Вдруг, в самый разгар пира, Ханалаю принесли записку. Тот долго
шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый араван, еще
кто-то из командиров. Начальник варварской конницы полез прямо через стол,
даже не сняв сапоги, и раздавил по пути утку. Впрочем, засмущался, поднял
утку и сунул ее за пазуху.
Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь следил
за ней завистливым взглядом. Сосед его слева, лже-Арфарра, до сих пор
сидевший безучастно, вдруг наклонился к государю и тихо сказал:
- В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей измене, а,
поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать свою верность. Конница
его опрокинула осаждавших, утопила в Левом Канале несколько тысяч
мятежников и прошла в столицу. Так что вашему будущему министру Ханалаю
теперь не так легко взять город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у себя
в лагере и поступить с ним сообразно обстоятельствам.
Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не слышал. Кто-то
схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на коленях, стоял
Ханалай и протягивал кубок вина.
Варназд поблагодарил и осушил кубок.
- Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают документы,
но почему бы нашему государю не пожаловать своего спасителя Ханалая кубком
вина из своих рук?
- Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить вино из
рук государя?
- Не скажи, - возразили ему, - государь жаловал вино изменнику и
колдуну Киссуру, поднесет и тебе.
- У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и планы.
- Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь лет мог быть
волен в своих желаниях, а вместо этого потакал лишь желаниям своих
министров, столь скверных, что их каждый год приходилось казнить. И вот
страна лежит в г.... и крови: и теперь государю поздно и трудно иметь свои
желания.
А Шадамур Росянка развязно добавил:
- Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с собой! Убудет
ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?
Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку кубок. Кубок
был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны птицы в травах и
олени в лесах, и по искусности работы он походил на небесный сосуд.
Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все притихли.
Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.
Двое человек схватили Варназда за левую руку, и двое - за правую.
Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:
- Я, простолюдин, расстроил государя неуместной просьбой. Уведите
его.
Поздно вечером в государеву спальню вошел Свен Бьернссон, он же
яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной потолок, где
были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой обиход государства. Так он
лежал уже третий час. У двери сидели стражники, весело ругались и резались
в карты.
Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не было
особой жалости к этому человеку. И, в отличие от Киссура, Нана и даже
Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по какой причине он должен
относиться к этому слабохарактерному, вздорному и, вероятно, неумному юнцу
как к живому богу.
Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:
- Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой народ!
Бьернссон перекосился от отвращения, выдернул рукав и закатил
Варназду пощечину.
После этого с государем случилась истерика.
- Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!
На крик сбежались разрозненные придворные. Пришел и Ханалай с
десятком командиров. Посмотрел, как государь катается по ковру,
ухмыльнулся и ушел.
Лекарь, Бьернссон и еще один стражник стали ловить Варназда,
завернули в мокрые простыни и уложили в постель. Лекарь боялся приступа
астмы, но астма, странное дело, пропала совершенно. Варназд поплакал и
заснул.
Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек,
стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться некому, -
и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен Бьернссон не без
оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах своей страны:
но стоит ли из-за этого рубить ему голову?
Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал, не
шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему - до тех
пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели. Потом он
стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убьют, пожалуй, раньше. Ибо
Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах той
своры, что оставалась в столице, знала о его верности государю, и за
эту-то верность и ненавидела. Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно
удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и
тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И опять государь удивился, что
думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его наставником, таскал
десятилетнему Варназду сласти, подрался из-за него с Рушем, - сколько же
горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел?
Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Руше - эти были мерзавцы, эти
думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслужена, весь народ
ликовал. Однако скольких же это он казнил?
Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд
вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это получается? Ведь он не
Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, - но вот ему
двадцать семь лет, и он подписал четыре приговора четырем своим первым
министрам!
Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел
давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно
не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное в грубую рясу. Свет
понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка - через холстинку, в
которую завернули свежий творог, и скапливался лужами на неровном полу.
Скоро весь пол был залит сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то
светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд
не выдержал и закричал, - и проснулся.
Было уже утро.
Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел рядом с
мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение, и
о других он думал во сне.
- Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.
Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
- Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
Опять ни звука.
- Как вас зовут на самом деле?
- Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли
власть.
- Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о Киссуре
у меня выманили обманом: я хочу написать, что он подложный. Еще я хочу
написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня
вынудит Ханалай.
"Да, - подумал Бьернссон, - этот человек так и будет искупать свои
грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:
- За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я мало что
могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек
его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их обоих употребляет
сходным образом, то чем один умнее другого?
- Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий Вей,
как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут тысячи, как же мог
неграмотный разбойник перехитрить вас?
Бьернссон вдруг захихикал:
- Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь все
равно, какая крыса съест другую крысу последней.
- А мне не все равно, - возразил Варназд.
Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была
спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников
и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что увидели
с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение.
Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый
народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи: говорили, что
государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было подменено
именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с
мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках.
В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды
самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, - и подняли тревогу.
Представители от цехов и лавок явились к Арфарре, потребовали с него
клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и высыпали еще целую корзину
слов.
Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые есть,
вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла, кому как
сподручней - булочник - ухватом, а кожевник - кочедыком.
Делать нечего, - Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху,
половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в
реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал,
что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте
примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как
он рассчитывал, так оно и получилось.
Два ханалаевых полка, Мелии и Аххара, утопли в реке и перетоптали
друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы. И
хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник -
кочедыком, а красильщики построились в полк и лупили теми железными
прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что
со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к
столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а не
на пире по правую руку государя, кто знает, чем бы кончилось дело? Но
войска наместника Ханалая прошли семь дневных переходов в два дня, не
спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды, перестали слушаться
командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что Ханалай, а
сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье.
Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война, с пленением
государя, была закончена. Так оно, собственно, до сих пор и бывало. И
поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день
депутации из столицы, войти в нее мирно и спасти ее от потока и
разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился, когда выяснилось, что
лавочники в столице вовсе не считают войну законченной.
Да, признаться, и лавочники удивились тоже.
Через три дня Арфарра, покинувший постель, показал Киссуру
погребальную корзинку. Корзинку доставили вчера вечером от яшмового
аравана, лже-Арфарры, в порядке обычного обмена дипломатическими
любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к ручке был привязан
указ самозванца. Указ, с самыми непристойными проклятиями, извещал, что
если поганый Арфарра не положит свои гнусные кости в корзинку и не
уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика.
Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает. Киссур сказал, что
проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато грамматических
ошибок.
"Да, - подумал Арфарра, - а меж тем соглядатаи уверяют, что этот
самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и некоторое время ломал
над ними голову. Потом он позвал одного из людей, которым он доверял, и
