несколько иного направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще
его отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его
возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во избежание этого
он предлагает учредить наем пожизненный, и даже с передачей работника по
наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее слово "раб", но
господин Чареника предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того,
господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон
не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.
Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на Арфарру.
"Умен, сволочь, ах как умен! - думал он. - И, упаси господь, совершенно
бескорыстен!" Тут же вспомнилось из засекреченного отчета Ванвейлена:
"Этот человек был способен на все, если дело шло не о его собственном
благе".
- Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий болван.
Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем аресте, Чареника
продал свою долю, что принесло ему пятьдесят миллионов, не меньше. Но
этого ему показалось мало. Он через агентов ввел в заблуждение "красные
циновки", и Шимана Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил акции,
полагая, что они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во
внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу самой
сильной в стране еретической секты!
Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет: "Вы
же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии! Меня
оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе то же,
что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он по-настоящему умен, он
скажет: "Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими
реформами". Но скорее всего он скажет первое, потому что он не так уж
умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из
него тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой
Ванвейлен".
Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща слегка
хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:
- Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? - сказал
Арфарра. - Меня оклеветали. Покойная государыня прямо-таки обожала
обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня -
противником частной собственности!
- Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас четверть
века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по вашему приказу
смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни
"твоего", ни "моего"...
- Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам, клянусь, неизвестны
обстоятельства. Откуда вы вообще...
Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан,
действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато Дэвид
Стрейтон знал их неплохо.
- Я вам не ламасский бюргер, - зашипел Нан, осознав, что сделал
непростительную ошибку, - одну и ту же шутку не шутят дважды! Что вы
хотите?
- Я хотел бы, - сказал Арфарра, чтобы вы по-прежнему оставались
первым министром.
- Рад видеть, - насмешливо отозвался узник, - что наши заветные
желания совпадают.
- Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта - сказал с тоской
Арфарра. - Нет ничего легче, чем совратить чиновника. Ваши друзья во
дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят мне, потому
что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами
еще не знают, что восстанут, потому что нет никого трусливей собственника,
но я это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем, но я
готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне скажете. Я
пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю находящиеся в частных руках
акции Восточной компании, продав государственные земли: Шимана заставил
меня ждать два часа в передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы
мы встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет, будет
бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах государя.
- А вы, - самым серьезным тоном сказал Нан, - увидите себя
вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за которые
всегда были в душе.
Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там довольно
долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и две пары любопытных
крысиных глазок выставилось из-под соломы. Свет от персикового фонаря не
достигал Арфарры, и Нану показалось, что старый колдун куда-то пропал,
оставив вместо себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.
- Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса испуганно
брызнула в норку. - Четверть века назад я был виновен в самом страшном
пороке - глупости. Я заслужил не ссылку, а топор. Мне следовало бы
покончить с собой, если б не одно обстоятельство, невероятное и сейчас
несущественное. В городе будет бунт. Помогите стране!
- Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а потом
отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь последним.
Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:
- Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же. Полагаю,
нет ничего, что могло б доказать мою искренность?
- Именно так.
- Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно уцелеть без
помощи. Помочь мне можете либо вы, либо господин Чареника. Право, мне
жаль, что придется просить помощи у господина Чареники. Куда вы, однако,
дели документы из своего знаменитого сундучка?
- Я отдал их Чаренике.
- Я поймал за руку сына Чареники, когда он крал сундучок, и он
выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то бумагу из своего
рукава. Но сундучок был пуст.
- Как пуст, - вскричал Нан, выкатывая глаза, - значит, кто-то
добрался до него раньше!
- Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.
Нан засмеялся со своей соломы и сказал:
- Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в
государстве, это приводит к неверным шагам.
Арфарра хлопнул в ладони: вошло трое варваров. Арфарра кивнул на
бывшего министра и сказал:
- Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и спрашивайте,
пока он не ответит.
Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл глаза.
На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник приподнял
голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать государственных свиней
причитающегося им корма. Стражник сказал, что всех так кормят, и что
господа Руш и Ишнайя кушали так же. Нан замолчал, но тут прибежал
комендант, плюнул в миску, сгреб бывшего министра за волосы и стал купать
его в этой миске. Бог знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не
подписал его племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.
11
Мир наш - вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто
великие события происходят от ничтожных причин.
В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста, а
комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к рынку в
сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех
черных псов, рывших лапами землю, и, будучи человеком проницательным,
воскликнул:
- Это божий знак! Третий день они здесь роют!
Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и
выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой. Зверька
обрили, чем-то страшно искололи, и бросили под землю умирать. Люди
заволновались от сострадания.
Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
- Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в реку,
но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает таких клеток в
неделю десять штук, и что на каждой клетке у него есть номер, и он
записывает номер и покупателя в кожаную книгу. Посмотрели клетку и
прочитали номер. Сличили запись в книге и прочли, что клетка была продана
сотнику-варвару по имени Радун. Все оцепенели.
- Братцы, - закричал какой-то оборванец, - ведь варвары этой
мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста подыхала
под перекрестком, курс падал.
Толпа пришла в ужас от этой новости.
Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум стоял
такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в чем не
признавался, а в доказательство невиновности показал на пять тысяч акций
Восточной Компании, которые теперь стоили меньше подписи казненного. Толпа
озадачилась, и кое-кто сообразил, что они вломились в казенную управу,
что, по закону, означает бунт.
- Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это кто же вас
надоумил бунтовать против государя?
Толпа вытолкнула на середину Лахута.
- Вязать его, - распорядился Радун.
Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
- Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на перекрестке,
чтобы смутить народ!
Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
- Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой мангустой
его извели!
- А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.
- Как кто? Оборотень!
- Да откуда ты знаешь?
- А во мне побывал дух мертвой мангусты!
Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку. С
Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом передумали и
отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой закрывать
лавки, а наименее благоразумные отправились с кольями в варварскую
слободу, лавки грабить.
Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием дневного
заседания собора красных циновок, когда ему доложили о происшествии в
городской управе. Он спросил, можно ли арестовать святого Лахута, и,
услышав, что это нецелесообразно, произнес:
- Справедливее нам использовать этот случай для расправы с врагами,
чем врагам - для расправы с нами.
После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать
человек и возвестил им, что настала эра торжествующего добра. Согласно
учению красных циновок, в мире существует три эры: эра чистоты, когда еще
не было ни добрых, ни злых, эра помутнения чистоты, в которой добрые и
злые живут вместе; и эра торжествующего добра. В эру помутнения чистоты
чистым людям позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого,
включая своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру
торжествующего добра чистые должны быть отделены от злых, а все имущество
злых - разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о наступлении эры
торжествующего добра было, по правде говоря, несколько неожиданным, потому
что последнее время о ней редко вспоминали, а на предыдущем соборе приняли
указ, что вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более
нигде не наступит.
Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать по
плану, разработанному для наступления эры торжествующего добра.
Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой, владелец
пригородной кузни, прибежал в городскую управу и потребовал свидания с
префектом. Префект, хороший его знакомый, полагая, что дело идет о
финансовых делах, не терпящих отлагательства, велел провести его в
кабинет. Сектант срывающимся от волнения голосом доложил, что только что
