Вот прошлым летом не послушались мы его, поехали на ночь глядя в
Поповку - прокляли все.
Такой дождь был, такой дождь:
- Барометр - железо,- веско сказал дядюшка. - Боцман с хорошим
прострелом лучше любого барометра. Вот, рассказывал капитан Гедройц,
как в бытность его старшим офицером на клипере "Лебедь" стояли они на
Суматре, отдыхали и провиант брали для Камчатки. И был у них
юнга-татарчонок. И вот вдруг этот юнга буквально бесится, ко всем
бросается и кричит: уходить надо, уходить!
Куда уходить, зачем - да и какое его татарское дело? А он одно:
уходить надо, погибнем! Что делать? Доктор его пользует, без толку.
Ну, посадили в канатный ящик. Так он оттуда выбрался, фонарь схватил -
и в крюйт-камеру сумел забраться! Это где порох,- пояснил он
маменьке.- И оттуда орет: отдавайте якоря, а то взорву всех к своему
татарскому богу! И - делать нечего - загрузку прекратили, якоря
отдали, в море вышли. Думают - не двужильный же он, сморится
когда-нибудь. И тут - ка-ак заревет! Ка-ак даст-даст в небо! Огонь,
дым, пепел! И - волна пошла: Все корабли, что в бухте остались,
забросило на горы, в леса, в щепы разметало. И только "Лебедь" один -
уцелел. Кракатау взорвался, вулкан.
- А что же с юнгой стало? - спрпосил о. Никодим.
- Ну, как что? За баловство с огнем линьками погладили, а за
спасение судна:
Ну, там много чего было. Сейчас он на "Владимире" боцманом ходит.
Говорят, контора Ллойда его к себе переманивала, большие фунты сулила
- не пошел, татарин упрямый.
Разговор перешел на славные подвиги: сперва флотские, потом
общевойсковые, а потом и гражданские.
Сначала это было интересно, но с двунадесятого примера я начал
почему-то злиться, и чем дальше, тем больше. Это было еще хуже, чем
зуб с дуплом.
Медицинские студенты, позволявшие прививать себе всяческие гнусные
болезни, казались мне не героями, а идиотами. Поручик Буцефалов,
спасший из- под огня полковую печать, тоже как-то не вдохновлял.
Множество однообразных подвигов отдавания своего имущества погорельцам
и прочим каликам перехожим, казались мне непростительным мотовством. А
когда речь зашла о моем сверстнике, который, рискуя жизнью, спас из
проруби тонущего поросенка, я не выдержал и сказал, что и сам могу в
любой момент совершить такое, что обо мне будут говорить все.
- Котенку голову откусит! - обрадовался Дмитрий, но маменька дала
ему подзатыльника. История с загрызенным карасем донимала ее куда
больше, чем меня. Карась и карась.
На следующий день я надел галоши, взял тяжелые портновские ножницы
и залез через забор на нашу электрическую станцию. Царское Село
погрузилоось в первородный мрак. Назавтра обо мне действительно
говорили все.
Напряжение тогда было не в пример сегодняшнему - вольт пятьдесят:
8.
- Вы болван, Штюбинг!
"Подвиг разведчика"
Как и четыре дня назад, сидели на кухне Коминта, теперь уже
втроем. Только внуки уже не баловались томагавками, поскольку девочка
Ирочка острых предметов боялась, а пытались приучить Гусара к
несобачьей команде "Ап!".
- Из-под милиции мы выскользнули чудом, - заканчивал Николай
Степанович повествование. - Каина этого, конечно, след простыл:
- У тебя, Степаныч, все чудом, - сказал Коминт.
Илья молча потрогал шишку на темени, причиненную милицейской на
излете пулей. Вздохнул.
- И что ты теперь делать намерен? - продолжал Коминт.
- Сколько успел, покопался я в его каморке, - сказал Николай
Степанович. -
Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке том я
нашел:
Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к
брелоку прикован был медный плоский ключ.
- От сейфа, - сказал Илья. - Абонементского. Сколько у меня таких
перебывало: Где все?
- Абонентный сейф: - поправил Коминт. - Очень похоже.
- Эмблему эту знаешь? - спросил Николай Степанович.
- Никогда подобным не интересовался. Да и зачем мне, посуди?
Томагавки хранить? Или фамильные брильянты?
- Скальпы... Узнать сможешь?
- Ну, не сегодня уже. Завтра.
- Завтра: Завтра, брат - это долго. Напрягись: кто-нибудь сейчас -
сможет?
Делец какой-нибудь или налоговый:
- Да кто у нас тут такое может знать - народ цирковой,
безденежный. А впрочем, постой! Администратор наш, Иона Измаилович -
человек опытный, еще с Гали
Брежневой хахалем корешился, два раза сидел:
- Так и я Иону знаю! - восхитился Илья. - Я у Бориса с ним как раз
и встречался.
Смешной мужик:
- Ну, тесен мир, - сказал Николай Степанович. - Пошли к твоему
Ионе. Во чрево китово.
Иона жил в соседнем подъезде и двумя этажами ниже. Дверь его,
обитая по новому русскому обычаю железом, лишена была всяких глазков,
звонков и ручек.
Коминт начал стучать - и стучал долго.
- Ему бы о душе задуматься:- сказал Коминт, но тут в двери
образовалось окошечко размером с половину почтовой открытки.
- Оборону держишь, - сказал Коминт неодобрительно. - Сунут вот
тебе ствол в твою амбразуру:
- А это перископ, - похвалился невидимый Иона. - Чего пришел, люди
все добрые спят?
- С кем это сегодня люди добрые спят? - поинтересовался Коминт. -
С Галкой- каучук?
- Тебе это все равно не грозит, - сказал Иона. - Так что не
надувайся. Ладно, заходи.
И дверь медленно начала открываться.
- Да вас тут больше одного? - удивился Иона, впуская компанию.
Было Ионе явно за шесть десятков, и круглая его бритая насизо
физиономия выражала недовольство - словно к римскому патрицию, только
что погрязавшему в оргии, заявился грубый центурион с приказом от
императора немедленно вскрыть себе вены в бассейне с лепестками роз.
- Это мы еще ученую собаку не взяли, - сказал Илья. - Здорово,
мудило!
- Вот те на те, хрен в томате! А мне Вадик Сочинский звонил - мол,
повторил ты в мирное время подвиг Сергея Лазо. Я ему не поверил.
Засунешь тебя в печку, как же. Отметить бы надо воскрешение:
- Отметим, как уж не отметить. А чего вдруг решили, что меня...
того?
- Да кости, говорят, твои в кочегарке нашли...
- А, это хорошо. Ты только все равно не болтай, что я был у тебя.
Найдется еще какой неверующий...
- Постой, Илья. Есть у нас, уважаемый Иона Измаилович, вопрос к
вам как к эксперту, - вежливо сказал Николай Степанович. - Не могли бы
вы по этому вот ключу определить, где именно находится замочек под
него?
- По мужику определить, где его баба... - проворчал Иона, беря
ключ и вертя перед глазами. - Хороша задачка... - Он вынул из кармана
халата очки, прищурился. - А вы сами-то пытались определить? Или сразу
ко мне ломанулись? Нет, я смеюсь с этих людей! Вот же, на торце этой
хренотени великим, могучим и свободным написано: "КАКОБАНКЪ".
- Твою мать! - сказал Коминт. - Зря человека с бабы сняли.
- Ты знаешь, где это? - спросил Николай Степанович.
- Я знаю, - сказал Иона. - Нагрели они нас однажды, тружеников
арены. Из-за них в Стокгольме белые тигры чуть с голоду не сдохли. Но
там крыша - только на танке приезжать...
- Командир, - прошептал, склоняясь к самому уху Николая
Степановича, Илья. -
Может, зря они жить остались? Стукнут кому-нибудь, со зла или по
случаю...
- Вам бы все резать, - вздохнул Николай Степанович. - Не бойся,
боец: утром помнить ничего не будут. Поудивляются немного, почему
столько рюмок на столе, а потом успокоятся.
- Да? - недоверчиво сказал Илья. - А все же ножичком надежнее.
- А книжку "Как избавиться от трупа?" ты читал?
- Что? - обрадовался Илья. - Уже такие книжки продают?
- Вот на том лотке, от которого вы меня оттащили, такая лежала.
- С ума сдуреть...
Банк взяли сразу после открытия. Служитель враз признал в Николае
Степановиче владельца ключа и проводил его в хранилище. Вернулся
Николай Степанович обескураженный.
- Пусто? - ахнул Коминт.
Николай Степанович отдал ему кейс.
- Значит, не пусто, - Коминт взвесил кейс на руке.
- Считай, что пусто. Деньги и бумаги, больше ничего. Пошли домой,
разбираться будем.
Дома их встретила коминтова Ашхен. Она пыталась выглядеть грозной,
но ничего у нее не получалось: улыбку было не сдержать.
- И где вы шляетесь по всей ночи, добро бы молодые были...
- Да мы... вот тут...
- На поправку пошла ваша Лидочка, Николай Степанович, - сказала
Ашхен, засияв. - Доктора прямо-таки изумляются.
- Это хорошо, - сказал Николай Степанович. - Это просто
замечательно... - мыслями он был далеко. - Я позвоню от вас домой?
- Степаныч... - сказал Коминт укоризненно.
Дома все было по-прежнему. Доктор не обнадеживал, но и не пугал.
Что ж...
Николай Степанович предполагал, что его кровь попридержит порчу
дней на десять-пятнадцать.
Неделя уже прошла.
- Доктор, я лечу в Штаты за новым препаратом. Мне подсказали в
Москве, что есть такой - пока еще неофициальный. Прошу вас,
продержитесь до моего возвращения.
- Да мы и так делаем все... - голос доктора был не слишком
уверенный.
- Дайте мне номер счета вашей больницы, я переведу деньги. На
кровь, на все.
И не валяйте дурака, я знаю, что у вас даже зеленки нет... Или
лучше не на больницу?
Потом, закончив разговор, повернулся к компании.
- Я в Штаты не полечу, - сразу предупредил Илья. - Меня там каждая
собака знает. На трапе возьмут...
- Всю жизнь приходится врать, - грустно сказал Николай Степанович.
- В юности врал, чтобы понравиться девушкам. Теперь вру, чтобы
понравиться сам не знаю кому... В Штатах нам делать нечего, Илья.
Хотя... Что-то ведь происходит, правда? Что-то меняется...
Что-то действительно менялось, медленно, непонятно и неотвратимо.
Первый звоночек - в понимании Николая Степановича - раздался в
тридцатом, когда при переходе из рума московского в рум провиденский
пропал Яков Вильгельмович, пропал с ценнейшим грузом, и миссию его
пришлось продублировать Гумилеву на памятном пароходе "Кэт оф
Чешир"...
Когда я был влюблен.... (Атлантика, 1930, апрель.)
Вечерами мне казалось, что я плыву на чумном корабле. В ресторане
нас собиралась едва ли десятая часть, самые стойкие бойцы. Коньяк,
лучшее средство от морской болезни, мистеру Атсону наливали во фляжку,
которую носил с собой в те годы каждый уважающий себя американский
мужчина, и он пил прямо из фляжки, чтобы не расплескивать. Капитан уже
объявил, что плавание наше продлится не шестнадцать, а все
восемнадцать дней. Для мучеников это был удар.
И день, когда с утра прекратился ветер, а к вечеру улеглось и
волнение, стал настоящим праздником жизни.
Ну, разве что не жгли на палубе костры и не плясали голые на
черепах. Все остальное - было.
Фон Штернберг не отпускал Марлен ни на шаг от себя. Она озиралась,
я старался держаться неприметно. Яков Саулович ждал в каюте... "...до
сих пор мы смотрели на поэтов, товарищи, как на безобидных чудаков и
малоопасных маньяков. Но исследования товарища Брюсова доказали, что в
так называемых стихах может содержаться сильнейший заряд психической
энергии, и все дело лишь в том, против кого или за кого этот заряд
направлен.
Разрушение стен Иерихона осуществлено было не звуком труб, как
пытаются убедить нас попы и раввины, а чтением стихов безвестной до
того времени поэтессы Раав, вынужденной зарабатывать себе на жизнь
