"Мередит" (англ.).)), и пусть у меня мозги никогда не срастутся, если
я говорю неправду, если я выдумал этого Микеля Гадзанигу (Doctor of Medicine
- доктор медицины (англ.).) и его родителя (ему-то и посвящена
монография), которого звали Данте Ахиллес Гадзанига и который тоже был
доктором - М.D. (Doctor of medicine - Доктор медицины) Кто не верит, пусть
немедля бежит в ближайшую медицинскую книжную лавку, а меня оставит в покое.
Этот тип, который преследовал меня, чтобы вытянуть показания насчет
моей удвоенной жизни, ничего не добился, а только довел до бешенства оба
моих полушария сразу, раз уж я схватил его обеими руками за шкирку и
вышвырнул за дверь. Такие временные перемирия в моем удвоенном существе
порою случаются, но для меня это как было темным делом, так и осталось.
Философ-недоросль звонил мне потом среди ночи, полагая, что спросонок я
выдам свою невероятную тайну. Он просил меня прикладывать трубку то к левому
уху, то к правому и не обращал внимания на красочные эпитеты, которых я для
него не жалел.
Он упорно стоял на том, что идиотскими следует считать не его вопросы,
а состояние, в котором я нахожусь, ведь оно противоречит антропологической,
экзистенциальной и всей вообще философии человека как существа разумного и
сознающего собственную разумность. Он, должно быть, только что сдал
экзамены, потому что в разговоре сыпал Гегелями и Декартами ("Мыслю,
следовательно, существую", а не "Мыслим, следовательно, существуем"),
атаковал меня Гуссерлем и добивал Хайдеггером, доказывая, будто то, что со
мной происходит, происходить не может, поскольку идет вразрез со всеми
интерпретациями духовной жизни, которыми мы обязаны не недоумкам
каким-нибудь, но гениальнейшим умам человечества, мыслителям, которые целые
тысячелетия, начиная с древних греков, занимались интроспективным познанием
нашего "Я"; а тут приходит какой-то чудак с рассеченной большой спайкой
мозга, с виду здоров как бык, но правая рука у него не ведает, что делает
.левая, с ногами та же история, к тому же одни эксперты утверждают, что
сознает он только с левой стороны, а правая - всего лишь бездушный автомат,
вторые - что сознаний два, но правое поражено немотой, поскольку центр
Брока расположен в левой височной доле, третьи - что у него два частично
автономных сознания, и это уже верх всего. Раз нельзя частично выскочить из
поезда, кричал он, или частично умереть, то нельзя и частично мыслить! За
дверь я его уже не выбрасывал - как-то мне его стало жаль. С отчаяния он
попытался меня подкупить. Он называл это дружеским презентом. Он клялся, что
840 долларов - это все его сбережения, на каникулы с девушкой, но он готов
отказаться от них и даже от нее, лишь бы я поведал ему как на духу, КТО
мыслит, когда мыслит мое правое полушарие, а Я не знаю, ЧТО оно мыслит;
когда же я отослал его к профессору Экклезу (стороннику сознания с левой
стороны, полагавшему, что правая вообще не мыслит), он отозвался об этом
ученом зазорными словами. Он уже знал, что я помаленьку научил свое правое
полушарие языку глухонемых, и требовал, чтобы к Экклезу пошел я и объяснил
ему, что он заблуждается. По вечерам, вместо того чтобы посещать лекции, он
рылся в медицинских журналах; он уже знал, что нервные пути устроены
крест-накрест, и искал в самых толстых компендиумах ответа на вопрос, за
каким чертом это понадобилось, чего это ради правый мозг заведует левой
половиной тела, и наоборот, но об этом, понятно, нигде ни единого слова не
было. Либо это помогает нам быть человеком, рассуждал он, либо мешает.
Психоаналитиков он изучил тоже и нашел одного, утверждавшего, будто в левом
полушарии помещается сознание, а в правом - подсознание, но мне удалось
выбить у него из головы эту чушь. Я, по понятным причинам, был куда
начитаннее. Не желая драться ни с самим собою, ни с юношей, снедаемым жаждой
познания, я уехал или, скорее, бежал от него в Нью-Йорк - и попал из огня в
полымя.
Я снял крохотную квартирку в Манхэттене и ездил, на метро или на
автобусе, в Публичную библиотеку; там я читал Хосатица, Вернера, Такера,
Вудса, Шапиро, Риклана, Шварца, Швартца, Швартса, Сэ-Мэ-Халаши, Росси,
Лишмена, Кеньона, Харви, Фишера, Коэна, Брамбека и чуть ли не три десятка
разных Раппо-портов, и по дороге едва ли не всякий раз случались скандалы,
потому что всех хорошеньких женщин, а блондинок особенно, я норовил ущипнуть
пониже спины. Занималась этим, разумеется, моя левая рука (и притом не
всегда в толкучке), но попробуйте объясните это в немногих словах! Хуже
всего было не то, что я раз-другой получил оплеуху, но то, что обычно эти
женщины вовсе не считали себя обиженными. Напротив, они усматривали в моем
щипке приглашение к небольшому романчику, а уж о романчиках мне думалось
тогда меньше всего. Насколько я мог понять, оплеухами меня насаждали
активистки women's liberation (Движение за женскую эмансипацию
(англ.)) - крайне редко, однако, так как хорошеньких среди них раз,
два и обчелся.
Видя, что самому мне не выбраться из моего кошмарного состояния, я
связался со светилами медицинской науки. И они мною занялись, а как же. Я
был подвергнут всевозможным анализам, рентгеноскопии, стахистоскопии,
воздействию электротоком, обмотан четырьмястами электродами, привязан к
специальному креслу, был вынужден часами разглядывать сквозь узкую смотровую
щель яблоки, вилки, столы, гребешки, грибы, сигары, стаканы, собак,
стариков, голых женщин, грудных младенцев и несколько тысяч других вещей,
которые проецировали на белый экран, после чего мне сказали (хотя я и без
них это знал), что когда мне показывают биллиардный шар так, чтобы его
видело лишь мое левое полушарие, то правая рука, опущенная в мешок с
различными предметами, не может вынуть оттуда такой же шар, и наоборот, ибо
не знает десница, что делает шуйца. Тогда они признали мой случай банальным
и потеряли ко мне интерес, так как я ни словечка не проронил о том, что учу
свою безъязыкую половину языку глухонемых. Я ведь хотел узнать от них
что-нибудь о себе, а пополнять их профессиональный багаж было не в моих
интересах.
Потом я пошел к профессору С. Туртельтаубу, который со всеми остальными
был на ножах, но он, вместо того чтобы просветить меня относительно моего
состояния, стал мне жаловаться, какая это клика и мафия, и поначалу я слушал
его в оба уха, полагая, что он поносит коллег из высоконаучных соображений.
Туртельтауб, однако, не мог им простить того, что они похоронили его проект.
Когда я последний раз был у господ Глобуса и Заводника или, может, еще у
каких-то светил - что-то они у меня путаются, столько их было,- то, узнав,
что я хожу к Туртельтаубу, они поначалу даже обиделись, а потом заявили, что
он исключен из сообщества ученых по этическим соображениям. Туртельтауб,
оказывается, хотел, чтобы убийцам, приговоренным к смерти или пожизненному
заключению, предлагали замену наказания на операцию каллотомии. Мол, до сих
пор ей подвергали исключительно эпилептиков, по медицинским показаниям, и
неизвестно, каковы будут последствия рассечения спайки у обыкновенных людей;
и каждый, не исключая его самого, будучи приговорен к электрическому стулу,
допустим, за убиение тещи, наверняка предпочел бы рассечение corpus
callosum; но тогда член Верховного суда на пенсии Клессенфенгер постановил,
что, даже если оставить в стороне этику, дело это опасное: ведь если бы
оказалось, что, приступая к умерщвлению тещи, с заранее обдуманным
намерением действовало лишь левое полушарие Туртель-тауба, а правое ничего
не знало - или даже протестовало, но уступило доминирующему левому и после
внутримозговой борьбы дошло-таки до убийства,- возник бы кошмарный
прецедент, ибо одно полушарие надлежало увести в тюрьму, а второе, полностью
оправдав, освободить из-под стражи. То есть убийца был бы приговорен к
смерти на пятьдесят процентов.
Не имея возможности получить то, о чем он мечтал, Туртельтауб поневоле
довольствовался обезьянами (очень дорогими, в отличие от убийц), а дотации
ему все урезали и урезали, и он горевал, что кончит крысами и морскими
свинками, хотя это вовсе не то же самое. Вдобавок активистки Общества охраны
животных и Союза борьбы с вивисекцией регулярно били у него стекла, и даже
его машину кто-то поджег. Страховая компания не хотела платить; дескать, нет
доказательств, что это не сам он спалил собственный автомобиль, рассчитывая
убить двух зайцев сразу: привлечь к суду защитниц животных, а заодно
материально обогатиться, ведь машина была старая. Он меня до того замучил,
что я решил переменить тему и упомянул о языке знаков, уроки которого моя
правая рука давала левой. Лучше бы я этого не делал. Он тут же позвонил
Глобусу или, может, Максвеллу и объявил, что продемонстрирует в
Неврологическом обществе случай, который сотрет их всех в порошок. Видя,
куда повернуло дело, я выбежал от Туртельтауба не прощаясь и поехал прямо в
свою гостиницу, но те уже подстерегали меня в холле. Увидев их возбужденные
лица и глаза, горящие нездоровым исследовательским энтузиазмом, я сказал,
что так уж и быть, я пойду с ними в клинику, только сперва переоденусь у
себя; пока они ждали внизу, я сбежал с двенадцатого этажа по пожарной
лестнице и на первом же такси помчался в аэропорт. Мне было, собственно, все
равно, куда лететь, лишь бы подальше от этих ученых, а так как ближайший
рейс был в Сан-Диего, я туда и отправился; там, в маленькой скверной
гостинице - это был настоящий притон, кишащий темными личностями,- даже не
распаковав чемодана, я позвонил Тарантоге, чтобы попросить у него помощи.
Тарантога, к счастью, был дома. Настоящие друзья познаются в беде. Он
прилетел в Сан-Диего ночью, и, когда я рассказал ему все, возможно ясней и
подробней, он решил мною заняться - как человек доброй души, а не как
ученый. По его совету я сменил гостиницу и начал отпускать бороду, а он тем
временем отправился на поиски такого эксперта, для которого клятва
Гиппократа важнее, чем возможность прославиться за мой счет. На третий день
мы едва не поссорились: он пришел порадовать меня хорошими новостями, а я
проявил благодарность лишь частично. Его вывела из себя моя левосторонняя
мимика - я все время по-идиотски ему подмигивал. Я объяснил, правда, что
это не я, а лишь правое полушарие моего мозга, над которым я не властен, и
он уже стал успокаиваться, но потом принялся упрекать меня снова. Дескать,
что-то тут не в порядке: даже если меня двое в едином теле, то по ехидным и
саркастическим минам, которые я наполовину строю, видно как на ладони, что я
уже раньше - по крайней мере, частично - питал к нему неприязнь, которая и
проявилась теперь в форме черной неблагодарности, а он полагает, что либо ты
целиком друг, либо не друг вовсе. Пятидесятипроцентная дружба не в его
вкусе. Все же в конце концов мне удалось его успокоить, а когда он ушел, я
купил себе повязку на глаз.
Специалиста для меня он отыскал далековато - в Австралии, и мы вместе
полетели в Мельбурн. Это был профессор Джошуа Макинтайр; он читал там курс
нейрофизиологии, а его отец был сердечным приятелем отца Тарантоги и чуть ли
даже не дальним родственником. Макинтайр внушал доверие уже своим видом.
Высокий, с седой шевелюрой ежиком, удивительно спокойный, толковый и, как
заверил меня Тарантога, добросердечный. Так что можно было не опасаться, что
он захочет использовать меня в своих целях или стакнется с американцами,
которые уже лезли из кожи, стараясь напасть на мой след. Тщательно
