться с ней. Они
не могли испробовать этот способ, потому что я сразу сбежал. Если верить
анониму, сын человека, дружившего с вашим отцом, хотел до нее добраться.
Пожалуй, он смог бы вытянуть из нее все, что она помнит, не вызвав у меня
подозрений. И я бы даже не узнал, что. А обратись они ко мне прямо, я мог не
дать согласия на дознание, и они бы остались ни с чем. Ведь с точки зрения
права она не самостоятельное лицо, и только я могу разрешить беседовать с
нею кому бы то ни было. Пожалуйста, побольше причастий, местоимений,
глаголов. И усложняйте, по возможности, синтаксис".
Профессор вырвал из блокнота исписанный мною листок, спрятал в карман и
написал: "Но почему ты, собственно, не хочешь, чтобы о н а узнавала о
происходящем?"
"На всякий случай. Вспомни, что было написано внутри конверта. Это,
конечно, не от ЛА, ЛА не стало бы предостерегать меня от самого же ЛА. Это
писал кто-то другой". Ответ Тарантоги был краток: "Кто?"
"Не знаю. О том, что происходит там, где я был и где я пострадал от
несчастного случая, хотели бы узнать многие. Как видно, у ЛА могущественные
конкуренты. Думаю, что пора отказаться от общества кенгуру. Сматываем
удочки. Повелительного наклонения она не понимает".
Тарантога достал из кармана исписанные листки, смял их вместе с письмом
и конвертом в комок, поджег его спичкой, бросил в камин и смотрел, как
горит, превращаясь в пепел, бумага.
- Я пойду в бюро путешествий,- заявил он.- А ты что намерен делать?
- Побреюсь. Борода страшно щекочет, а теперь она все равно ни к чему.
Чем скорее, профессор, тем лучше. Можно и ночным рейсом. И, ради Бога, не
говорите, куда.
Я брился в ванной и строил перед зеркалом всевозможные рожи. Левый глаз
даже не моргнул. Я выглядел совершенно нормально. Поэтому я принялся
собирать вещи, время от времени концентрируя внимание на левой руке и ноге,
но те вели себя хорошо. Лишь под самый конец, когда я укладывал в набитый
доверху чемодан галстуки, левая рука бросила на пол один из них, зеленый в
коричневую крапинку, мой любимый, хотя далеко не новый. Не приглянулся он
ей, что ли? Я поднял галстук правой рукой и передал левой, пытаясь заставить
ее положить его в чемодан. Произошло то, что я наблюдал уже и раньше.
Предплечье меня еще слушалось, но пальцы отказались повиноваться и снова
выронили галстук на ковер у кровати.
- Хорошенькая история,- вздохнул я. Запихнул галстук правой рукой и
закрыл чемодан. Вошел Тарантога, молча показал два билета и пошел укладывать
вещи.
Я размышлял о том, есть ли у меня основания опасаться правого
полушария. Думать об этом я мог спокойно, зная, что о н о ничего не узнает,
пока я не сообщу ему это жестами. Человек так устроен, что сам не знает, что
он знает. О содержании книги можно узнать из оглавления, но в голове
никакого оглавления нет. Голова все равно что полный мешок; чтобы узнать,
что там есть, нужно вынимать все по очереди. Рыться в памяти, как рукой в
мешке. Пока Тарантога платил по счету в отеле, пока мы в сумерках ехали в
аэропорт, а потом сидели в зале ожидания, я восстанавливал в памяти все, что
случилось после моего возвращения из созвездия Тельца, пытаясь выяснить, что
из этого я еще помню. На Земле я обнаружил огромные перемены. Было
достигнуто всеобщее разоружение. Даже сверхдержавы не могли позволить себе и
дальше финансировать гонку вооружений. Все более сметливые виды оружия
