вот не понимала, как время может быть многомерным...
- Это вы что - в школе проходите? - изумилась Аля.
- Интерметтивный курс, - важно и непонятно объяснила Лариска.
- С ума сойти, - сказала Аля. Давно - в прошлой жизни - Камилл
пытался втолковать Ламондуа, Прозоровскому и ей, соплячке (подвернувшейся
случайно), именно это: многомерность времени. Потом Камилл ушел. Розовый и
потный, Ламондуа водил пальцем по столу, потом, не поднимая глаз, буркнул:
"Как думаешь, Лев, возьмут нас в зоопарк?" - "Меня возьмут", - сказал
Прозоровский.
Славное было время...
И вдруг она вспомнила. Не мысль, не картина всплыли, нет - тень,
привкус, полузвук... но из тех славных времен. Аля цыкнула на девчонок и
осторожно, чтобы не сбиться, стала притрагиваться к тому, о чем вспоминала
только что. Прозоровский... нет. Зоопарк... нет. Ламондуа... н-нет...
кажется, нет. Камилл...
Камилл.
Вот оно: Аля только-только начала работать в Гутенберговском центре,
и кто-то - Амет-хан? - несколько раз приглашал Камилла на консультации, и
раза два Камилл на эти приглашения отзывался; а запросы, вынуждавшие
Амет-хана скручиваться в тугой жгут, исходили от некоего Попова... и
вообще бытовала фразочка: "Работать на Попова" - то есть искать и находить
нечто такое, о чем все давно забыли либо никогда не знали. Для Али Попов
был чистой абстракцией...
Проверим. Амет-хан стар, но бодр.
Джунгли кончились, начались предгорья, изумрудные холмы, муаровые
луга, и через десять минут внизу, на берегу озера Ахерон, возникла
ярко-оранжевая перекошенная буква "Ф" - посадочная площадка курорта
Оз-на-Пандоре. Аля запросила разрешение на посадку и заказала срочный
сеанс нуль-связи с Землей, с номером - и она по памяти назвала номер
Амет-хана. Никто не помешал ей садиться, она приткнула вертолет в
отведенный ей сектор, торопливо выбралась сама и подстраховала
выпрыгивающих девчонок. Земля была удивительно прочной и надежной - только
сейчас Аля поняла, что во время полета страшно боялась... чего? Непонятно.
Кажется, не хотелось признаваться себе, чего именно она боялась.
Даже ноги подгибаются...
Амет-хан пил кофе. По этому нельзя было судить, какое вокруг него
время суток: Амет-хан пил кофе всегда. Обрадовался он Але или нет, тоже
был неясно: лицо Амет-хана всегда было непроницаемо, как лицо индейского
вождя. Он внимательно Алю выслушал и ответил: да, в шестьдесят первом году
появился такой чрезвычайно активный абонент с полным доступом КОМКОНа.
Лично Горбовский следил, чтобы его обслуживали с максимальной
эффективностью. Как понял сам Амет-хан, Попов был контактером - хотя с кем
именно он вступал в контакт, осталось для него неизвестным. Эта эпопея
продолжалась шесть лет со все нарастающей интенсивностью информобмена, а
потом внезапно оборвалась. Амет-хан слышал краем уха о некоей странной
катастрофе, в которой Попов не то погиб, не то пропал без вести. Как Але
должно быть известно, кодекс информистов запрещает им интересоваться
личностями и судьбами абонентов. Поэтому лучше всего обратиться в БВИ. До
свидания, Александра.
До свидания...
В БВИ... Поповых - миллионы. Формальных данных она не знает. Хотя...
он же был абонентом с Полным допуском! А таких единицы.
Але повезло: на абоненте дежурила Дайна. Без лишних слов она вызвала
архив шестьдесят первого года, Поповых много, но ни одного с допуском
КОМКОНа, Станислав Игоревич есть, но ему девяносто восемь лет... То же
самое - в архивах шестьдесят второго, шестьдесят третьего... Я же помню,
был такой! - растерянно сказала Дайна. - Мы же на него пахали, как
землеройки. - Спасибо, Дайна, я все поняла, - сказала Аля и отключилась.
На новый вызов сначала долго никто не отвечал, хотя экран осветился;
потом появилась недовольная неизвестно чья физиономия. Позади нее бродили
блики в пересечениях полупрозрачных нитей, и что-то большое, бесформенное
- тошнотворно-медленно проворачивалось, погружаясь в самое себя.
- Здравствуйте, - сказала физиономия. - Вам меня?
- Здравствуйте, - отозвалась Аля. - Нет, лучше Валькенштейна.
- Это срочно?
- Да.
- Одну минуту. Но предупреждаю: он будет свиреп. Марк Наумович!
Действительно, возникший Марк был свиреп. Седые кудри обжимал
полушлем, на лоб косо сползали странной формы фасетчатые очки. Но, увидев
Алю, Марк мгновенно растаял:
- Ох, Алька! Какими судьбами? Где ты?
- На Пандоре. Курорт Оз.
- И девчонки с тобой?
- Ну, разумеется.
- А далеко?
Аля оглянулась. Девчонки в соседнем зале свисали с буфетной стойки.
- Далеко. Марк, у меня серьезное дело. Точнее, странное. Я ничего не
могу понять, но мне почему-то жутко. Короче: ты можешь связать меня с
Горбовским?
Марк ладонью провел по лбу. Полушлем с очками остался у него в руке.
Кудри расправились, брови немного опустились, глаза чуть прищурились. Это
был почти прежний Марк - тот, которого она так любила. Сильный и
безупречно надежный. Не укатанный еще никакими крутыми горками.
- Рассказывай, - потребовал он, и она послушно стала рассказывать.
СТАС
Они улетели, а я остался.
Погано было на душе - или в том месте, где у человека, по обычаю,
располагается душа. Хотелось выпить вина, или подраться, или расколотить
что-нибудь. Но ничего этого делать было нельзя, и даже думать об этом было
нельзя.
- Ладно, - сказал я Мирону. - Кто куда, а я под душ.
Тони уже спускался по трапу - рапортовать.
- По-моему, получилось все неплохо, - внутренне суетясь, продолжал я.
- Вроде бы обошлось, а? Как тебе показалось?
Мирон помолчал, я обошел его и направился к трапу. С Мироном трудно
разговаривать. По крайней мере, мне.
- У нее был инсайт, - сказал он. Как выстрелил между лопаток.
- Когда? - обернулся - нет, повернулся всем телом - я.
- На этом дурацком ужине. Когда ты ушел.
- Когда ушел... Глубокий?
- Видимо, да. Ночью я проверил ее медиатроном. Сплошные красные поля.
- Это ни о чем не говорит. После той встряски... - Я понимал, что
говорю глупость.
- Это был инсайт. Можешь мне поверить. Надежда только на то, что - не
развернется.
Надежда была хилая, и мы это отлично знали.
- Инсайт так инсайт, - сказал я. - Мне же хуже.
Я старался, чтобы голос звучал ровно. Инсайт вкупе с тем, что она -
умная женщина - увидела и услышала здесь... это все равно, что взять и
рассказать прямо. Хотя... что с того? Иного не дано, разве что - свинцовая
пломба...
- Как я устал, - сказал вдруг Мирон. Никогда я от него ничего
подобного не слышал. - Знал бы ты, как я устал.
- Извини, - сказал я. - Старайся не стоять рядом.
- Я не от этого, - качнул он головой. - Хотя, может быть, и от этого
тоже...
- Я буду у себя, - сказал я. Он не ответил.
Дома я выгнал кибера и сделал уборку - сам. Предварительно включив
воспроизведение ночных записей. От меня долго все это прятали, и я уже
нафантазировал себе неизвестно что. Потом пришел Салазар и разрешил мне их
просматривать. Первому. И даже стирать то, что я хочу стереть. Правом
цензуры я не воспользовался ни разу. Были и остаются у меня на этот счет
свои соображения. Ну а еще потому, что в сравнении с тем, что я ожидал
увидеть, мои реальные действия ничего особенного из себя не представляли.
Странно я себя вел, это да. Но не омерзительно. Не так, как я ожидал,
исходя из запомнившихся обрывков сновидений - и из поведения тех,
досалазаровских, психологов.
Изодранные простыни и пропоротую подушку я сунул в утилизатор. Туда
же отправил рассыпанные пуховые шарики. Вернул на место кушетку и кресла.
Поставил на полку книги. Странно: я никогда не рвал книги. А может, и не
странно... Делая все это, я краем глаза поглядывал на экран, прихватывая и
монитор медиатрона. Все шло как обычно, и ноограммы светились в полном
спектре, но больше - в крайних цветах, красном и синем. И прежде бывало
именно так, и этих снов я не запоминал никогда, а только те, что лежали в
желто-зеленой полосе. И сам я на экране был обычный: гиббон гиббоном.
Короче говоря, ночь как ночь, лишь одно происшествие было: около полуночи
кто-то подходил к двери и пытался открыть ее снаружи. Охранная программа
это засекла и задала, естественно, вечный вопрос: что делать? И ответа,
понятно, не получила. Я вернул это место и просмотрел все подробно. Ноль
часов пятнадцать минут. Короткий стук в дверь, кто-то трогает ручку. Я в
это время сижу на столе в какой-то дичайшей позе и веду разговор сам с
собой, но разными голосами: мужским, взволнованным, задаю короткие вопросы
- и отвечаю женским, задыхающимся, как после долгого бега, красивым,
глубоким, за один такой голос в женщину можно влюбиться по уши и навсегда
- причем все это на языке, которого я не знаю и не знал никогда. На
медиатроне желтое с оранжевыми облачками свечение. Ничего не помню... За
дверью еще раз пробуют замок и уходят.
Да, чего только не услышишь, стоя под дверью...
Чего только не подумаешь.
Я закончил уборку и пошел мыться. Пустил мозаичный душ и долго
крутился под ним, смывая пот и напряжение. Потом пустил просто теплый, с
легкой ионизацией. Потом перебрался в сушилку и там, качаясь в гамаке под
мягким обдувом, почувствовал наконец, что - расслабился.
Час прошел с их отлета. Может быть, уже сели. На всякий случай - еще
полчаса полного покоя.
Не одеваясь, я прошел в комнату, оказался около книжных полок,
расслабленно и не глядя протянул руку, взял книгу - это оказался Боэций. И
прекрасно, подумал я, падая в кресло. Книга сама собой открылась на первой
главке "Утешения".
Как хороши бумажные книги! Они ненавязчиво предлагают тебе любимые
тобой страницы, они хранят характеры и запахи своих владельцев, с ними
уютно. В книгах есть что-то от пожилых мудрых кошек.
"Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал
стилом на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над головой моей
явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами,
зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым
блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя она была во цвете лет,
никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку..."
Очаровательно, подумал я. И как все легло: и над головой, и во цвете
лет, и насчет неисчерпаемой притягательной силы очень верно подмечено...
Согрел и умаслил меня стойкий мудрец нечаянной своей интрагнозией. Я читал
и читал дальше, будто шел по знакомой тропе к дому, а время тоже шло, и
вот он, стих десятый: "Сюда, все обреченные, придите в оковах розоватых,
тех, что страсти на вас обманчивые наложили. Страсть обитает в душах
ваших, люди. Здесь ждет покой после трудов тяжелых. Здесь сохраняет тишину
обитель - убежище для бедных и гонимых... Слепые не прозреют, заблуждений
им никогда не превозмочь несчастных. Земля все погребет в своих пещерах.
Величие, что небесам пристало, и душу тот лишь сохранит, кто сможет узреть
тот свет, который ярче Феба, и может все затмить его сиянье".
Где-то внутри звякнул неслышный колокольчик, я встал, поставил книгу
на место и пошел одеваться. Надел шорты и натягивал майку, когда в дверь
стукнули и голос Тони позвал: "Стас!"
- Иду, - сказал я.
Тони был раздражен и недоволен, хотя и старался ничем этого не
выказывать; мимика была в порядке: добродушная полуулыбка. Однако с
недавних пор я метрах в двух-трех стал ощущать эмоции и общие намерения
человека. Ощущал я это почему-то правой щекой, а напоминало это обоняние.
