один - в спортклубе. Может, его?
- Тесноват, пожалуй.
- Зато скорость.
- Тебе видней. Бери.
- Угм...
Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулеметных
гнездах на въезде, но и в самом туннеле стояли часовые. В плоских
мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.
- На этой станции? - кивнул Командор на вход подземки.
- Зачем? - удивился я. - На Пречистенских - там без пересадки.
- Тьфу ты, черт, - сказал Командор и действительно плюнул в окно. -
Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Все помню, а
это не могу.
- Ты еще в Мюнхене не был...
Все пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было
полно людей. К нам они стояли спинами, и нельзя было прочесть, что
написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и
спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и пропустит их. Мы на
черепашьей скорости проползли мимо них. Справа, возле самого тротуара,
окруженный молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял
старик в черном костюме; на левом борте его пиджака сверкала медаль
"Золотая Звезда". Командор свернул на Остоженку, втиснулся между стоящими
машинами и уступил мне место за рулем.
- Пойду послушаю, что говорят, - сказал он.
- Давай.
- Успехов.
- Будем надеяться.
- Пока.
Он сделал шагов пять и пропал из виду. Это особый талант: уметь
затеряться мгновенно и даже не в толпе - просто среди прохожих на
тротуаре. Ну, а здесь... Море голов замедленно, осторожно растекалось по
площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о поруганных
святынях, поднималась из моря одиноким утесом. Я долго смотрел на все это
- до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу и поехал прямо. Было
светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то ли
фары.
7.06.1991. ОКОЛО 22 ЧАС. УЛИЦА ГЕТЕ, ДОМ 17, КВАРТИРА 3.
Свечи воткнуты в бутылки - и свечи, и бутылки самых разных форм и
размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем - а на окнах красные
шелковые шторы, а за окном - в упор - уличный фонарь, и потому на всем
лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Еще чего-то, знакомого смутно
и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион бутылок в баре, все
наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь, инженер
из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живете, там же холодно? Так и живем. Я
никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной,
стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились несуразные
звуки... человек двадцать пять - тридцать? Где-то так... Единственно, что
я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и немцы, и
русские, и помесята, и белесый скандинав, и негритянка, и два араба,
кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал невразумительную
поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что в аду
он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: "Лекен мир
арш!", а кто-то другой демонстрировал русскую тоску, меланхолически и
бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: "Светит месяц, светит
ясный..." Сплошной декаданс - еще бы, раз хозяйка встречает гостей в одних
черных чулках и шляпе с вуалью. Арабеск. Курили травку - не скрываясь.
Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись где-нибудь
- благо, темных углов хватало. Когда мне представляли кого-нибудь,
обязательно называли профессию: актер, художник, преподаватель чего-то,
студент чего-то, литератор, издатель, журналист... К журналисту я
присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом деле.
Не исключено, что он собирал материал для светской хроники...
"полусветская хроника", забавно... Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая
кошка, терлась об ноги и мяукала. Негритянка - на ней был длинный халат из
тяжелого белого шелка без единой застежки - угостила меня черной
марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном, а потом
направились в ванную, чтобы углубить знакомство. Но в ванной подобное
действо уже шло вовсю, мелькали белые ягодицы и смуглые груди, и
ввинтиться туда не удалось. В библиотеке же было другое: там странно,
жутковато шаманили. Двое, парень и девушка, очень похожие лицами и
выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной к
спине, выбивали руками на передниках - звук получался сухой и четкий -
монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте и
почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами по
себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно
мелькали в немыслимой сложности танце... не знаю, почему, но этот танец, и
этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самой середины -
так, что мороз прошел по хребту. Что-то должно было произойти сейчас, сию
секунду, что-то жуткое и упоительное одновременно... пойдем, пойдем
отсюда, потащила меня за руку моя негритянка, пойдем, тут сейчас такое
начнется... я хочу увидеть, сказал я, пойдем, не надо, не надо этого
видеть, не надо на это смотреть, пойдем... Мы медленно выпятились из
библиотеки - нас уже подперли сзади - миновали ванную, из которой толчками
шел раскаленный воздух, и по бесконечно длинному коридору подошли к
двустворчатой черной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны, и
за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист с огромным
бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил
ему пальцем и мы вошли в дверь, за дверью стояла квадратная кровать,
покрытая черным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился, а
за кроватью стояла огромная, еще больше журналиста, голая Криста в черной
шляпе с вуалью, держа руки перед собой, и к пальцам ее шли нити от
кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за дверью
было пустое пространство, белый туман, и, раздвигая его, мы дошли до
красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай еще по
одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы раскурили друг
другу тонкие черные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не
сводил с нас тяжелого взгляда, казалось, что глаза у него не только
свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами опять была черная,
маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью на
четвереньках качалась Криста, а сзади к ней пристроилось лохматое облако,
похожее на медведя, а поперек нашего пути лежала, как белуга на блюде,
порезанная ровными ломтями пышная блондинка, и пришлось обходить ее,
путаясь в складках черного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную,
как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили с себя все,
что могли, и получили, наконец, свое. Я тонул, тонул, тонул, загонял себя
в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало и снова выталкивало, и
вдруг и почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и
низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло беззвучно, и больше я
ничего не помню.
Очнулся я от короткой маятной дурноты, она иногда возникает при
переходе сердца с большего режима на меньший. Во рту запеклась желчная
горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре, белом
и лохматом - под мех полярного медведя. Ковер заливал молочный свет от
похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и темная шляпка. Негритянка
моя лежала на животе, подтянув одно колено к груди. Гибкая она была
неимоверно. Дальше, позади нее, виднелась кровать, и с кровати свисала
чья-то волосатая нога. Мурашки превратились в пузырьки шампанского,
налитого под череп. Значит, я успел подышать нейтрализатором... это
хорошо, не будет отходняка... но когда же я успел? Разберемся... Я собрал
одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая: кровать и
телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка три кассет.
Судя по черным ярлычкам на коробках - все порнуха. Вид из окна - как раз
на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь... хотя кому
это надо: наблюдать за консульством? За посольством - еще понятно...
Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на территории не горели, в
самом здании светились только окна, выходящие на лестницы. Баллончик с
нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда же я все-таки успел
подышать? Неважно. На кровати шевельнулись, приподнялась всклокоченная
голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая
и красная. Я вышел через белую.
Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое, потому что поразился
простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью,
неловко подоткнув под живот руки - очень длинный парень. И все. Я потрогал
Кристу за плечо. Она недовольно промычала и повернулась на другой бок.
Родимого пятна на левой лопатке у нее не было. Не было и рубца, даже
самого нежного, который неизбежно остался бы после любой пластической
операции. Тем более, когда убирают кусок кожи площадью в пол-ладони.
Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже с утра. Хорошо.
Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо...
В гостиной дым стоял коромыслом. Шумели так, что нельзя было
разобрать слов, кто-то визжал, все бурно жестикулировали. Внезапно
замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг получилось, что образовался
живой коридор, в одном конце которого стоял я, а в другом появилась та
девушка, что шаманила в библиотеке. Парня я тоже увидел: он стоял у стены
в такой позе, будто его пригвоздили к этой стене за нижнюю челюсть.
Девушка шла ко мне вслепую: глаза ее были заведены, меж век виднелись
только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови,
кровь стекала на лицо, капала с подбородка; выставленные вперед ладони
тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась, постояла неподвижно,
потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда
она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у нее оказался черный
туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На меня никто
не смотрел, все смотрели вниз, на нее, ловя каждое движение, каждый
оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжелым, я его чуть не выронил.
Девушка легко встала с колен, не встала даже, а всплыла, и неуловимым
движением сбросила цепи с плеч. Нагрудник передника со звоном рухнул вниз
и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключиц. Режь,
режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа коснулся ее
кожи там, куда указывал палец. Ощущение было такое, будто я дотронулся до
стекла. С безумной улыбкой она стала наклоняться вперед, я захотел
отдернуть руку, но не смог: судорога свела мышцы. Девушка уже просто
лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось шагнуть
вперед и, кончиком ножа надавливая на ее горло, вернуть ее в вертикальное
положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела пальцем вниз, и
моя рука, подчиняясь не мне, стала спускаться, скребя сталью ножа по
остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа после
лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка ее
стала не такой - я еще не понял, какой именно - палец быстрее заскользил
вниз, к подреберью, нож следовал за ним - и звук железа по стеклу вдруг
