самых общераспространенных в последнее время финансовых теорий.
Утром, в первый час открытия биржи, курс бумаг Восточной Компании
упал на четыре пункта. Упали также акции чахарского канала; рудников
Кассанданы, торговых товариществ и прочих частных цехов. Площадь
переполнилась народом. Курс падал все быстрей и быстрей. Пришел государев
указ, что все остается по-прежнему. Курс заколебался и стал расти. Пришло
известие о заговоре во дворце и о пропаже министра полиции Андарза. Курс
полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы с плачем
спешили продать то, что завтра станет ничем; и только Шимана Двенадцатый,
узнав от достоверных людей, что министр финансов не продал ни бумажки -
покупал и покупал. Люди бились в истерике на мостовых, пролетел слух, что
один башмачник в отчаянии уже зарезал себя и жену с детишками. Наступила
ночь: парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи; агенты
Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо с рук за гроши. Одна,
однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до вечера: голова сбежавшего
заговорщика Андарза.
Через два дня биржа была закрыта вплоть до особого распоряжения.
Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне Касие, в
харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На ореховом столе лежали
карты для игры в "острова и озера", игры, в которой взаимное доверие
партнеров обеспечивает увеличение выигрыша. Карты, однако, валились у
людей из рук. Обсуждали новости: арест Нана, возвышение Киссура, отказ
Киссура от поста первого министра и утверждение на оном Арфарры.
- Я боюсь, - сказал один, что акции Восточной Компании теперь
немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал обратное.
- Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и покупатели их
немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то оно в этом
году будет стоить очень дорого, потому что не будет законных мест для его
продажи, а количество голодных вряд ли уменьшится.
- А этот человек, Андарз! - сказал третий. - До чего доводит цинизм и
неверие в добродетель! Нашкодил и убежал, словно школьник! Знаете ли,
какую этот чиновник оставил записку?
После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую, и мясо
нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости, утоляющие печаль,
и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь одного они боялись больше,
чем гнева Арфарры - гнева народа.
Назавтра господин Чареника доложил государю:
- Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.
- Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях нет в
продаже чаю.
Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только красную
траву, любимый утренний напиток опального министра Нана. Тем, у кого денег
не было, красную траву подносили бесплатно, те, у кого деньги были,
платили, сколько хотели. К концу дня многие знали, что господин Дах на
глазах у всех заплатил за чашечку красной травы сто золотых государей, а
господин Миндар снял чашечку с блюдца и положил в блюдце сапфир со
звездой.
Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет чая?
Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди ясного неба ударила в
храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих Ворот кошка родила
котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на улицах этаких красных
зверьков: эти особые зверьки зарождаются от горя народа, и в последний раз
они бегали по городу как раз перед концом прошлой династии.
А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги бесов и
послал их слушать разговоры невинных людей и ловить господина Андарза.
Множество людей побеседовало с комендантом дворцовой тюрьмы, куда
привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю станет известна
вся преданность первого министра и вся подлость такого мерзавца, как
Киссур. Комендант также согласился, что будет плохо, если Нан, снова сев у
государевых ног, с неудовольствием о нем, коменданте, вспомнит. Поэтому,
несмотря на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант не
только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и лишь просил,
чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан отвечал, что это было б
безумием и признанием своей вины, и что лучше уж случайно лишиться головы,
нежели обмануть доверие коменданта.
Вечером узника, лежавшего из-за изрядных побоев в постели под
шелковым пологом, навестил Чареника, министр финансов. Они немного
побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара за грехи, и что,
например, в вопросе об откупах он был неправ; и если Чареника поможет ему
вернуться к власти, Нан непременно введет откупа. Про заговор Чареника
ничего не сказал, опасаясь, что опальный министр выдаст заговор, дабы
вновь обрести благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф,
и про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.
Два дня никаких определенных известий до хворающего министра не
доходило, не считая того, что мальчик по имени Киссур нашел себе в
союзники старика по имени Арфарра, и, конечно, ничего смешнее этого
известия в покоях коменданта не слыхали.
На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином опальный
министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к смущению хозяйки, что
они не помнят столь роскошного ужина, вел себя деликатно и был отменно
весел.
Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках, и жена коменданта
встала на колени перед узником с вышитым полотенцем, в обеденный зал без
стука вперлись десять человек в кафтанах городской стражи. Они объявили,
что пришли от имени господина Киссура и господина Арфарры, и они ничего
плохого не хотят, а хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут же бывшего
министра посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос, а
тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
Можно ли описать отчаяние благородного семейства! Жена коменданта
плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант кланялся, как заводной
идол, которого возят по праздникам, и беспрестанно повторял, что таково
распоряжение Арфарры, и нет ли у господина министра особых просьб. Нан
подергал рукой в железном кольце и сказал:
- Я, увы, изнеженный человек, и видел много раз, что эти кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую скатерть;
тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В гостиной воцарился
совершенный бардак, и только Нан и командир варваров любезно улыбались
друг другу. Потом стражники стукнули хохлатыми алебардами, проволокли
узника по коридору и сунули за дверь в каменный мешок.
В камере похвальная сдержанность слетела с бывшего министра. Он
катался, сколько позволяла цепь, и бился головой об стену. Он сшиб
каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы сшиб что-нибудь
другое, но табуреточка была единственным предметом обстановки в камере,
если не считать кучи соломы в углу. Он называл государя Варназда такими
словами, которые мы никак не решимся привести в нашем повествовании. От
крайнего возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться,
оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать государя
площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.
А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не мог
быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал неяркий фонарь в
виде шелкового персика на ветке. В камере было темно, клейма на лбу
Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было одет в малиновый кафтан с
четырьмя рукавами, два рукава для рук и два - для почета. На одной стороне
кафтана были вышиты пеликаны, на другой - олени. На голове у него была
круглая шапочка, стянутая черным шнурком, и расшитая золотыми
трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут
пять, потом выбился из сил и сказал:
- Вы - и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены государством, дабы
подданным было легче обменивать один товар на другой товар? И что есть
негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют их
рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?
Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца сверху
вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак не
ожидал, что тот настолько потеряет себя. Арфарра и сам испытал не меньшее
падение. Что ж! Если тебе выбили зубы - это еще не повод плеваться на
людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу,
пересадив его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
- Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых цен?
Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на все выросли
втрое...
- Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
- Например?
- Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии раньше
стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. "Ба, -
подумал он, - если у меня и был шанс остаться в живых, то я этот шанс
упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
Арфарра помолчал и сказал:
- В городе будет бунт.
- Вот как? А причина?
Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил плащ
и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
- О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить по-разному.
Можно сказать так: "В правление господина Нана всякий сброд стекался в
столицу. Эти люди не приносили пользы государству, добывали деньги
торговлей и мошенничеством, покупали акции Восточной Компании, заведенной
господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага ценой
в один ишевик продавалась за двадцать ишевиков. Это было безумие, и
кончиться оно могло только катастрофой".
Можно, - продолжал Арфарра, - доложить так: "Господин Нан поощрял
богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить
налоги, закладывались за богачей. Тысячи маленьких людей в столице
работали на богачей, а не на государство. Теперь богачи, ужаснувшись
аресту негодяя, велели работающим на них восстать".
Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
- А можно доложить так: "Господин Нан вселил в людей надежду. Люди
покупали бумаги полугосударственной компании, которая собиралась выполнить
то, что пятьсот лет не могло сделать государство, и цена, которую они
платили за акции, была ценой доверия и надежды этих людей. Если это
называть безумием - то тогда всякое доверие к государству надо называть
безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на десять акций, и
красильщик, который купил эти акции вместо новых башмаков дочке...
- Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
- Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо очевидных
расхождений между вами и партией Мнадеса существуют еще и неочевидные
расхождения между вами и господином Чареникой. Вы полагаете необходимым
обеспечить безопасность собственника и поощрять его вкладывать деньги в
необходимую государству коммерцию. Господин Чареника думает о реформах
