Я пришел в Кусебен к вечеру на третий день пути - полный тревоги, со
стертыми в кровь ногами, потому что последние годы в Эренранге пристрастился
к роскоши и обжорству и совершенно утратил былую любовь к пешим прогулкам. В
Кусебене у городских ворот меня поджидал Аше.
Мы были кеммерингами целых семь лет; у нас родилось двое сыновей.
Поскольку родил их непосредственно Аше, то они носили его имя: Форет рем ир
Осборт - и воспитывались в его Очаге Кланхарт. Три года назад Аше удалился
в Цитадель Орньи и теперь носил золотую цепь Целомудренного. В течение
последних трех лет мы не виделись, и все же, когда я заметил его в вечерних
сумерках под каменной аркой ворот, мне сразу вспомнилась прежняя теплота
наших отношений, словно расстались мы лишь вчера; я сразу понял, что в нем
живы любовь и преданность; имени эта любовь и послала его навстречу мне в
час невзгод. И, чувствуя, что вновь запутываюсь во всем этом, я рассердился:
любовь Аше всегда заставляла меня идти против собственной воли.
Я прошел мимо него. Мне необходимо быть жестоким, так что нечего
тянуть, нечего притворяться добреньким.
- Терем, - окликнул он меня и пошел следом. Я быстро спускался по
крутым улочкам Кусебена к порту. С моря дул южный ветер, трепал в садах
черные деревья, и этим теплым летним вечером я удирал' от Аше, .словно от
убийцы. Он все-таки догнал меня - стертые мои ноги не позволяли мне идти
достаточно быстро - и сказал: - Терем, я пойду с тобой.
Я не ответил.
- Десять лет назад тоже был месяц Тува, и мы дали клятву.
- А три года назад ты первым нарушил ее и бросил меня. Впрочем, ты
поступил разумно.
- Я никогда не нарушал клятву, которую мы тогда дали друг другу.
Терем.
- Что ж, верно. Нечего было нарушать. Все это было неправдой. Во
второй раз такую клятву не дают. Ты и сам это знаешь; да и тогда знал.
Единственный раз я по-настоящему поклялся в верности, так никогда и не
произнеся этого вслух, потому что это было невозможно; а теперь тот,
которому я поклялся в верности, мертв, а моя клятва уже давно нарушен что
никакой обет нас не связывает. Отпусти меня.
Я говорил гневно, но обвинял в нашей трагедии не Аше, а скорее себя
самого; вся прожитая мной жизнь была словно нарушенная клятва. Но Аше этого
не понял, в глазах его стояли слезы, когда он сказал:
- Ты возьмешь это. Терем? Пусть нас не связывает клятва, но я очень
люблю тебя.
И он протянул мне небольшой сверток.
- Нет, Аше. Денег у меня достаточно. Отпусти меня. Я должен уходить
один.
Я двинулся дальше, и он не пошел за мной. Но за мной следовала тень
моего брата. Плохо я поступил, заговорив о нем. Я вообще всегда все делал
плохо.
В гавани мне не повезло. У причалов не оказалось ни единого судна из
Оргорейна, на котором я уже к полуночи мог бы оказаться за пределами
Кархайда, как было предписано Королевским Указом. Мне встретилось всего
несколько человек, да и те спешили домой; я заговорил с рыбаком, возившимся
у своей лодки с разобранным двигателем; рыбак только молча взглянул на меня
и тут же отвернулся. Мне стало страшно: если этого человека не предупредили
заранее, то откуда бы ему меня знать? Значит, слуги Тайба опередили меня и
специально стараются задержать в Кархайде, чтобы истекло время отсрочки.
Тогда казнь неизбежна. Горечь и злоба душили меня; теперь к ним прибавился
страх. Я как-то не думал, что Указ о ссылке - всего лишь предлог, и меня в
любом случае намерены физически уничтожить. Едва лишь пробьет Час Шестой,
как люди Тайба возьмут меня голыми руками. Тогда бессмысленно будет кричать
"Убивают!", ибо свершится правосудие.
Я уселся на мешок с песком. Причал был открыт всем ветрам и взорам.
Слышались бесконечные шлепки волн о сваи, внизу качались и подпрыгивали
привязанные рыбачьи лодки. У дальнего конца пирса горел фонарь. Я сидел и
смотрел на этот огонек и дальше - в темную морскую даль. Некоторые сразу
начинают решительную борьбу с опасностью, но только не я. Этим даром я не
обладаю; у меня скорее дар предвидения. Когда же угроза становится
реальностью, я почему-то резко глупею. А потому я и сидел на мешке с песком,
тупо размышляя, сможет ли человек доплыть до Оргорейна без лодки. Воды
залива Чарисун только что очистились ото льда - на месяц или два. Некоторое
время в ледяной воде можно, конечно, продержаться, но до порта Орготы около
двухсот километров. Впрочем, плавать я совсем не умею. Потом я стал смотреть
в сторону города и обнаружил, что ищу взглядом Аше; я все еще надеялся, что
он последует за мной, несмотря на запрет. И тут я ощутил такой жгу чий стыд,
что сразу вышел из оцепенения и вновь обрел способность мыслить трезво.
Выбора у меня не оставалось: придется дать взятку или убить его -
этого рыбака, что все еще возился о своей лодкой. Кстати, отвратительная
лодка, с ней и возиться-то не стоило. И мотор у нее никуда не годится. Еще
оставалась кража. Однако рыбаки всегда запирают моторы своих лодок. Так что
нужно сперва отомкнуть цепь, которой лодка крепится к причалу, добраться до
мотора, завести его, выбраться - при свете яркого фонаря, что горит на
пирсе! - в открытое море и плыть одному в Оргорейн, хотя я ни раз жизни не
плавал на моторной лодке. Довольно глупое и, пожалуй, безнадежное
предприятие. Впрочем, мне приходилось иметь дело с весельной лодкой - на
Ледяном озере в Керме... Я еще раньше приметил одну весельную лодку,
привязанную между двумя сваями во внешнем доке. Ну что ж, увидел - украл. Я
бросился туда прямо под удивленно уставившимися меня глазами фонарей,
спрыгнул в лодку, легко отвязал ее от причала, вставил весла в уключины и
решительно двинулся по кипящей черной воде в открытое море; отблеск фонарей
плясал и дробился на волнах. Когда я отплыл уже достаточно далеко, то на
минуту остановился, чтобы поправить одно из весел, которое туго
поворачивалось в уключине, ведь мне еще предстояло грести и грести, хотя в
глубине души я надеялся, что на следующий день меня подберет, например,
орготский патрульный корабль или какое-нибудь рыболовное судно. Нагнувшись
над уключиной, я неожиданно почувствовал столь сильную слабость, что' почти
потерял сознание и, скрючившись, застыл на банке. То было последствие
пережитого мной приступа трусости. Я и не подозревал, что способен до такой
степени струсить. Я поднял глаза и тут же на самом краю пирса увидел две
черные фигуры - как две кривые черные ветки дерева в свете фонаря,
раскачивающегося над разделяющей нас водой. Тут до меня дошло, что мой
внезапный паралич следствие не столько пережитого страха, сколько
непроизвольного предчувствия смерти: кто-то тщательно целился в меня из
ружья.
Я сумел разглядеть это ружье у одного из них в руках. Если бы уже
перевалило за полночь, то он, по-моему, давно бы с удовольствием застрелил
меня; однако выстрел из обыкновенной винтовки производит слишком много шума
- пришлось бы объясняться. А потому они воспользовались акустическим
ружьем. Когда жертву хотят только оглушить, то заряд рассчитывают метров на
тридцать, не больше. Не знаю, на каком расстоянии выстрел из него смертелен,
но я отплыл явно недостаточно далеко. Меня всего скрючило, и я упал на дно
лодки, извиваясь, как малый ребенок при желудочной колике. Даже вздохнуть
было трудно, потому что ослабленный расстоянием выстрел угодил мне прямо в
грудь. Поскольку они весьма скоро непременно подыскали бы моторное судно,
чтобы догнать и прикончить меня, нельзя было терять ни минуты, и я,
задыхаясь, яростно заработал веслами. Тьма лежала за моей спиной, впереди
тоже была тьма, и туда, в эту тьму, я направил свою лодку. Руки у меня
дрожали от слабости, приходилось следить, чтобы не уронить весла - я их
почти не чувствовал. Залив остался позади; вокруг была кромешная тьма.
Пришлось ненадолго остановиться. С каждым гребком руки немели все сильнее.
Сердце билось неровными толчками, а легкие, казалось, разучились работать
вовсе. Я попытался снова грести, но не был уверен, сдвинулся ли хотя бы с
места. Тогда я решил на время осушить весла, но не смог даже поднять их.
Когда прожектор сторожевого катера засек меня, плавающего подобно снежинке
на угольно-черной воде, я даже не в силах был отвернуться от яркого света.
Они отцепили мои пальцы от весел, вынули меня из лодки и, как большую
выпотрошенную черную рыбу, втащили на палубу. Я лежал и чувствовал, что меня
рассматривают очень внимательно, однако не понимал, что именно они говорят.
Мне показалось только - скорее по интонациям, - что капитан судна сказал:
"Час Шестой еще не пробил" - и потом сердито ответил кому-то: "Какое мне
дело до этого? Король сослал его, и я подчинюсь королевскому указу, но это
ведь тоже человек".
Итак, вопреки приказам, полученным по радио от людей Тайба с берега,
вопреки возражениям команды, опасавшейся наказания, этот офицер кусебенской
портовой охраны перевез меня через залив Чарисун целым и невредимым и
высадил в Оргорейне в порту Шелт. Не знаю, поступил ли он так,
руководствуясь собственным шифгретором, восстав против безжалостных слуг
Тайба, готовых убить безоружного, или просто из доброты. Это и неважно.
Нусутх. Как говорится, прекрасное необъяснимо.
Я впервые поднялся на ноги, когда увидел, как побережье Орготы
выплывает из утреннего тумана Потом я заставил себя как можно скорее пойти
прочь от корабля по приморским улочкам Шелта, но веко ре, видимо, снова
упал. А когда очнулся, то обнаружил, что нахожусь в общественном госпитале
Комменсалии чарисунского Округа номер четыре; в двадцать четвертой
Комменсалии Сеннетни. У меня были все возможности в этом удостовериться: эта
надпись на орготском языке имелась на спинке кровати, на подставке
настольной лампы, на металлической чашке, стоявшей на столике, на самом
столике, на одежде сиделки, на простынях и моей ночной рубашке. Вошел врач и
сказал:
- Почему вы сопротивлялись дотхе?
- Я не погружался в дотхе, - изумился я. - В меня просто стреляли из
акустического ружья.
- Все симптомы указывают на то, что вы сопротивлялись релаксационной
фазе дотхе.
Он не допускал возражений, этот строгий врач, и в итоге заставил меня
признать, что я, возможно, все-таки использовал силу дотхе, чтобы преодолеть
парализующее воздействие акустического шока: ведь я греб как бешеный, даже
не отдавая себе отчета в том, что делаю; а потом, утром, во время фазы
танген, когда нужно соблюдать полный покой, я, оказавшись на
территории Орготы, решительно двинулся прочь от набережной и тем самым чуть
не убил себя. Когда я все это припомнил и, к его большому удовлетворению,
подтвердил первоначальный диагноз, он сообщил мне, что я смогу выйти из
больницы лишь через день-два, и переключился на следующего больного. Следом
за врачом явился Инспектор.
Следом за каждым человеком в Оргорейне непременно появляется Инспектор.
- Имя?
Я не попросил его прежде назвать свое. Придется учиться жить, не
отбрасывая тени, как они это делают в Оргорейне, - не обижаться самому и не
обижать без причины других. Но своей родовой фамилии я ему не назвал: никому
нет до нее дела.
- Терем Харт? Это не орготское имя. Из какой вы Комменсалии?
- Я из Кархайда.
- Это государство не входит в число комменсалий Оргорейна. Покажите
мне ваши документы, разрешение на въезд и удостоверение личности.
А интересно, где мои документы?
Я, видно, достаточно долго провалялся на улице, прежде чем кто-то
