не по характеру моему и по силам нелегко. Пока жив, и пожа-
луй здоров. Чего желаю тебе, Мише. Пиши о городе, и о детях.
Пока до свидания и на всякий случай прощай.
Целую тебя.
Остаюсь твой
Ф.Б.
Р.S.Помогает-ли тебе Юрий, а если нет, то что ты предприним-
аешь?
Твою комнату заняли посторонние люди."
Следующее письмо от 30.10.по тому же адресу.Судя по Чи-
стопольской напечатке 30.11.41г. получила его бабушка раньше
предыдущего.Те же напечатки военной цензуры как снаружи, так
и внутри письма. Обратного адреса на конверте нет.
"30/Х 41. Милая Маша!
Ленинград Это уже второе письмо на твою хорошую открытку к
письму, вернее с письмом шлю 200 руб.на пропитание. Интерес-
но получила-ли ты мои письма,в которых я писал о нашем житье
и давал советы о воспитании Миши. Этому поросенку от меня
привет и скажи, что бы он учился и обслуживал себя.Живем как
в Угличе - Ляля выступает в Радио и, если у вас есть радио,
256
то ее можно послушать. О Мусе ничего не знаю. Желательно мне
знать помогает-ли вам Юрий Ник.? Я начинаю по временам пони-
мать, что моя командировка к вам сорвалась. Ну,да все, может
к лучшему. Твои сестры живы, племянницы тоже, здоровы по во-
зрасту и по состоянию времени удовлетворительно. Сам я духом
тверд, но плотью немощен - сказываются года - думаю все же
десяток потянуть, если что не случится. Ну, а если судьба,то
уж не поминайте лихом, и нет, нет - рюмочкой с огурчиком.
Беспокоит меня Ляля по ее здоровью - ей нужно отдохнуть
в глуши от шума городского. Пиши, как у вас жизнь? Что поде-
лываете? Что за город и каковы обитатели?Пиши закрытое пись-
мо - в нем можно больше написать. Ну пока - пишу на дежурст-
ве в амбулатории - 12 час.ночи - пора спать. Желаю вам всего
хорошего. Здоровья, бодрости. Пожелайте и мне того же.
Целую вас и в ожидании
ответа остаюсь ваш
Ф.Б."
Несмотря на условия блокады Федор Христофорович иногда
навещает дочь. Так где-то в конце ноября 1941 года она запи-
сывает в дневнике, что был отец и оставил банку тушенки -
свой гонорар за работу в призывной комиссии.
1942 г.
В конце января 1942 г. у Ольги Берггольц умирает в гос-
питале муж - Николай Молчанов и она в тоске идет 1 февраля
1942 г.через полгорода к отцу в заводскую амбулаторию.
"СТУПЕНЬКИ ВО ЛЬДУ....
...., у меня тогда почти не было чувств, не было человеческ-
их реакций. Вернее, были одни суженные, первичные реакции.
Я только замерла, когда дошла до Невы,до перехода к па-
пиной фабрике, потому что уже смеркалось и первые,нежнейшие,
чуть сиреневые сумерки спускались на землю.Сиренево-розовой,
дымчатой была засугробленная Нева и казалась необозримой,
свирепой снежной пустыней. Отсюда до отца было дальше всего,
хотя я видела через Неву его фабрику и знала, что влево от
главных корпусов стоит старенькая бревенчатая амбулатория...
и я пошла через Неву.
Очень узенькая тропинка через Неву была твердой, утопт-
анной, но какими-то неверными, чересчур легкими шагами: она
была ребристой, спотыкающейся. Правый берег высился неприст-
упной ледяной горой, теряясь вверху в сизо-розовых сумерках.
У подножия горы закутанные в платки, не похожие на людей же-
нщины брали воду из проруби.
"Мне не взобраться на гору",- вяло подумала я, чувствуя,
что весь мой страшный путь был напрасен.
Я все же подошла к горе вплотную и вдруг увидела, что
257
вверх идут еле высеченные во льду ступеньки.
Женщина, немыслимо похожая на ту, что тащила гроб,в та-
ких же платках, с таким же коричневым пергаментным лицом,по-
дошла ко мне. В правой руке она держала бидон с водой литра
на два, не больше, но и то клонилась направо.
- Поползем, подруга? - спросила она.
- Поползем!...
И мы на четвереньках, рядышком, тесно прижавшись друг к
другу, поддерживая друг друга плечами, поползли вверх, цепл-
яясь руками за верхние вырубки во льду, с трудом подтягивая
ноги, со ступеньки на ступеньку, останавливаясь через каждые
два-три шага.
- Доктор ступеньки вырубил, - задыхаясь, сказала на четв-
ертой остановке женщина. - Дай ему бог... все легче...за во-
дичкой ходить...
Но я не подумала, что это она говорит о моем папе. Ей
было труднее, чем мне,потому что я цеплялась за верхние сту-
пеньки двумя руками, а она одной - другой рукой она переста-
вляла со ступеньки на ступеньку бидон с водой. Вторую полов-
ину пути мы переставляли бидон по очереди, то я, то она, и
так доползли до верха и дошли до ворот фабрики.
Фабричный двор, и бревенчатая амбулатория, и палисадник
около нее из резных балясинок, где уже много лет каждый год
хлопотал над розами папа - я совершенно ничего, решительно
ничего не узнала и долго стояла перед крылечком амбулатории,
туго соображая: куда же это я пришла? Может, я зашла на сос-
еднюю фабрику Варгунина или вообще .... совсем не туда? Что
за странная деревянная избушка, полуразобранный заборчик из
балясинок? Я никогда в жизни их не видела... А я тут бывала
с детства и почти в такой же, только ярко-розовый день, исс-
тупленно морозный, искрящийся, пришла сюда много лет назад,
чтобы взглянуть на первое свое напечатанное стихотворение в
стенной газете папиной фабрики, посвященное смерти Ленина.
Я не вспомнила об этом тогда.
Приглядевшись, я все же убедилась, что это папина боль-
ница, и равнодушно отметила, что вот и все неживое - то есть
здания, заборчик, сугробы - тоже может умирать....
СЕКРЕТ ЗЕМЛИ.В маленькой передней амбулатории, еле-еле осв-
ещаемой из соседней комнаты, на деревянной скамейке с высо-
кой спинкой, на скамейке, похожей на вокзальную, лежала жен-
щина. Она была в ватнике, старательно укутана платком и леж-
ала на боку, подложив сложенные ладони под щеку. Так спят на
вокзалах транзитники в ожидании поезда дальнего следвания.Но
она не спала. Она была мертвая. Я увидела это сразу, как во-
шла.
"Наверное их у папы много",- подумала я, шагнула в сосе-
днюю комнату, и там, за деревянной загородочкой из пузатых
столбиков, за столом сидел мой папа.
258
Низенькая толстенькая свеча башенкой ("ишь какие у него
свечи!..") снизу освещала его лицо. Он очень отек, даже при
свече видно было,что лицо его приняло зеленовато-голубой от-
тенок... Но волосы на висках и затылке, легкие полуседые во-
лосы блондина, еще топорщились и кудрявились, и глаза его,
большие, выпуклые, голубые, в мерцании свечи казались особе-
нно большими и голубыми.
Я молча стояла перед загородочкой, перед папой. Он под-
нял отекшее свое лицо, взглянул на меня снизу вверх очень
пристально и вежливо спросил:
- Вам кого, гражданочка?
И я почему-то ответила деревянным голосом, слышным са-
мой себе:
- Мне нужно доктора Берггольц.
- Я вас слушаю. Что вас беспокоит?
Я смотрела на него и молчала. Не рыдание, не страх, не-
что неведомое- что-то, что я не могу определить даже теперь,
- охватило меня, но тоже что-то мертвое, бесчувственное. Он
участливо повторил:
- На что жалуетесь?
- Папа, - выговорила я,- да ведь это я- Ляля!...
Он молчал, как мне показалось, очень долго, а вероятно-
всего несколько секунд. Он понял, почему я пришла к нему. Он
знал, что Николай был в госпитале. И папа молча вышел из-за
барьерчика, встал против меня и, низко склонив голову, молча
поцеловал мне руку. Потом, рывком подняв лицо, твердым и как
бы слегка отстраняющим взором взглянул мне в глаза и негром-
ко сказал:
- Ну, пойдем, девчонка, кипяточком напою.Может поесть что
-нибудь соорудим!...- И добавил, чуть усмехнувшись: - "Щи-то
ведь посоленные..."
Я поняла его цитату и услышала всю горечь,с которой он
сказал ее. Он очень любил Николая. Но ни о нем, ни о смерти
его мы не говорили больше ни слова.
Мы вошли в маленькую, слабо освященную каганцом кухню
амбулатории. Свечку папа принес с собой и тут же потушил ее.
Это была государственная драгоценность, ею папа пользовался
только на приемах.
Две женщины в халатах поверх ватников- одна низенькая и
черноглазая, другая очень высокая, с резко подчеркнутыми ис-
тощенными чертами лица - всплеснули руками, увидя меня.
- Лялечка, - почти пропела низенькая, черноглазая,- как...
как вы выросли!...
- Это Матреша, - сказал папа, - не узнаешь? Матреша, луч-
шая санитарка. А это - Александра Ивановна...Тоже не узнала?
- Папа, да ведь я у тебя последний раз лет пять назад бы-
ла...
- Возможно, - бросил он и тихонько захлопал в ладоши. - А
ну-ка, бабоньки, чем богаты? Кипяточку нам с дочкой!
259
Матреша стала хлопотать у маленькой плиты,что-то жарить
на сковордке. Отвратительная вонь распространилась по мале-
нькой кухоньке. Я догодалась, что это какой-нибудь техничес-
кий жир. Пахло омерзительно, но - о, как здесь было тепло!...
Я сняла платок, пальто, вязаную шапку, косынку, надетую
под шапку. Я осталась в одном лыжном костюме с непокрытой
головой.
- Как у тебя тепло, папа!
Матреша подхватила:
- Тепло! Палисадничек понмножку разбираем. Доктор горюет,
да ведь что ж, надо греться-то, правда?
- Правда....
Я вытащила остаток своего пайка и "гвоздик"- папироску.
Отец захлебнулся от счастья.
- Вот это да!- сказал он, благоговейно беря "гвоздик"сво-
ими большими, умными руками хирурга.- Богато живете, мужики!
Нечто вонючее и странное на сковородке было подано на
стол. Мой ломтик хлеба мы по-аптекарски аккуратно поделили
на всех четверых, разлили по кружкам кипяток - тоже ровнехо-
нько-ровнехонько, сели у столика, и было так тесно, что мы
невольно прижимались друг к другу, как в битком набитом ваг-
оне....Маленькое пламечко каганца металось из стороны в сто-
