начинать действовать. Именно по этой причине они понесли самые малые
потери: оба истребительных удара, огневой и химический, пришлись на голову
и тело колонны, лишь слегка зацепив хвост... Теперь их было абсолютное
большинство: сто шестьдесят девять человек из трехсот одиннадцати
боеспособных. Среди семидесяти раненых и отравленных не до смерти
"зайчиков" было четверо.
В восемь часов ровно - солнце, белое в оранжевой дымке, висело над
перевалом Лонгволк - заложников выстроили в ряд на краю верхней площадки
гелиографической башни и под взглядами десятков биноклей расстреляли.
Лейтенанту Завитулько пришлось грудью останавливать своих матросов,
рвущихся в атаку...
Парвис получил телеграмму о событии около полуночи: посыльный катер с
поста Литлхорн нагнал президентскую яхту в открытом море. Вскоре катер
устремился назад, увозя текст ответа президента. Адлерберг получил его
утром. Прочел. Усмехнулся. Кажется, начинает получаться...
Только что он стал самым влиятельным человеком в мире.
Над островом Волантир уже третьи сутки стояли черные грозовые тучи,
хотя по сторонам, как ни странно, погода была ясная и тихая, как и
надлежит быть ранней осенью. Леонид Самсон сидел на высоком утесе и
смотрел на мир, готовый ковриком лечь у его ног. Почему-то особой радости
от этого он не ощущал. Собственно, еще вчера, позавчера, неделю назад -
можно было взять быка за рога... Почему-то он медлил. Не хотелось,
наверное, превращать мечту в повседневность.
Море внизу было усеяно легкими лодками, парусными и весельными. Люди
стремились сюда, к нему, со всего света. Их было на острове шесть тысяч
четыреста девяносто два. Он любил знать число людей в любой момент
времени, хотя практического значения это не имело: критический рубеж в три
тысячи шестьсот семьдесят два человека был перейден почти две недели
назад.
Он прошел все стадии власти. Над одним конкретным человеком - от
незаметного влияния до полного подчинения. Над группой. Над стадом. Теперь
- над массой... Это были люди, там, внизу - они умели размышлять вслух,
строить планы и сочинять заговоры, писать пером на бумаге, разыгрывать
мистерии - в общем, делать все то, что отличает человека от умного
животного. И в то же время они были примитивнее кома сырой глины. Он мог
сделать с ними все. То есть абсолютно все, на что способна была его
фантазия. И вот поэтому они перестали быть людьми...
Скоро почти все они умрут - принесут себя во всесожжение - для того,
чтобы сделать его властелином мира. Они будут умирать в таком неистовом
блаженстве, что он почти завидовал им - самому никогда не достичь и тени
того... Презирал он их за это же самое. А уважал тех немногих - нескольких
- кто, приложившись к чаше, сумел оторваться от нее.
Правда, никто из них не пытался сделать это дважды...
Олив обернулась. Над туманным горизонтом разворачивалось огненное
полотнище. Сильнейший удар изнутри потряс ее: все чувства, какие только
были в ней, рванулись вовне. Гнев и нежность, ужас и желание, боль и
упоение страстью... Все осветилось окрест.
И - будто одинокая труба пропела в вышине.
- И - ни звука. Что я велю, исполняйте без размышления. Полковник,
особенно вы. Расслабьтесь так, чтобы - ни тени сомнения. Может получиться,
что я как бы войду в вас и буду управлять вами. Не противьтесь, не
заставляйте меня отвлекаться от главного. Понимаете ли...
- Хорошо, Глеб Борисович, - сказал Вильямс. - Вы сказали, и не надо
объяснять.
- Светочка, а твое дело, как у Хомы Брута: все видеть и за круг не
выходить. Может показаться, что все ужасно, что пропало... Понимаешь, если
все пропало, то мы этого не успеем почувствовать. Если чувствуем - то все
хорошо. А малыш пусть делает, что хочет. Отдельно от нас ему не угрожает
вообще ничего.
- Ты хочешь меня успокоить?
- Нет. Риск всего дела чуть больше, чем при плавании между столицами
- летом и в мирное время.
- Тогда почему ты...
- Потому что рискуем мы не только своими жизнями. Очень уж большая
ставка. И не я ее сделал, и не в самой я лучшей форме, чтобы так играть...
Однако - начнем.
Он встал позади висящего зеркала, коротким и нежным движением послал
его вперед. Отступил на шаг. Прошло полминуты, прежде чем зеркало
вернулось ему в руки. Он задержал его, сосредоточенно о чем-то думая.
Светлана видела со своего места, как быстро шепчут его губы. Зеркало вновь
пошло вперед, и вновь Глеб отошел на шаг и дождался его. Так повторялось
раз за разом, пока он не отошел к самой стене, а промежуток между
зеркалом, висящим напротив, и тем, что качалось, не стал совсем крошечным.
Каждый мах Светлане казалось, что сейчас зеркала встретятся... почему-то
это невозможно было пережить. Пятнадцать секунд вперед... пятнадцать
назад. Пятнадцать вперед... Неожиданно она поняла, что скорость качания
маятника увеличивается. Но зато теперь зеркало надолго как бы замирало и
возле Глеба, который опустил руки и никак его не удерживал, и возле
второго зеркала. А потом там в момент замирания стал вспыхивать
зеленоватый свет. Еще несколько махов - судорожно-быстрых, пугающих - и
между зеркалами появился зеленоватый светящийся сгусток. И зеркало-маятник
замерло, будто притянутое этим сгустком. Глеб поднял руку и сделал
движение кистью сверху вниз: будто прихлопнул осу. Зеркало вздрогнуло, как
живое. Глеб потянул невидимую нить, и зеркало потянулось за рукой. Зеленый
сгусток удлинился...
На острове Волантир сотни людей бежали, карабкались, ползли к
заросшей мелким кустарником плоской вершине горы Самерсон. Там уже были
построены в три концентрических круга семьсот человек, держащих тучи над
островом. Теперь, повинуясь неясному и неодолимому импульсу, к ним
прибавлялись новые, новые, новые люди. Если бы можно было посмотреть на
это сверху, то наблюдатель увидел бы странную фигуру: косой крест с
вписанными в пространство между лопастями: кружком, птицей, головой зверя
с рогами и двойной молнией. Если бы этим наблюдателем был Вильямс, он
подумал бы, что видел где-то этот знак. И если бы ему подсказали, вспомнил
бы, где именно: на том монументе, который он уничтожил полтора месяца
назад...
Нет, была одна женщина... как ее звали? Олив Нолан. Она не поддалась
тогда, в театре - и потом... да, во время одной из бесчисленных мистерий
где-то на юге - тоже была она! Самсон сжал виски. Что-то творилось с
головой: с памяти будто отдирали присохшие бинты. Вот он и его полчища
кошек - гроза предместья... дом номер восемнадцать, пятый этаж, девочка с
голубым бантом... а почему просто щелчка?.. легонько ткнул его в лоб
пальцем, и эта громадина грузно осела на задницу... хочешь полизать пятки?
На, полижи... со своими кошками трахайся, понял?.. я буду тебя учить,
мальчик - и характерный прищур на один глаз, и взгляд добрый, очень
добрый...
Да что же это?.. Он вскочил. Мир вдруг раздвоился: неистовая буря
бушевала на море, горы вод шли таранами на берег, и берег сотрясало от
этих ударов... и одновременно в свете низкого, уже сползшего с неба солнца
лениво катились долгие пологие волны, поднимая и опуская бесчисленное
количество разноцветных лодок, лодчонок, катеров, других скорлупок, на
которых комочки мыслящей глины приплыли сюда воздать почести повелителю
мира... и одновременно - самому ничтожному из ничтожных, потому что мнение
человека о себе - знаменатель некоей дроби...
Олив Нолан! Олив Нолан, неподдавшаяся! Где ты?!
Неистово тянуло в себя пространство полета между жизнью земной и
просто жизнью. Самсон задохнулся хлынувшим в лицо ветром. Небо и море
менялись местами, и высоко взлетала земля, чтобы кануть...
Олив!!!
Я здесь, сказала она. С пурпурного неба спускался зеленый столп.
Может быть, так видит муравей падающую с ложечки каплю меда. У этой зелени
свои причуды, подумала она. Бедный Каин...
Им только что открылись иные поля. Опрокинутая полая пирамида, черные
и белые клетки, знакомые буквы и неизвестные символы. Вот, говорила Олив и
трогала букву, и та сейчас же наполнялась внутренним светом. Вот, вот и
вот. Это тебе нужно сделать, чтобы... А это - чтобы... Она говорила и тут
же забывала, а Каин, раскрыв в растерянности клюв, стоял и смотрел на
неизмеримую мудрость древних. Ты думал, это будет просто, сказала Олив. Ты
думал... Но тут пропела труба, и она обернулась. Потом ее позвали.
Нет! - закричал Каин. Не уходи! Я не найду дорогу...
Наверное, не найдешь, подумала она спокойно. Но кто же мог знать, что
меня позовут...
16
Петр Сергеевич Забелин в боях "до Вомдейла" (это выражение сразу
привилось, выражая многое) ранен был трижды, и все три раза чудесно легко:
в ухо, в левое предплечье и в спину, в мякоть лопатки. По поводу
последнего он втайне переживал, так как не станешь же всем объяснять, что
снаряды рвутся и позади наступающей пехоты. Тем более, что ранение
сквозное, и предъявить в качестве доказательства нечего. Все же с этим
болезненным, но пустячным повреждением он попал на два часа в госпиталь -
и вышел оттуда не просто потрясенный, а - раздавленный, распластанный
волной страданий, которая прокатилась по нему...
Говорили, что сошел с ума один из хирургов, видя, какие раны
причиняют маленькие остренькие пульки автоматов спецназовцев - и будучи
ничего не в силах сделать. Легкие, печень, кишечник - одним выстрелом
прошиты в сотне мест. Или - вырван кусок грудной клетки, человек еще жив и
даже почему-то в сознании. Или...
Не было умения работать с такими ранами, не было инструмента, не было
нужных лекарств. Благо, хватало кокаина: его кололи всем, и обреченные
умирали незаметно для себя, а муки искалеченных были приглушены и
отодвинуты.
Ему самому впрыснули два кубика под кожу, и обратный путь в бригаду
как-то смазался, стерся, лег рядом с полузабытыми снами.
А, когда он вернулся, бригада уже ушла в бой. И все, что ему осталось
- это считать дымы сгорающих танков и бессильно сжимать кулаки: пройти
сейчас туда, к своим дерущимся солдатам, он не мог: батареи майора
Зацепина двумя плотными залпами забрызгали ипритом всю низину...
Потом ему доложили, что бригада погибла вся, до последнего человека.
Только к полуночи он узнал, что это неправда. Тридцать два бойца были
невредимы и еще одиннадцать имели ранения. Но он успел пережить смерть их
всех...
Вообще потери экспедиционного корпуса в этих боях были колоссальны.
Еще не подобрали всех убитых, а счет уже перевалил за пятнадцать тысяч.
Раненых было много больше.
Настроение в лагере было угнетенное, и не столько потерями, сколько
тем, что противник вырвался из расставленной ловушки и ушел - и еще тем,
конечно, что сверхоружие, о котором так много шептались у костров, было
применено - а противник все равно вырвался и ушел, и ищи его...
И только очень немногие, и Забелин в том числе, понимали, что рана
противнику нанесена смертельная, что теперь - все. Главное - горючее, а
его у спецназа больше не было. И негде было пополнить запас патронов и
снарядов...
Ну, сколько они еще пройдут? Он стал вспоминать свое армейское
детство. Если с подвесными баками - километров триста... Были на них
подвешены баки? И остались ли целы? Вряд ли кто ответит... Не уцелел никто
из тех, кто ответить мог бы.
- Мистер Забелин! - вдруг услышал он и оглянулся. Между кострами,
обегая сидящих и даже перепрыгивая через кого-то, к нему мчался Джим
