дороги, управы и мосты, - только города не сумели взять. И никто с Араккой
не торговал и не общался: а называлась она провинцией только потому, что
варвары не спешили ее назвать никак иначе: они жили себе в своих усадьбах,
драли три шкуры с местных жителей и разбойничали в нижнем течении Лоха, а
государства собственного не образовывали.
Или вон - верхний Укеш. Отличная земля, дивная земля, только левый
уголочек подсох в пустыне, - и опять-таки пятьсот лет назад принадлежала
империи, а теперь валяется, неприбранная, под варварами. Так же и бассейн
Неритвы: с одной стороны, империя им никогда не владела, а с другой - там
много железа.
А "черные шапки"? С какой это стати Государь, Сын Солнца и Отец Луны,
платит этим, в козлиных шкурах, дань? Лучше бы брать с них налоги...
К тому же господин Нан понимал: надо же занять чем-то полезным всех
тех, кого сгоняют с земли? Не восстаниями же им заниматься? Лучше этим
людям драться против варваров, чем против правительства. Но поскольку эти
оборванцы все-таки не годились против варварских князей, и могли быть в
первом сражении опрокинуты, и бежать, чего доброго, от границ до самой
столицы, господин Нан с господином Андарзом придумал... А впрочем, что он
придумал, выяснится, к великому беспокойству участников нашей истории, из
последующих глав.
Киссур, со своею книжной бумагой, прошел беспрепятственно шесть
ворот, - ворота деревянные, медные, железные, гранитные, нефритовые,
серебряные, - и седьмую золотую арку, - и очутился в Небесном Дворце.
Небесный Дворец, - сам как город, улицы и переулки, тысячи складов и
мастерских; небо в серебряную сетку; и еще отдельно государев парк на
тысячи шагов. Киссур, еще со времени учебы в дворцовом лицее, помнил, что
здание дворцовой тюрьмы - далеко-далеко у левой реки. Но чтобы пройти к
тюрьме, надобна была не бумага о книгах, а настоящий пропуск, а для
пропуска надо было раздобыть где-нибудь в одиноком месте одинокого
человека.
Киссур пробрался в государев сад, нашел грот, который понравился ему
больше прочих, схоронился над кружевным чепчиком грота и стал ждать. Ждал
он почти до вечера. Много людей проходило мимо, проезжали всадники, - но
группами.
Перед гротом тянулась большая клумба. Как раз прошло время ирисов и
баранчиков и наступило время гвоздик и желтых роз. Днем пришли садовники в
синих курточках с желтыми тележками, вынули из клумбы ирисы, время которых
прошло, а на кустах-баранчиках обрезали увядшие цветы и заменили их
хрустальными шишками с золотым наплывом.
Через два часа на дорожке показался еще один садовник. Все садовники
некоторое время работали вместе, а потом прочие ушли, а опоздавший остался
со своими коробочками. Он рассаживал цветущую гвоздику: Киссур залюбовался
его прилежанием. Садовник работал часа два, и в два часа от его рук вся
земля клумбы покрылась цветущими гвоздиками. Наконец садовник встал,
почистил коленки, сложил на тележку пустые ящики, и зашел в кружевной грот
- отдохнуть. Киссур подумал: "Все-таки это человек из народа,
старательный, может быть, опора матери и детей: нехорошо будет, если его
придется убить". Киссур неслышно спрыгнул позади него и сказал:
- Друг мой! У меня с собой двадцать золотых государей. Я хочу отдать
их тебе за твою одежду и пропуск, а тебя связать. А если ты не согласен, я
возьму их даром.
Садовник хотел закричать, обернулся...
- Киссур! - изумился он.
- Лух! - вглядевшись, сказал Киссур.
Это был, действительно, тот самый юноша, с которым Киссур подружился
почти два года назад и с которым вместе сидел в сарае на Даттамовом
острове.
- Великий Вей! - сказал Киссур, - какое счастье, что я не убил
побратима и такого хорошего человека.
Он выпустил Луха, поклонился и спросил:
- Простите за недоумение, но я вижу, вам так и не удалось добиться
справедливости и восстановления в должности.
Юноша подумал и осторожно сказал:
- Неужели, если я признаюсь, что нашел всего лишь место садовника,
трудящегося руками в земле, это уронит меня в ваших глазах?
- Напротив, - сказал Киссур, - это говорит в вашу пользу. В
справедливые времена стыдно быть бедняком, в плохие времена стыдно быть
богачом. Нынче управы заполнены корыстолюбцами, а честные чиновники уходят
в леса или попадают в тюрьмы. И подумать только, что нет никого, кто
осмелился бы раскрыть государю глаза!
Садовник помолчал, потом спросил сдержанно:
- Где же вы были все это время, и что вас привело в Небесный Сад?
- По правде говоря, - сказал Киссур, - я проник сюда, чтобы вызволить
одного отшельника, безвинно арестованного.
- Почему же вы не подали жалобы обычным путем?
- Тут много обстоятельств, - вздохнул Киссур, - и если я их расскажу,
я боюсь, вы не согласитесь мне помочь, потому что вряд ли кто-то в империи
сильнее господина первого министра.
Тут садовник чуть заметно усмехнулся и предложил Киссуру сесть. Они
сели рядышком на нефритовую скамью. Киссур вынул из-за пазухи тряпочку,
размотал, разломил пополам лепешку и луковицу и предложил садовнику. Они
поели и напились из каменного цветка.
- Человек этот, - стал рассказывать Киссур, - арестован по личному
распоряжению первого министра. Думаю, хотят, чтоб он сгинул бесследно, без
государева ведома и суда. Он отшельник и двадцать лет провел в горах
Харайна. Но двадцать лет назад этого человека звали араваном Арфаррой -
нуждается ли это имя в похвалах?
- Друг мой! Это самозванец - араван Арфарра мертв.
В кружевном гроте стало уже темно. Киссур помолчал, послушал, как
капает вода и шелестит листва.
- Я вам говорил два года назад, что моего отца звали Марбод Белый
Кречет. Я вам не говорил, однако, что убийцу моего отца звали
Арфарра-советник. Многие в Горном Варнарайне считают, что я должен
отомстить Арфарре. Я, однако, полагаю, что это не так, и что это был
скорее поединок, чем убийство. Так что, - проговорил Киссур, - есть
некоторые вещи, о которых я беседовал с отшельником, и о которых ни один
человек, кроме меня и Арфарры, не мог знать.
- Почему же, - спросил упорно садовник, - вы не подали ходатайства
первому министру? И где вы были эти два года?
- Я доподлинно знаю, что господин министр приказал найти и убить
человека с моими приметами, - ответил Киссур, - и сначала я был в лагере,
а потом бежал.
- Бежали, узнав, что вас ищут, чтобы убить?
- Нет, искали меня еще до этого. Но начальник лагеря в это время
укрыл меня от очей министра. А потом случилась очень грязная история. Этот
начальник лагеря подговорил меня ограбить караван, сказав, что это
ворованные тюки, и что зерно из них можно раздать голодающим крестьянам.
Но оказалось, что караван казенный, и снарядил его враг первого министра.
Впрочем, в нем было мало зерна, а были ткани и второстепенное, и еще трава
"волчья метелка", и половина всего этого должна была пойти самому
министру, а половина - на столичный рынок.
Тут ударил кожаный барабан у золотых стен, возвещая о закате солнца.
Вздрогнул каменный грот, а вслед за тем стали бить часы на городской
бирже, извещая о том, что кончается время торговать.
- Однако, - смутился вдруг Киссур, - мне совестно говорить о себе.
Нынче много таких историй по всей ойкумене, даже камни плачут кровавыми
слезами. Завтра в зале Ста Полей представляют доклады: но, думаю, не
сыщется ни одного докладчика, который осмелится раскрыть перед государем
всю правду и пойти против министра Нана.
Они сидели рука в руку, почти в темноте. Садовник помолчал и спросил
с некоторой насмешкой:
- А вы бы, - осмелились?
- Я - убийца без документов, - возразил Киссур, - кто же меня пустит
в залу Ста Полей?
Садовник положил руку на плечо Киссуру.
- Знаете, - сказал он медленно и заметно колеблясь, - я не рассказал
вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя - в государевых наложницах,
а брат ее заведует курильницами и треножниками для погребений. Он сейчас
лежит больной, а между тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из фрейлин
государевой тетки: кто-то должен сидеть с покойницей наедине. Я уговорю
брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во флигеле. У
вас, стало быть, будет пропуск и платье дворцового чиновника низшего
ранга. В нем вы сможете явиться в залу Ста Полей. Осмелюсь напомнить
правило, вам, без сомнения, известное, - государь Иршахчан установил в
зале Ста Полей полную свободу. Доклад может читать любой, кто взял в руки
золотой гранат, и никто не смеет прервать докладчика. Так что же?
Киссур вздохнул:
- Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!
- Это неважно, - живо перебил собеседник, - я не побоюсь кары, если
ее не побоитесь вы.
Киссур упал на колени и сжал его руку.
- Друг мой! - воскликнул он, - вы понимаете, на что идете? Вы, может
быть, думаете, случится чудо, спадут пелены с глаз взяточников, оживут
статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что промелькнут в примечаниях к
Небесной Книге. Мы всего лишь умрем, и не ради спасения империи, а просто
потому, что должен же кто-то сказать "нет" - негодяю!
Они вышли из грота. Небо было вышито ослепительными созвездиями.
Тысячи цветов струили дивный аромат; хрустальные фонари соперничали в
своем хрупком великолепии с лунами. Садовник провел Киссура лукавыми
дорожками к запретным женским покоям, схоронил его в кустах, ушел куда-то
на два часа, вернулся с платьем и пропуском и отвел во флигель покойнице.
Даже часы принес: оказывается, подражая министру, теперь все придворные
носили на поясе часы. Не забыл он и еще кое-что: бумагу и тушечницу!
Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко высвободился из его объятий и
спросил:
- Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом дни и
ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь сочинить нечто
безусловно-достойное?
Киссур усмехнулся.
- Я шел из Харайна в столицу. Я слышал, как заболоченные озера и
красные поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо и земля,
трава и деревья, люди и камни. Я слышал - и запоминал. Это господину Нану
надобно сочинять доклад, - мне достаточно пересказать то, что сочинили за
меня небо и земля, трава и деревья, люди и камни, то, что им известно
тысячи лет.
Лукавый садовник был прав, уверяя, что первый министр сидел над
докладом день и ночь.
О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины слов
на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом слове - тысяча
смыслов, в каждой фразе - тысяча оттенков.
Вот, например, скромное замечание, что для блага страны благоразумная
ограниченность подданных, твердо уверенных в имуществе, полезнее
вольномыслия, бездумно подвергающего критике любые устои. Цитата
безукоризненная, взята из трактата Веспшанки. Но в том-то и дело, что
Веспшанка цитировал автора из городской республики, только слово
"граждане" поменял на слово "подданные". Гм... Это что ж, стало быть,
первому министру все равно, какой в государстве образ правления, важно
только, чтоб было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто уступка
"красным циновкам?".
Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения? Планы?
Система?
- Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов, - не раз
говаривал господин министр, - я, однако, хочу, чтобы каждому человеку было
позволено строить свои маленькие планы.
Лукавил, как всегда...
Ну, одно-то убеждение у господина министра было: он был убежден в
