извиваясь всем телом и выпрямив хвост поленом. Потом как мог широко
раскрыл пасть и зарычал низко, утробно. Потом было что-то вроде ловли
злой кошкой воображаемых мышей. Поймав добычу, пес становился на
задние лапы, а передние тащил к пасти. И, наконец, словно насытившись
сполна и наигравшись, снова по-змеиному уполз к стене. Там он и
остался, замерев.
- Понятно, - Николай Степанович заварил вторую кружку. - Значит,
зверь, вышедший из моря. В смысле, из реки. И пожре праведных: Имя
свое ты мне, брат, сказать не сможешь? Или как-нибудь попробуешь?
Пес вернулся к каменке и покачал головой.
- Нельзя, понимаю. Но звать-то тебя как-то нужно?
Вместо ответа удивительный пес метнулся к двери, проскользнул в
щель и аккуратным толчком задних лап плотно затворил баню. Николай
Степанович вдруг нелогично подумал, что еще не все потеряно, потому
что таких собак на самом деле не бывает. И - неожиданно спокойно
задремал, привалившись к стене и даже не подвинув к себе поближе
карабин.
Но ему приснились Аня и Степка, и он проснулся со стоном.
Пес сидел на прежнем месте, будто и не уходил никуда. Перед ним на
полу лежал тускло поблескивающий осьмиконечный крест.
- А вот этого точно быть не может, - сказал Николай Степанович
вслух. О том, где ключ схоронен, знал только сам Прокопьич да старший
внук его, Егор. Обоих он видел - смог узнать - сегодня там, в
молельном доме.
Пес тявкнул: может.
- А раз может, - сказал Николай Степанович, - то тогда давай-ка
займемся, брат, делом. Кто знает, что нам завтра предстоит...
Он натаскал из поленницы дров, забил котел снегом, слазил наверх
за веником (много наготовили братья Филимоновы веников, до Троицы
хватило бы:), с остервенением вымылся чисто и горячо, а потом надел
свежее - из гостинцев - белье, как когда-то перед наступлением. Влез в
согревшийся полушубок, сел с ногами на лавку и, чтобы успокоиться и
занять руки, стал крест-накрест надрезать пули:
Пес дремал.
Ночью ничего не произошло.
В восемь утра репетер его серебряного "лонжина" звякнул. В свои
лучшие золотые тридцатые годы "лонжин" играл начало увертюры из
"Вильгельма Телля", но со временем кулачок сносился, а нынешние
часовых дел мастера умели лишь менять батарейки в гонконгской
штамповке.
- Доброе утро, - сказал Николай Степанович потянувшемуся псу.
Перекусили, выпили чаю. Тьма снаружи медленно рассеивалась.
- Пора.
Воздух от мороза стал студенистым, не вполне прозрачным. Слипались
ресницы. Брови, опущенные уши песцовой ушанки, натянутый на подбородок
вязаный шарф мгновенно поросли куржаком. Лыжи долго не хотели
скользить...
К реке можно было пройти по околице, но Николай Степанович
намеренно сделал крюк. Встав перед молельным домом, в котором люди
искали спасения от зверя крестом и молитвой, он обнажил голову,
опустился на колени и перекрестился.
- Простите, православные, - тихо сказал он. - Не могу вас
похоронить, а вот рассчитаться за вас - рассчитаюсь.
Никто не ответил. За ночь снег засыпал черноту, и следы, и все,
что здесь жило и сгорело.
До острова было метров сто - если лететь на крыльях. Лед за
островом был черный, выглаженный ветром, цветом подстать исполинской
скале-быку на том берегу, а здесь, под высоким берегом - белый,
заснеженный. И ровно под взвозом громоздились безобразные торосы, и
яснее ясного было, откуда они такие взялись.
- Прямой нам дороги нет, - сказал Николай Степанович. - А с
флангов обрывы. Такая диспозиция. И артиллерия в тылу застряла, по
обыкновению. Что, господин гусар, делать будем?
Пес всмотрелся в лед, в остров, глухо тявкнул.
- На остров-то ему, думаю, хода не будет, - объяснил Николай
Степанович. - Как твое мнение? А вот на льду бы нам не задержаться.
Не ответив, пес медленно, нюхая воздух и прислушиваясь, начал
спускаться.
- Осторожней, гусар! - шепнул Николай Степанович вслед. Сам он
повесил карабин на шею, распахнул полушубок и начал высвистывать
ветер. Пар изо рта повисал перед лицом неподвижным облаком.
Получилось не сразу. Сначала ветер потянул в лицо, разорвал туман,
обжег щеки. Потом зашумело поверху. Иней посыпался с елей. И, наконец,
застонало, завыло, загудело сзади - по-настоящему. Когда-то любой
чухонец мог такое.
Подхваченный вихрем, Николай Степанович слетел по взвозу на самый
берег, обежал, пригибаясь, торосы справа - и поставил падающему с
обрыва ветру распахнутые полы полушубка. Слева, звонко лая и
подпрыгивая, танцевал на льду пес. Взвизгнул под лыжами высохший от
стужи снег. Не стой на месте, Гусар! Хорошо идем! Лед задрожал. Пес
метнулся вперед, потом вбок. Николая Степановича несло ветром. Все,
что не было прикрыто унтами и полушубком, мгновенно закоченело. Позади
раздался громкий треск, но оглядываться дураков не было. Пес заходился
лаем. Трещины, как от попавшей в стекло пули, разбежались там, где он
был секунду назад. Половину прошли, подумал Николай Степанович. До
острова было еще немыслимо далеко. За спиной с шумом перевернулась
льдина - и раскололась. Пес несся теперь быстрее гепарда, а за ним лед
выгибался горбом и ломался, ломался.
Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на
друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом
посмотрели назад и повалились на снег.
Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду -
так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен
особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому
- было невозможно.
Равно как и особость румов. Равно как и...
Николай Степанович негнущимися пальцами извлек из-за пазухи крест.
Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая
перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда
не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом
непременно бросал в пылающую печь.
Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута
ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил - хотя
и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть
ему теплым белесым пеплом: Николай Степанович решил не рисковать и
подхватил пса на руки. Пес был тяжелый, как годовалый бычок.
- Однако, не голодал ты, брат.
Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь
наружу, пар.
"Вот теперь можно и лыжи снять" -, с нервным смешком подумал
Николай Степанович, вспомнив старый, времен финской войны, анекдот.
Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя: румы - это такое
место, где время как бы и не идет. По крайней мере, видимых изменений
не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и
тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..
В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом.
Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни
малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни
Беньовского ему хватило навсегда - не говоря о погребальной камере
Аттилы: Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме,
конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке
"Пантера", но даже самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя
здесь заживо погребенным - таким уж умением обладали неведомые древние
строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без
оснований) тревожили вентиляционные решетки:
Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука
аптечку.
Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку
стола:
Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.
На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая
сигнатуры. Потом еще раз. Потом еще.
Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он
не имел никакого права трогать неприкосновенный запас: оставил бы хоть
несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком
на стеклянное бесполезное воинство: и опустил руку.
Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое.
Николай Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.
- Все бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна отрада
- что я тоже теперь рано или поздно умру.
2.
Когда рассеется дым, увидишь
внизу детей и животных.
Василий Аксенов
Все началось совершенно невинно дней десять назад - как раз
накануне Нового года.
- Коля, - Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, -
я должна сказать тебе одну вещь.
- У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.
- Нет, но что-то вроде: В общем, я пригласила Лидочку.
- На Новый год?
- На Новый:- жена виновато развела руками. - Ну, пойми: я
возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревет.
Понимаешь? Я и...
- Сострадание разносит заразу страдания, - сказал Николай
Степанович.
- Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем настроение
портишь. А если бы Степку так же вот!
- Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой
американский миллиардер и звезда Голивуда, в котором счастливая мать
без труда узнает.
- Ай, да ну тебя!
Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в
полное безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение
новенькую "Сегу", чтобы не лез к взрослым. Лидочка, дама крупноватая,
обесцвеченная, легко краснеющая от легкого вина, держалась тихо и
робко. Зато пришел сам
Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия
чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том
памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу
было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.
Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал
"африканской комнатой". На стенах развешены были жуткие ритуальные
маски, курительные трубки и специальные магические приспособления
колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц,
передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей
Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера
чего-нибудь еще, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить на
себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли
пестрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной
формы и самого зловещего вида дрянь - по горячему уверению хозяина,
засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что
такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок,
благо, чего другого, а тыкв в Африке пока еще хватает); сенегальский
ковер, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с
террариума
Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и
настойчивых просьб гостей - и сразу набросил его обратно: в конце
концов, люди пришли поесть:
- Вот это: оно: там такое и живет? - с ужасом спросил Гаврилов.
- Живет, - подтвердил хозяин.
- А как называется?
- Не знает никто. Негры говорят: "хамамба-ас-хамамба". Что в
переводе на простой язык означает "самоглот". Это я так перевел. Он же
"проглот конголезский".
