откинулся на спинку стула. - Дебет, кредит... Надо Надьку мою позвать.
Она зверюга по этим делам. Кто бы мог подумать, что первыми людьми
сделаются бухгалтеры...
И Коминт завертел шепелявый диск довоенного телефона.
Надежда, мать индейская, приехала через полчаса, прелестная, как
всегда, и в шубе из соболей, наглядно подтверждавшей слова Коминта.
- Привет, папуля, - чмокнула Коминта в щечку. - Что, Николай
Степанович, дело свое решили открыть?
- Дело мое давно закрыто, - сказал Николай Степанович, улыбаясь. -
Хорошеешь, Надежда.
- Хорошей не хорошей, а с двумя присосками никто не возьмет, -
сурово ответила Надежда. - Да и на фиг. Что тут у вас?
- У нас тут вот, - и Николай Степанович разложил перед нею листы.
Пока она сидела над бумагами, мужчины вернулись на кухню,
поставили чайник, покурили, отразили с немалыми потерями набег
индейцев, узнали от Ашхен все омерзительные подробности отставки
Чубайса, погадали, какая же актерская сволочь пойдет кривляться на
юбилей Жириновского, а потом, послушав выпуск новостей, постановили
сообща, что понятие "предупредительный выстрел в голову" должно стать
правовым...
Вернулась Надежда - с бумагами и очень серьезная.
- Николай Степанович, - напряженно сказала она. - Наша семья
обязана вам многим. Может быть, всем. Но у меня двое детей, у Таськи
сын, и родители уже не молоденькие. Я не хочу знать, чем вы
занимаетесь. Но я хочу, чтобы нашего дома это никак не касалось.
- Иди сюда, - сказал Коминт. - Пригнись... - и влепил ей такого
леща, что задрожали стекла. - Не смей, поняла? Если бы не он, была бы
ты блядь детдомовская, а не...
- Ты не понимаешь, папа, - сказала она так, как будто ничего не
произошло. - Ты просто ничего не понимаешь. Это же... Вы все ничего не
понимаете. Идет совсем другая жизнь, и вы, дорогие мои люди, в этой
жизни, уж простите, никто...
- Надя, - сказал Николай Степанович, - я не сомневаюсь, что это
очень опасно. И очень важно. И для меня, и... для многих других. Но я,
старый дурак, не могу понять, что здесь написано, а учиться мне
некогда.
- Что вы хотите с этим делать? Публиковать, разоблачать?..
- Ни боже мой, - сказал Николай Степанович. - Только для
собственного употребления.
- Хорошо... Если в двух словах - то это документы на продажу за
рубеж золота и платины. Нелегальную продажу. Десятками тонн.
- Нормально, - сказал Илья.
- Точно, что нелегальную?- спросил Николай Степанович.
- Точнее некуда, - Надежда помрачнела. - Золота этого никогда не
добывали...
- Надежда! - Николай Степанович просиял. - Вот это я и хотел
услышать - не представляешь как! Еще раз, извини за занудство: это
абсолютно точно?
- Если то, что здесь написано:
- Ясно. А вычислить, кому принадлежат эти бумаги, ты способна?
- А тут и вычислять ничего не надо. Куделин Виктор Игнатьевич,
директор горнохимического комбината "Полиметалл". Ой, не связывайтесь
с этим, Николай Степанович... Министров запросто взрывают...
- Я, к счастью, не министр, - сказал Николай Степанович. - У меня
другая квалификация.
Промедление смерти. (Киев, 1921, сентябрь)
Яков Вильгельмович держал квартирку на Подоле. Хозяйка была
настоящая ведьма, но готовила божественно и лишних слов всуе не
произносила. Первые дни пребывания мы просто и бесстыдно отъедались...
Так безнадежный путник, набредя нечаянно на сокровенный оазис,
падает без сил - а для него уже расстилают ковры в шатре и запекают
цельного барана в цельном верблюде. В баране тоже, помнится, кого-то
запекали, не то фазана, не то акрид, уже точно и не скажу. И названия
этого блюда не припомню. Вот шейха помню хорошо, а его младшую жену -
еще лучше...
Здесь вместо акрид были пампушки с чесноком к борщу, вместо
верблюдов - гречаныки, а баран был кабанчиком, только кусками. Яков
Вильгельмович с неожиданной для его лет прожорливостью убирал все, что
ни подавали. Изредка он выслушивал доклады хозяйки, которая была с ним
необыкновенно почтительна, а на меня глядела, как дворецкий Одиссея на
женихов, разоряющих дом.
Околоток был глухой, разбойничий, поэтому жить нам было спокойно.
Чекисты редко заглядывали сюда даже днем, да и то лишь за самогоном.
Яков
Вильгельмович и самогон убирал аккуратно, а на мой вопрос, не
могут ли ему повредить такие количества, ответствовал, что пивал в
свое время Кубок
Большого Орла - и вот ничего, жив остался.
К тому времени я уже уверился во многом и не сомневался, что Кубок
Большого
Орла Яков Вильгельмович действительно пивал.
Поскольку был он не Вильгельмович, а Вилимович, и фамилия его
подлинная была Брюс. Джеймс Уильям Брюс. Соратник Петра Великого и
автор знаменитого Брюсова календаря..
Сам он в свой календарь, впрочем, не заглядывал и прогностам своим
не верил:
Не знаю, почему, но я открытия эти воспринял с легкостью. Мир стал
яснее.
- ...Что же касаемо долгоживучести, то и вас не минет сие, вьюнош.
Ежели, конечно, решитесь. Окончательно и бесповоротно. Поелику учение,
вас ожидающее, требует от персоны, его воспринимающей, сил, натурой не
предувиденных. А кроме того, слишком ценен дар, подобный вашему, чтобы
вверять его телу слабому и уязвимому.
- Так мне и присягу придется приносить?
- Всеконечно. И покрепче Государевой будет присяга. Не смертью
караемо отступничество, не обольщайтесь. И Тот, кому присягнете вы, от
престола своего не отречется.
- И что же - меня пуля не будет брать? Яд?
- Ну, ежели кирасу носить вздумаете, то и пуля не возьмет. Нет,
ранить вас можно будет, но очень редкая рана окажется смертельной для
вас. И переносить их вы будете без гнилой горячки и прочих
приятностей. Да что далеко за примером ходить? Григория Ефимовича
Распутина вы ведь помните?
- Как? И он тоже?..
- Куда же без него. Незаменимый был столп, да смел слишком. Он
ведь, надо вам знать, еще с Аввакумом Петровым начинал, постарше меня
был летами - а не уберегся малости самой, пустяка... жаль. Прошляпили,
проглядели, да ведь и отвлекающий маневр окаянные масонишки недурно
продумали. И вот вам, пожалуйста: где Россия? В три дни не стало.
- С площадей все это, наверное, иначе виделось.
- А что можно увидеть с площадей? Что в окошко выставят, то и
видать. Хоть корону, хоть афедрон. И вот, сами располагайте...
- Получается, вся Россия на Распутине держалась?
- То-то вот, что получается. Всю ношу на одного коня взвалили. Он
вез, вез, да и пал. Эх, архистратиги... переиграли нас людишки мелкие,
подлые, от кого и беды не ждали... крысы. Пей, вюьнош, то эссенция
хлебная, сок земельный содержащая...
Я единственно из вежливости пригубил подкрашенную свеклой сивуху.
- Пей, пей, там пить не придется, долго бутылочки родной не
увидишь...
- Век бы я ее не видел.
- Это ты зря. На тверезого в Руси спокон веку с опаской смотрят...
Петр
Алексеич как говорил? Троим не верь: бабе не верь, султану не
верь, непьющему не верь. Уяснил диспозицион?
Я, содрогаясь, уяснил до дна.
- Вот и любо, вот и молодец,- сказала внезапно ведьма, внося
дымящуюся мису с варениками.
- Смятана иде? - зыркнул на нее Яков Вилимович. Я представил себе,
что прежний Яков Вильгельмович повел бы себя так в салоне стервы-элитэ
Гиппиус, и захохотал.
С Киевом у меня связаны яркие, но мучительные воспоминания. Здесь
я впервые просил руки Аннушки и получил, как говорят в здешних местах,
гарбуза.
И что бы мне на этом успокоиться?.. Покойный Антон Павлович
говорил, что детей надо пороть, дабы не становились писателями; а
чтобы не становились поэтами, их надо вообще убивать, добавлю я от
себя. Ох, эти черноволосые девочки с полтавских хуторов...
До сих пор щемило сердце. Хотя и венчались мы здесь же, под
Киевом...
По вечерам над Днепром по-прежнему звенели песни, причем хамскую
строевую "Винтовочка, бей-бей, буржуев не жалей!" перекрывала
многоголосая "Мисяць на нэби, зироньки сяють..." Как страшно:
насколько малороссийская речь чудесна, восхитительна и медова в песнях
и стихах - настолько же отвратительна она в декретах и на митингах.
Впрочем, то же самое можно сказать и о русской речи...
Пуст был Киев, пуст и пустынен. Не люди, а тени населяли его дома.
Тени бродили по улицам, иногда даже деловито. Лишь вокзалы - жили,
потому что человеку российскому свойственно искать некий земной рай,
Беловодье, царство пресвитера Иоанна, да только в эти края еще не
проложили железных дорог, хотя билеты туда господа большевики раздают
в огромных количествах и совершенно бесплатно...
Однажды показалось, что мелькнул среди теней мимолетный
петербуржский знакомец, объявивший себя ни с того ни с сего
розенкрейцером. Читал лекции, принимал в орден, служил, вольно или
невольно, подсадной уточкой чекистам...
- Вот вам, вьюнош, пример дурнаго пустовыразительства,- заметил
Яков
Вилимович.- И многие из них - вот такие. Уже и инспирировать не
надобно, сами возникают, как черви в навозе...- он засмеялся негромко.
Я посмотрел вслед молодому человеку. Его уже не было видно среди
сонмища призраков.
Зато о другом молодом человеке, с которым мы разминулись перед
отъездом из
Москвы в кривых привокзальных улочках, блондине с робким
пронзительным взглядом, в очень старом коричневом пиджаке и с фанерным
чемоданом на ремне, Яков Вилимович, помнится, сказал:
- Вот идет Мастер. Он еще не знает, что он Мастер - и, полагаю,
никогда не узнает...
И я тогда запомнил его. Встреча наша состоялась много позже.
Шестое чувство. (Москва, 1928, август)
Тем летом я жил в Москве, как белый человек в далекой заморской
колонии. У меня был заграничный паспорт на имя Фридриха-Марии фон
Виланда, и числился я крупным специалистом по древним языкам.
Пригласило меня, прикрывшись Академией наук, ведомство незабвенного
Якова Сауловича
Агранова - как впоследствии выяснилось, на свою бдительную голову.
Мои наставники просчитали степень риска и сошлись во мнении, что такой
выдающейся возможностью нельзя пренебречь и что второй раз звезды так
удачно не сойдутся.
Мало было вероятности, что меня узнают, но все же пришлось
прибегнуть к дополнительным мерам: изменить цвет глаз с помощью
примитивного, еще
Раймонду Луллию известного устройства, которое много лет спустя
окрестят "контактной линзой". Я намеренно употребляю единственное
число, поскольку именно одну из этих проклятых линз я ненароком
раздавил... К тому же я сильно хромал: весной какой-то идиот из
"Интеллиндженс Сервис" устроил засаду в лондонском доме доктора Ди,
где я, не меньший идиот, пытался отыскать знаменитое зеркало,
выточенное из антрацита.
Яков Вилимович выбранил меня, но потом смилостивился и даже
одолжил одну из своих тростей, украшенную набалдашником в виде
собачьей головы.
Это была лучшая операция Пятого Рима после октябрьской катастрофы.
Мне удалось втюхать (или впарить, что одно и то же) господам
гэпэушникам, "красным магам", слегка искаженный перевод
"Некрономикона". Чуть-чуть искаженный, на самую малость. Ту самую, что
в восьмом веке сгубила опытнейшего арабского некроманта, султана
Халида. Они еще долго тряслись над этим источающим зло текстом, как
Скупой Рыцарь над своими сундуками, но в конце тридцать шестого
все-таки издали: малым тиражом для служебного пользования...
