опасных свидетелей.
Офицер, казалось, задумался.
- Да ну его, - решительно сказал второй стражник, - он же колдун. Мы
его убьем, а он повадится каждую ночь грызть печень.
- Прекратить разговорчики! - заорал офицер.
Третий стражник, за спиной Нана, дернул веревку с такой силой, что
Нан поскользнулся и упал. Он хотел встать, но четыре руки вцепились в него
и подтащили к каменному порожку. Один из палачей оборвал ворот рубахи, а
другой намотал волосы на кончик лука и завел голову на порожек. Офицер
наступил сапогом на разорванный ворот.
- Право, господин министр, я в отчаянии, - сказал он, занося меч.
- Подождите, - услышал Нан отчаянный крик.
Стражник выпустил лук. Нан повернул голову. Это вернулся второй
офицер.
- Я не нашел смотрителя, - сказал он жалобно. - Здание окружено
бунтовщиками. Они ищут министра, кто-то видел, как мы вели его сюда.
- Ох, - сказал первый офицер, - несчастная моя судьба. Если я убью
вас, господин Нан, то бунтовщики убьют меня. А если я не убью вас, то вы
тут же скажете, что я был послан на такое черное дело, и меня опять-таки
убьют.
- Помилуйте, господин офицер, - сказал Нан, выворачивая изо всех сил
шею, - я и сам вижу, что вы честный человек; я буду вам обязан жизнью.
- Нет, - вздохнул офицер, - я бы вам поверил, если б вы не сказали
этих вздорных слов про Чаренику. Но если вы сказали их, будучи пленником,
то что же вы скажете, будучи победителем?
И занес меч.
Но раньше, чем он успел его опустить, второй офицер, которому, видно,
никто не платил, или которому собственная жизнь была дороже уговора,
выхватил клинок и, крякнув, разрубил товарища на две половинки.
Примерно в то самое время, когда господин Нан обедал орехами, во
дворце заседал государственный совет: первый государственный совет в эру
торжествующего добра, но, увы члены его еще не знали об этом.
Красные циновки взбунтовались! Ну и что? Мало ль было бунтов за всю
историю ойкумены - тысяча мелких и сотня крупных, но только четверо
бунтовщиков стало основателями династий; ах, простите - четверо из
государей было в молодости знакомо со страданиями народа. Притом,
например, государю Инану проницательный монах еще в детстве предсказал
необыкновенную судьбу, заметив, что мальчик вылупился из огромного
золотистого персика. А нынче? Ни один соглядатай не доносил о божественном
младенце, зачатом в персике!
В городе бунт! Ну и что? В городе бунт, а во дворце семь стен!
Правда, настоящих стен только две: внутренняя, окружающая три-четыре
десятка зданий, соединенных крытыми дорогами и улицами с серебряной
сеткой, отделяющая от государевых покоев сад и тысячи дворцовых управ и
мастерских, и внешняя. Ров перед внутренней стеной прелестно покрыт
кувшинками семи цветов и тысячи оттенков, во рву плавают ручные утки, а на
берегу бродят олени с золочеными рожками.
Внешняя стена выходит на канал и реку. В канале ручные утки не
плавают, а плавают арбузные корки и семь видов нечистот. На верхушке стены
могут разъехаться две повозки установленной ширины, через каждый три шага
стоят серебряные гуси, которые поднимают тревогу при приближении
неприятеля, а при гусях, - охранники, которые следят, чтобы вор не украл
чудесных гусей, которые поднимают тревогу. В этот раз, говорят, гуси
промолчали. Собор использовал этот факт и опубликовал указ, лживо
утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в собственном народе.
Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных гусей украли
по распоряжению Мнадеса, а взамен поставили деревянных, крашеных
серебряною краской.
Государь Варназд, извещенный о мятеже, велел Киссуру наказать
зачинщиков и проявить милосердие к народу.
Итак, Государственный Совет, собрался в Голубом Зале. Стены залы были
отделаны голубой сосной, триста лет посаженной богами в чахарских горах
для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением рисунки,
подобные окнам в иной мир, и изображен город, начальствующий над
ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою достигающий
облаков. На стенах зала было особенно хорошо видно, что один мизинец
государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал был разделен на
три пролета. С потолка свисали цветочные шары в серебряных корзинах и
светильники в виде солнца и двух лун, и каждое утро чиновник, заведовавший
солнцем, наливал в солнце новое масло.
Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал от глупой
болтовни, но Чареника и другие члены совета выразительно косились на
тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не было - он
сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что, как ни
колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным, пока
не отрубишь ему голову, - и ушел проверять посты на внешней стене.
Здесь, в голубом зале, где солнце, в которое по утрам наливал масло
особый чиновник, можно было потрогать рукою, эти посты надо рвом, где
плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.
Члены государственного совета были расстроены, и более всех -
Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда у
Чареники болело сердце, врач запрещал ему его любимый яичный пирог и
многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть
яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце его
болело еще больше.
- Все это, - сказал господин Харшад, - глава почтового ведомства и
раскаявшийся заговорщик, - недоразумение и проделки Андарза! По воле
государя восходит солнце и птицы начинают вить гнезда: что за негодяи
смутили народ!
И господин Харшад покосился на бархатный занавес, на котором
достоверно было показано, как по воле государя восходит солнце. Из-за
занавеса послышался стук передвигаемого кресла.
- Ба, - сказал Алдон, варвар и вассал Киссура, - про солнце я и без
вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи. Вы
подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.
Тут поднялся господин Даян. Это был человек один из самых честных
чиновников во дворце и глава комиссии по выработке нового уложения
законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал по провинциям, и
тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.
- Бунтовщики, - сказал господин Даян, - требуют суда присяжных, а как
эти присяжные расследовали дело про убитую мангусту? Они повесили на
площади шестерых стражников, а у ног их положили, в доказательство
преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!
Кто-то засмеялся над народной глупостью.
- Разве неясно, что мангусту зарыл сам Лахут?! - вскричал министр
дорог и каналов.
- Святые - сказал наставительно господин Хардаш, - это люди, от
которых одни неприятности.
И все члены совета почему-то посмотрели на Арфарру, как коза на
капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него заныло
в груди, и он сказал:
- Этот бунт разбил мое сердце.
Арфарра усмехнулся и сказал:
- Если вы хотите оправдать городскую стражу в глазах народа, не стоит
проводить формальное расследование. Лучше объяснить народу, что у Шиманы
рыбья чешуя на боках.
Помолчал и добавил:
- Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили варвары. Правда,
Алдон?
Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.
- В Горном Варнарайне есть поверье, - продолжал Арфарра, - надо взять
живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску дерева, расстрелять из
луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела,
попавшая в зверька, бьет потом без промаха, а люди с такими стрелами
считают себя вассалами убитой мангусты.
За занавесом что-то покатилось по полу. Все-таки мангуста -
действительно образ государя!
Тут другой чиновник, из тех, что имел привычку кувыркаться во
взглядах, сказал:
- Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче,
ужаснувшись аресту своего покровителя, они толкнули простой народ на
мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников,
а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.
Все в ужасе попрятали глаза.
Господин Чареника перестал думать о яичном пироге и начал думать о
гобеленах в кабинете господина Нана, которые могли бы вернуться народу, и
ему, Чаренике, как части народа, но тут же сообразил, что гобелены из его
дворца вернутся народу вместе с гобеленами господина Нана, мысли его
запутались, как цифры в отчете, он не знал, что думать и стал молиться.
А потом он поднял глаза и увидел, к своему изумлению, в руках Арфарры
грязную книжечку, и узнал в ней некий памфлет о народовластии, который в
свое время так разгневал Нана, что министр топтал его ножками, при этом
изволил кричать: "Повесить гадину".
- Прежде чем писать за народ манифесты, - промолвил Арфарра, -
следует прочитать те, которые пишет он сам.
И Арфарра помахал перед членами совета памфлетом, прогневавшим Нана,
что такому человеку, как Арфарра, было, конечно, нелегко, ибо для него
памфлеты отличались от указов тем же, чем фальшивые деньги от настоящих.
- Народ, - продолжал Арфарра, - потребует всего, что предлагал в
своей речи господин Нан и всего, что хотел заговорщик Андарз, только
Андарз требовал от государя назначить министров только с согласия
Государственного Совета, а народ потребует от государя назначать министров
только с согласия выборного совета всей земли.
Этим дело, однако, не ограничится. Народ разграбит ваши дома и
потребует суда над вами. Ваши рабы возьмут себе ваших жен, ваши должники
сожгут вас на кострах из долговых расписок; и они выберут в совет всей
земли того, у кого шире глотка и бесстыдней глаза; а господин Шимана, для
укрепления своей власти, разрушит все храмы, кроме храмов Единому, и
сожжет все книги, где упоминаются старые боги. Только один человек может
это предотвратить.
Народ, - сказал Арфарра, - требует возвращения господина Нана. Почему
бы не выполнить требования народа?
"Я был прав, - подумал Чареника, - они сговорились за счет моей
головы".
Занавес в конце зала распахнулся, и из-за него выскочил государь
Варназд. Чиновники попадали на колени. Варназд подлетел к столу, стукнул
кулаком и закричал:
- Най - негодяй! Он обманывал меня!
На щеках государя были красные пятна, он был взбешен. Каждый лавочник
имеет право бросить неверную жену: а государь не имеет права казнить
плохого министра?
- Нан, - снова закричал Варназд, - интриган! Почему, когда он казнил
Ишнайю, народ только радовался? Я сегодня же отрублю ему голову!
- Государь, - вскричал Чареника, тыча пальцем в Арфарру, - этот
человек три часа совещался с Наном: они сговорились за счет блага народа!
Арестуйте его!
Варназд заколебался. "Великий Вей! Какие неподходящие минуты выбирают
эти люди для ссор", - пронеслось в его голове.
- Государь, - громко сказал Арфарра, - если вы сегодня отрубите
голову Нану, то через месяц народ отрубит ее вам.
Наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздался печальный звон:
это особый чиновник, приставленный к лампе в виде стеклянного солнца,
наполняемого маслом, выпустил лампу из рук: солнце разбилось и потухло, и
масло вытекло безобразной лужей.
"Этот человек не пробыл во дворце и недели, а успел мне наговорить
столько гадостей, сколько Нан не сказал за всю жизнь", - печально подумал
