- Командир: лучше кончи меня сам, и на том успокоимся. Лучше
ксерион найди.
- Глухонемой сказал, что раньше марта не доставят. А кто
доставляет и откуда - не знает он. Может, ты знаешь?
- До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек с
пятном вот здесь, - и Илья показал на лоб.
- Горбачев Михаил Сергеевич? - усмехнулся Гумилев.
- Опять смеешься, командир: Имя его не знаю, а зовут -
Серега-Каин. И будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть:
- Брешут, - сказал Николай Степанович. - Тот помер давно. Ламех
его замочил .
Так что - не тот.
- Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может, и не
тот:
- В лицо ты его знаешь?
- Да.
- Значит, найдем: Теперь дальше: что это было за паскудство с
детишками?
- Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через это:
Они это делали, они , понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не
знаю. Не побираться, нет. Денег у них и без того: не приснится нам
столько даже к большой войне:
- Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?
- Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот ее
и пытай.
- Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь
вошел и все там увидел.
- Постой, командир. Он что, ее видел?
- Видел.
- И: что?
- Кончил он ее. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего
было допрашивать. Мозги по стенам.
- Он ее кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..
- Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как ты
карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
- Тогда, командир: - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов
поступил в ваше распоряжение!
- Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться:
- А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную
банку. - И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти: Была у меня
на тебя надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
- Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай
Степанович. - Или не вляпаюсь по неосторожности:
- Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал
Илья с гордостью. - Еще до того, как ты открылся.
- Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А
чего ты из
Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
- Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал
Илья и вдруг захохотал.
- Понятно. Жеребца у кого-то увел.
- Не, командир. Выше бери.
- Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..
- Не, командир. Еще выше.
- Эйхмана для евреев выкрал?
Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по
столу и шмякнулась на пол.
- Ну ты колдун, командир: - сказал он севшим голосом.
- Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
- Ну так: да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
- А там тебе чего не зажилось?
- Ну: жарко там. Да и тесно.
- Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.
- Вроде того: Да и война там все время... И по субботам - ни петь,
ни пить:
Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом
продал и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу.
Может, еще что.
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была веска, так веска и осталась. Живут. Гражданство
купили за твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней
стенка на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши
непременно, что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:
Промедление смерти. (Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось
загадкой, поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен,
стяла она здесь еще в те времена, когда предки известного русского
пирата только еще пришли в степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи
венгром, ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу
в бою, а потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных,
угнал бриг "Петр и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и
совсем было собрался учредить там коммунизм (промышляя на морских
торговых путях), но тут пуля французского морского пехотинца поставила
точку в его военно-политической карьере. Скорее всего, мальгаши
настолько боготворили сакалава Беньовского, что возведение древней
башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из
четырех сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и
Мадагаскар не был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению
годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в
Греко-латинской академии - и, возможно, за спиной моей так же
шептались: "Гляди-ко, кака дубина стоеросовая учиться грамоте
собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с головой ушел в занятия, чтобы
не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я
скверно, упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне,
видевшему себя вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось
набросать простейшие кроки, и то же самое было с языками: я мог читать
на трех, но понимали меня только на родном. Привычки к
последовательным, обязательным и кропотливым штудиям не было, поэтому
в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую часть сил именно
на преодоление натуры. Здесь некому было сказать, заступаясь за
нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет стихи!.."
Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и
знание стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и
Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы
себя здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило
бы еще и то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили
босиком, как абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из
меня, отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить
не получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в
огромных черных книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице
изображены были запирающие знаки.
Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню,
как в шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью
душу - ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы,
спасем цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину,
залезем, в посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим
там российский флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как
раз сюда, на
Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен
или великими географами...
В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях,
изредка являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли
повредить моим ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две
бабочки, огромные и розовые, как ладони воина, покачивались на ветке.
Птичий гомон то нарастал, то почему-то прекращался. Слева проступали в
густой синеве вершины далеких вулканов, прямо - угадывался океан.
Ленивец, висевший на лиане подобно перезревшему плоду, при виде
человека не только не убрался с дороги, а еще и, распушив хвост,
мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем праве - реликт
пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.
Маленькое стадо коз перебежало,смеясь, тропу. Это могли быть и
дикие козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их:
В конце подъема (сердце у меня не билось и я не хватал ртом
воздух, как делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус,
дерево-рощу, непонятно как возросший здесь, на голых камнях. Его
воздушные корни, подобно когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой
лавы, протискивались в узкие трещины и щели, распластывались
по-осьминожьи по камню, силясь захватить все пространство. Птицы
неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как странно.
В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским
торжествам . Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию
трудящихся. Отсюда
Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в
действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра
Алексеевича:
Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел
подобного: облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая
друг друга, словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего
мифа, сложенного народом, давно покинувшим лицо земли:
А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете,
пришедшим на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей
мне предстоит найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если
сущность не уложится в это имя... Беда поэту и магу, сбившимся с
Пути...
Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись
- и тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто
змей или дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На
миг сверкнул между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись
в отсутствии перемен.
К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в
год разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных
- на счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка:
Старику было за сто, девочке - года четыре. На них были белые
одежды. В костяной, табачного цвета руке старик держал отполированный
временем черный посох. Через плечо девочки перекинута была тряпичная
торба, набитая чем-то объемным, но легким.
- Здравствуйте, люди,- сказал я по-мальгашски.
Старик молча поклонился, а девочка посмотрела на меня такими
черными и такими огромными глазами, каких у людей не бывает. Старик
шепнул ей на ухо, она подбежала ко мне и вложила в ладонь что-то
теплое и твердое. Я посмотрел: это был золотой православный крестик с
закругленными лопастями и русской надписью "Спаси и Сохрани".
- Красавица, - растерялся я. - Да мне и отдарить тебя нечем:
Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на старика. Тот
медленно кивнул и сделал странный жест, значение которого мне
предстояло понять много позже:
7.
Арлекин не человеческая особа,
но бестия преображенная.
"Рождение Арлекиново"
Утром выпал снег, и Москва была черно-белой. Мороз щипал лица.
Сегодня вышли без Коминта. Он остался на связи . Берлога Каина
располагалась где-то в пределах Садового, и это было все, что Илья
знал. Но
Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам...
Вчера бесплодно шатались по Пятницкой. Сегодня решили начать с
