18
- И какое у тебя осталось впечатление от всего этого? - Парвис уселся
поудобнее, приготовился слушать.
Турунтаев поднес большой палец к губам, втянул щеки: будто раскуривал
воображаемую трубку.
- Не знаю! - распахнул ладонь. - Самому смешно: могу пересказать: вот
это говорил я, а это говорил он. А что в результате, понял ли он меня,
договорились ли мы о чем-нибудь... Монгольский божок. Многомудрый Будда.
- Запись я прослушал, - кивнул Парвис. - В чем-то согласен с тобой...
А вы что скажете, князь? - повернулся он к Голицыну.
- Мне показалось, что Евгений Александрович в самом начале сообщил
ему нечто, совершенно его уничтожившее. И всю беседу он просто не замечал
нас, думая о том, своем.
- Так, Женя?
- Как вариант. С другой стороны, вполне может статься, что ничего
нового мы ему не сказали, и он просто был вынужден нас терпеть из
вежливости...
За ними закрылась дверь, Громов пытался сказать что-то, Глеб оборвал:
потом. Иван, пожалуйста: никого не пускай. Хоть наследник, хоть сам
Господь Бог... В голове шумело и ноги не держали - как после большой
кружки водки.
Значит, так, да? Значит, без выбора?
Он метался по собственной памяти - и не находил запертых дверей. Все
стало на места.
Вот почему отец позволил себя так бездарно убить. Не вынес проклятой
предопределенности. Но к него был на подхвате - я. Спасибо, папа. А у
меня, значит, на подхвате - Билли...
Ледяную иголку загнало в грудь. От жалости... и нежности...
Светлая, ты меня слышишь? Я был дурак... я ошибался... я не понял, я
не знал тогда, что к чему... Как, наверное, тебя обидела моя холодность.
Стремление держать тебя на дистанции. А я - весь сгорал внутри...
Понимаешь, то, что всплыло во мне тогда, давным-давно... мы уже
расстались с тобой... я не понимаю, как идет время: в первый раз мы
расстались позавчера, во второй - секунду назад, - а тому, что во мне
поселилось и все более меня себе подчиняет - тому много лет, больше, чем
мне... странно, не правда ли? Но так и есть: в нем груз тысячелетий,
память тысячелетий, пыль и труха тысячелетий... Так вот: тогда,
давным-давно, я понял, что могу достичь в этой жизни всего абсолютно - но
должен буду заплатить потерей самого для меня дорогого. А для меня не было
ничего дороже - тебя... И я начал откупаться от рока. Я... нет, я не
скажу, что я делал. И чего не делал. Как я притворялся, как я кривлялся
перед судьбой... А оказалось - я просто не так истолковал то, что
прозвучало во мне.
Прости еще раз: но я был гораздо глупее и неразумнее, чем стал
сейчас. Стал - ценой страшных потерь.
Я странным образом почти всеведущ. Не то, чтобы я узнавал о событиях,
происходящих где-то далеко, или читал мысли, или предвидел завтра - нет.
Но я знаю, что значат события, происходящие далеко, и могу понять, чем
живет человек, и кто произведет на свет завтрашний день... Мне нужно лишь
особым образом сосредоточиться - и я получу ответ практически на любой
вопрос. Поэтому я почти всемогущ: я знаю, на какие рычаги налечь, чтобы
началось то или иное действо. Я смогу, если захочу, подчинить себе
несметные толпы...
Я боюсь толп. Я ненавижу это знание, приходящее ниоткуда... от
вымерших предков, от чудовищ, которых любимым занятием было художественное
вырезание по мозгу...
И - пока не кончится это безумие, я не допущу, чтобы ты и Билли
находились где-то рядом со мной - потому что безумие заразно...
...Светлая, ты не представляешь себе, какая это мука: знать, что ты
есть - и не иметь ни малой возможности дотронуться до тебя...
Те, кто писал наши роли, предназначили тебе быть Офелией. Никогда,
слышишь? Никогда!..
Я быстро доиграю свою до кульминации - и сорву спектакль. Финал будет
мой.
Пусть для этого понадобится поджечь театр... Да, театр.
Тем более, что наводнение уже готово начаться.
...Как хорошо было мне, молодому дурню, убежденному, что мир бескраен
и сложен, и непревосходим - барахтаться в нем, плыть по воле волн и по
своей, и верить, что в этом и есть свобода! А потом вдруг все кончилось, я
увидел изнанку, эти грязные изношенные шестерни, эти дырчатые ленты и
диски с гвоздиками, и если дернуть здесь, то обрушится вон та гора, если
нажать тут, то не проснется вон тот человек. И прочесть свою роль,
расписанную на годы вперед, и узнать, что недавнее счастье - это только
шесть дырочек, расположенных уступом, а ночные разговоры написаны давно -
и для многих сразу... и вообще это мы только думаем, что сами что-то
чувствуем, думаем, говорим - нет, просто крутятся громадные колеса, цепляя
штырьками за звучащие пружинки... А когда начинаешь это понимать и видеть
- остается лишь один путь, достойный человека... если и он, конечно, не
запечатлен на другом колесе со штырьками, которого ты еще не видишь... о
котором еще не знаешь... Если Бог есть - или был - то до чего же он должен
быть несчастен!
Думаете, самые сильные - самые свободные?
А каково ему было, когда он жег Содом и Гоморру?..
Где-то совсем в других мирах то, что осталось от профессора
Иконникова - его засыпающее, размытое во времени Я, - вдруг встрепенулось
и в последний раз попыталось взбунтоваться, высвободиться из-под завалов
теплого розоватого студня, который мерно вздрагивал в такт далеким
тревожащим, но совершенно необязательным ударам. Он внутренне потянулся к
своей руке - черной, бугристой, каменно вцепившейся в голубую вязкую
землю. Он видел, как вздулись вены...
Наверное, так делает последний гребок тонущий: видя далеко над собой
изнанку волн, слыша вой воды в ушах и пение... потом все исчезает.
Теплые ласковые розовые волны плена или смерти прокатывались через
него, шепча непонятное.
В немыслимой дали, на дне глубокой воронки, лопнул еще один пузырек.
И - все.
Адлерберг заканчивал бритье, когда вдруг это случилось. В зеркальце
он увидел себя - но чьими-то чужими глазами. Рука замерла. Опустилась. Он
еще смог стереть остающуюся пену, потом опять поднял зеркальце на уровень
глаз. Посмотрел без страха, зная наперед, что именно увидит. Портупея с
кобурой висела на спинке стула. Он вынул пистолет, передернул затвор,
потом подержал оружие в руках - чтобы согрелось. Хотел выстрелить в висок,
но побрезговал - и ткнул стволом напротив сердца...
- Глеб Борисович! Офицеры группы предлагают арестовать виновных в
расправах над мирным населением...
Похоже было на фарс. Будто действительно - все держалось на одном
человеке. Не стало его - и посыпалось, посыпалось...
- Этот вопрос к адмиралу. Я здесь не распоряжаюсь...
Неужели - все рассосалось? По известиям - да. А по ощущениям - едва
ли не наоборот. Обширное темное пятно, вряд ли видимое другими, висело
где-то рядом с солнцем... Глеб ждал плохих новостей.
Мировые линии все еще сходились где-то совсем рядом - и стонали от
напряжения.
Неужели Альдо дошел? - кольнуло вдруг. Не может быть...
Впрочем, так или иначе - пришла пора возвращаться в башню.
Кирилл Асгатович, прочитав зашифрованную телеграмму, обхватил руками
голову и сел на койку. Все было предельно ясно...
Все, кроме одного: на чью сторону встать?
(Все было страшно осложнено запутанным Положением о престолонаследии.
Если княжествующая династия прерывалась, претендента избирали из
представителей девяти виднейших родов. Палладийские форбидеры давно
мечтали прийти к верховной власти непосредственно - а род Кугушевых имел
бы при голосовании хорошие шансы. И сейчас, когда великая княгиня внезапно
скончалась, а единственный прямой наследник находился в заложниках у
бандитов, не имеющих ни жалости, ни закона - и не останавливающихся ни
перед чем...)
- Глеб! - это был Турунтаев, встревоженный и потому еще более тощий,
чем обычно. - Можно вас на два слова?
- Что-то случилось?
- Похоже, что да. Пока это слухи, но идентичные - от разных
источников...
- Так.
- Будто бы великая княгиня то ли умерла, то ли при смерти...
Глеб не сдержался: ударил кулаком в ладонь.
- Спасибо, Женя. Кто знает?
- Пока только президент и я...
- Не говорите больше никому. Это начинается то, о чем вы мне
толковали...
- Я тоже так подумал.
- Где наследник?
Турунтаев оглянулся, будто хотел увидеть наследника прямо сейчас, на
пыльной пустынной улочке.
- Не знаю...
- Женя, найдите его - и хорошо спрячьте. Так, чтобы никто не знал...
Вновь закручивался горячечный бред...
Зеркало качнулось и пошло медленно, вздрагивая, как человек,
разбуженный рано утром и отправленный куда-то по туману и холоду. Здесь -
не следовало торопиться...
Олив вскочила стремительно. Звук трубы, прозрачный, как ледяной
клинок, плыл высоко, направляясь на северо-запад. Она смотрела ему вслед,
не в силах вспомнить, что он для нее - и задыхаясь от острой боли. Рыдание
подступило к горлу...
На острове Волантир с земли поднимались полумертвецы, и мертвецы
пытались шевельнуться. Их были несметные сотни, собравшиеся сюда со всего
света...
Когда зеленое пламя стянуло зеркала, Глеб вынул из кармана
револьверчик, подаренный еще мистером Бэдфордом, и выстрелил в тыльную
часть зеркала-маятника: раз, другой, третий... Пули проделывали в нем
огромные ровные дыры, быстро затягивающиеся - нет, все медленнее, все
нервнее... Потом - толчком - ударило призрачное пламя, не опалившее,
прошедшее насквозь... Еще выстрел - и вдруг внутренность канала раскрылась
металлическим цветком, и не призрачное - живое, обжигающее, ревущее,
багровое с завитками зеленого - рванулось оттуда в башню... Глеб успел
упасть, прикрыться руками, подумать: все...
Жаровней с горящими углями его прижало к полу. Камни валились с неба
- но, невесомые, толкали в спину и откатывались ватно...
Огненный шар пронесся над островом Волантир. Разом вспыхнули деревья,
люди, лодки на море...
В селении Крепостец от ударов воздухом и от сотрясений почвы не
осталось ни одного стекла в окнах, ни одного горшка на полках. Деревянные
срубы устояли, а кирпичные печи в них расползлись, будто были слеплены из
песка...
Землемерный отряд, размечающий участки по берегу левого рукава
Эридана, был разметан страшнейшим взрывом на западе. Оставшиеся в живых
рассказывали, что там, где курился далекий прыщик Трубинской сопки,
полыхнуло ярче солнца - так, что недели, месяцы в глазах стояли лиловые
пятна. Живые деревья почернели от этого огня, а сухие - вспыхнули
факелами... Через час после того - стали с неба сыпаться черные камни, и
многих побило этими камнями... Вода отхлынула в реке, потом пошла высоким
валом.
Вареная рыба валялась по берегам...
Несколько месяцев, до зимы, по всему Загранью не выглядывало из-за
низких туч солнце. В остальном мире закаты и восходы были багровы...
(Шесть лет спустя Глеб побывает на месте этого взрыва. Вокруг
стомильной залитой водой воронки росла трава выше всадника. Странные, не
виданные нигде более птицы кричали вечерами, и кто-то ревел вдали,
огромный. Вода похожа была на нефть - а вернее, на ту воду, что наполняла
пыльный мир. Пить ее было нельзя. Лошади страдали от жажды сильнее, чем
люди, и экспедиция не стала долго задерживаться на этих темных берегах...)
- Я думаю, вы лучше, чем... кто-нибудь другой... поймете меня... -
Глеб говорил с трудом: укол морфином (приглашен был доктор чужаков -
