Так мне кажется.
- Это скорее занятие для дешифровальщиков, чем для врачей. Допустим,
нам удастся сделать такую запись. Что это вам даст? - Не знаю.
- Я тоже. А пока что - спокойной ночи. Он вышел. Я погасил свет и
лег, но уснуть не мог. Я лежал на спине. Вдруг левая рука приподнялась и
медленно погладила меня несколько раз по щеке. Она явно жалела меня. Я
встал, включил лампу, принял таблетку секонала и, одурманив таким образом
обоих Ийонов Тихих, погрузился в беспамятство.
Мое положение было не просто плохим. Оно еще было дурацким. Я прятался
в санатории, даже не зная от кого. Ждал неизвестно чего. Пытался объясниться
с собою самим руками, но хотя левая отвечала даже живее, чем раньше, я не
понимал ее. Я рылся в библиотеке санатория, таскал в свою комнату учебники,
монографии, груды медицинских журналов, чтобы узнать наконец, кто или что я
такое с правой стороны. Я задавал левой руке вопросы, на которые она
отвечала с несомненной готовностью; больше того, она научилась новым
выражениям и словам, что побуждало меня продолжать эти беседы и в то же
время тревожило. Я боялся, что она сравняется со мной, а то и превзойдет
меня теперешнего, и мне придется не только считаться с нею, но и слушаться
ее, или же дело кончится распрями и перетягиванием каната туда-сюда, и что я
тогда не останусь в середине, но лопну или же располовинюсь совершенно и
стану похож на полураздавленного жучка, у которого одни ноги тянут вперед, а
другие назад. Мне снилось все время, что я от кого-то убегаю и лазаю по
каким-то сумрачным кручам, и я даже не знал, какой половине это снилось. То,
что я узнал из груды книг, было правдой. Левый мозг, лишенный связи с
правым, оскудевает. Даже если он остается разговорчивым, речь его становится
сухой, и это особенно видно по тому, как часто он прибегает к
вспомогательному глаголу "быть". Разбирая свои записки, я заметил, что то же
происходит со мной. Но кроме таких мелочей я ничего особенного не
узнал из научной литературы. Там было не счесть гипотез, друг другу
совершенно противоречивших; каждую из них я примерял к себе и, обнаружив,
что она не подходит, злился на этих ученых, которые делали вид, будто лучше
меня знают, что значит быть мною теперешним. Бывали дни, когда я уже готов
был плюнуть на все предосторожности и поехать в Нью-Йорк, в Лунное
Агентство. На следующее утро это казалось мне худшим из всего, что я мог
сделать. Тарантога не подавал о себе вестей, и, хотя я сам попросил его
ждать от меня знака, его молчание тоже начинало меня раздражать. Наконец я
решил взяться за себя по-мужски, так, как это сделал бы прежний. Не
располовиненный Ийон Тихий. Я поехал в Дерлин, захудалый городишко в двух
милях от санатория. Говорят, жители хотели назвать его Берлином, но что-то
напутали с первой буквой. Я хотел купить там пишущую машинку,- чтобы
поставить левую руку под перекрестный огонь вопросов, записывать ее ответы
и, собрав их достаточно много, попробовать составить из них что-либо
осмысленное. В конце концов, думал я, я могу быть правосторонним кретином, и
лишь самолюбие не позволяет мне убедиться в этом. Блэр, Годдек, Шапиро,
Розенкранц, Бомбардино, Клоски и Сереньи утверждали, что немое правое
полушарие-не что иное, как кладезь неизвестных талантов, интуиций,
предчувствий, невербальной, целостной ориентации и чуть ли даже не гений в
своем роде, источник всех тех чудес, с которыми не может примириться левый
рационализм: телепатии, ясновидения, духовного перемещения в иные измерения
бытия, видений, мистического экстаза и озарения; но Клейс, Цу-керкандель,
Пинотти, Вихолд, миссис Мейер, Рабауди, Оттичкин, Нуэрле и восемьдесят
других экспертов заявляли, что ничего подобного. Да, конечно, резонатор и
организатор эмоций, ассоциативная система, эхо-пространство мысли, ну и
какая-то там память, но безъязыкая; правый мозг - это алогическая диковина,
эксцентрик, фантаст, враль, герменевтик, это дух, но в сыром состоянии, это
мука, а также и дрожжи, но хлеб из них может испечь только левый мозг. А
третьи были такого мнения: правый - это генератор, левый - селектор,
поэтому правый удален от мира и руководит им, переводит его мысли на людской
язык, выражает, комментирует, дисциплинирует и вообще делает из него
человека лишь левый мозг.
Для поездки в город Хоус предложил мне свою машину. Он не был удивлен
моим намерением и не стал переубеждать меня. На листке бумаги он нарисовал
главную улицу, обозначив крестиком место, где находится универмаг. Он лишь
заметил, что сегодня я уже не успею - была суббота, и универмаг закрывался
в час дня. Поэтому все воскресенье я бродил по парку, избегая как только мог
Аделаиды. В понедельник я нигде не нашел Хоуса. Пришлось поехать автобусом,
который ходил раз в час. Он был почтит пуст. Кроме негра-водителя - лишь
двое мальчишек с мороженым в руках. Городок напоминал американские поселения
полувековой давности. Одна широкая улица, телеграфные столбы, домики в
садиках, низкие живые изгороди, калитки, у каждой из них по почтовому ящику;
а собственно город пытались изобразить собою несколько каменных домов у
перекрестка дороги с автострадой штата. Там стоял почтальон и разговаривал с
толстым, обливающимся потом мужчиной в цветастой рубашке, собака которого,
здоровенная дворняга в ошейнике, метила мочою фонарь. Я вышел у этого места,
а когда автобус отъехал, оставив за собою облако вонючего дыма, осмотрелся в
поисках универмага, как описал его доктор Хоус. Большой, остекленный, он
стоял на противоположной стороне улицы. Два продавца в рабочих халатах
выгружали какие-то коробки со склада при помощи механического подъемника и
укладывали в грузовик. Солнце палило нещадно. Водитель грузовика сидел у
открытой двери кабины и потягивал пиво из банки, уже не первой, как видно:
пустые валялись у него под ногами. Это был уже совершенно седой негр, хотя
на лицо вовсе не старый. Солнечной стороной улицы шли две женщины; та, что
помоложе, катила детскую коляску с крытым верхом, та, что постарше,
заглядывала в нее и что-то говорила. Несмотря на жару, она была закутана в
шерстяную черную шаль, закрывавшую голову и плечи. Женщины как раз
поравнялись с открытой авторемонтной мастерской. Там поблескивали несколько
вымытых машин; шумела вода и шипел под давлением воздух. Все это я замечал
мимоходом, уже сходя с тротуара на мостовую, чтобы перейти на другую
сторону, к универмагу. Я задержался, потому что большой темно-зеленый
"линкольн", стоявший в нескольких десятках шагов, вдруг двинулся в мою
сторону; за его зеленоватым ветровым стеклом смутно виднелся силуэт
водителя. Мне показалось, что лицо у него черное; "негр, должно быть",-
подумал я и остановился на бровке тротуара, пропуская его, но он довольно
резко затормозил прямо передо мной. Я решил было, что он хочет о чем-то
спросить, как вдруг кто-то сильно .схватил меня сзади, зажав мне рукою рот.
Я был так ошарашен, что даже не пробовал сопротивляться. Кто-то, сидевший на
заднем сиденье, открыл дверцу; я начал вырываться, но не смог даже крикнуть,
так меня сдавила рука. Почтальон бросился к нам, нагнулся и ухватил меня за
ноги. Тут что-то застрекотало совсем рядом, и улица в мгновенье ока изменила
свой вид.
Пожилая женщина бросила шаль на тротуар и повернулась к нам. Обеими
руками она сжимала автомат с коротким стволом. Это она стреляла, прямо в лоб
"линкольну", длинной очередью изрешечивая радиатор и шины, так что пыль
взметнулась с асфальта. Седовласый негр уже не пил пиво. Он сидел за
баранкой, а его грузовик одним поворотом загородил дорогу "линкольну".
Кудлатый пес бросился на женщину с автоматом, завертелся на месте и плашмя
упал на асфальт. Почтальон отпустил меня, отскочил, выхватил из своего мешка
что-то черное, круглое и бросил в сторону женщин; загрохотало, повалил белый
дым, молодая женщина упала на колени за коляской, та непонятным образом
раскрылась, и из нее, словно из огромного огнетушителя, вырвался столб
пенистой жидкости, заливая шофера "линкольна", который только что выскочил
на мостовую, и, прежде чем пена залила его, я увидел, что его лицо закрыто
чем-то черным, а в руках - револьвер. Струя ударила в лимузин с такой
силой, что ветровое стекло лопнуло и задело осколками почтальона. Толстяк,
который все еще держал меня сзади, пятился, прикрывая себя моим телом. Из
гаража вылетели какие-то люди в комбинезонах. Они добежали до нас и оторвали
меня от толстяка. Все это не заняло и пяти секунд. Ближайшая к нам машина из
тех, что стояли в мастерской, задним ходом выехала через открытые ворота,
двое в халатах накинули сеть на шофера "линкольна", стараясь не прикасаться
к нему - он был с головы до ног в клейкой пене. Толстяк с почтальоном, оба
уже в наручниках, залезали, подгоняемые ударами, в эту машину. Я стоял без
движения, глядя, как человек, открывший только что дверцу "линкольна",
выбирается с поднятыми руками наружу, как послушно идет он к пикапу под
дулом револьвера, а седой негр надевает на него наручники. Никто меня не
коснулся, никто не сказал мне ни слова. Машина уехала. Пикап, в который
посадили раненого, а может быть, застреленного шофера вместе с сообщником,
тронулся, женщина подняла с тротуара черную шаль, отряхнула ее, положила
автомат в коляску, привела верх в прежнее положение и удалилась как ни в чем
не бывало. Снова стало пусто и тихо. Только грузовик со спущенными шинами и
разбитыми фарами да застреленная собака свидетельствовали о том, что это мне
не привиделось. Рядом с универмагом, в саду, заросшем высокими подсолнухами,
располагался одноэтажный деревянный домик с верандой. В открытом окне, с
трубкой в руках, стоял, удобно опершись локтями о подоконник, мужчина с
темным загаром и светлыми, почти белыми волосами и смотрел на меня спокойно
и выразительно, словно бы говоря: "Вот видишь?" Лишь теперь до моего
сознания дошло то, что было еще удивительнее, чем попытка меня похитить:
хотя в ушах у меня все еще звучали автоматные очереди, взрывы и крик, ни
одно окно не открылось и никто не выглянул на улицу, как если бы меня
окружала плоская театральная декорация. Я стоял так довольно долго, не зная,
что делать дальше. Пишущую машинку покупать, пожалуй, не стоило.
IV. Лунное Агентство
- Господин Тихий,- сказал Директор,- наши люди посвятят вас во все
подробности Миссии. Я же хочу очертить лишь общую картину - чтобы за
деревьями вы не потеряли из виду леса. Женевский трактат осуществил четыре
невозможности. Всеобщее разоружение одновременно с продолжающейся гонкой
вооружений - это раз. Максимальные темпы этой гонки при нулевых расходах -
два. Полная гарантия от внезапного нападения при сохранении права вести
войну, если бы кому-нибудь этого захотелось. Это в-третьих. И наконец,
полная ликвидация всех армий, которые, однако, по-прежнему существуют.
Никаких войск нет, но штабы остались и могут планировать, что хотят. Словом,
мы установили pacem in terris (Мир на земле (лат.)). Понимаете?
- Понимаю,- ответил я,- но я ведь читаю газеты. Там пишут, что мы
попали из огня да в полымя. А тут я еще прочитал, не помню где, что
Луна молчит и проглатывает всех разведчиков, потому что Кому-то удалось
заключить тайное соглашение с тамошними роботами. И за всем, что делается на
Луне, стоит какое-то государство. И Агентство об этом знает. Что вы скажете?
- Абсурд,- произнес энергично Директор. Мы сидели в его кабинете, не
уступавшем по размерам целому залу. Сбоку, на возвышении, стоял огромный
