Это был вызов, это были умышленные козни; король становился на
сторону ереси.
Отдав вначале приказание отвести в тюрьму вождя в капюшоне и беречь
его, как зеницу ока, ксендз Бодзанта через минуту одумался и велел
привести к себе пленного вождя вместе с его товарищем.
Весь двор, слуги, челядь - все сбежались посмотреть на этих людей.
Высокого роста, геркулесовой силы, человек в капюшоне шел со
связанными сзади руками, не выказывая ни волнения, ни страха. Сорвали с
головы капюшон, закрывавший лицо, и увидели перед собой голову с черными,
коротко остриженными волосами, с черным лицом, с густыми бровями, с
большими черными глазами. Выражение лица было гордое; оно поражало
глядевших на него горечью, задумчивостью, чем-то диким и одновременно
окаменелым, как у пойманного зверя, лишенного свободы. Он не струсил ни
перед пастырем, ни перед духовенством; он не склонился перед ними и не
опустил головы. Его толкнули, и он остановился. Товарищ его, который на
рынке читал письмо, найденное будто бы у святого Петра в Иерусалиме, весь
дрожал и шел, спотыкаясь, как обезумевший... Пот струился по лицу его,
уста были искривлены, как для плача.
Ксендз Бодзанта, приблизившись к нему, осыпал его угрозами и
страстными упреками.
Черный вождь, стоя с опущенными глазами не хотел ни слушать, ни
смотреть на него. Его товарищ упал на колени, сложив на груди руки, и
заливался слезами.
Бодзанта, усевшись, назначил одного из своих духовных для
немедленного допроса преступников.
Наступило молчание в ожидании допроса.
- Кто ты такой? - спросил допрашивающий.
Пришлось толкнуть черного вождя, который, казалось, не слышал вопроса
или не хотел знать о том, что к нему обращаются. После того, как слуга его
ударил, он ответил замогильным голосом:
- Грешник.
Он говорил по-польски, но с каким-то иностранным акцентом.
- Откуда ты, как тебя зовут?
Долго не было ответа.
- Я от своего имени отрекся, - произнес кающийся, - я забыл о том,
где я родился.
- Кто тебя научил тому, что ты дерзко проповедуешь людям?
- Такой же кающийся человек, как и я, открыл мне глаза, - ответил
спрашиваемый, не поднимая глаз. - У него было откровение свыше. Господь
требует строгого наказания за грехи, которыми земля переполнена...
Ксендзы переглядывались.
- Разве тебе неизвестно, - вмешался нетерпеливо другой духовный, -
что Господь установил священничество, что Он изрек, что тот, кто присвоит
себе духовную власть, будет святотатцем.
- Господь прямо обращается к душе человеческой, а не через
посредников, - воскликнул черный вождь, - а кто Его голоса не слушается,
тот виновен...
Кругом раздался ропот возмущения.
Епископ Бодзанта сделал рукою знак, чтобы прекратили допрос дерзкого
еретика, и обратил внимание на его плачущего товарища с бритой головой, с
сокрушенным видом стоявшего на коленях и дрожавшего от страха...
- Кто ты такой? - спросил его ксендз.
Раньше чем он успел ответить, черный вождь с угрозой взглянул на
него; коленопреклоненный, одинаково боявшийся и власти, в руках которой он
находился, и своего страшного вождя, забормотал что-то непонятное. Наконец
он выпалил, что был причетником в Бреславле, назывался Адам Сивек, и что
он не был виновен, так как он был опутан чарами, обезумел и должен был
послушаться, боясь угроз.
Когда его спросили о бумаге, которую он читал, он ее вынул из-за
пазухи и быстро передал ксендзу. Письма было недавно написанное,
бесформенное и бестолковое. Его подали епископу, который, взглянув, с
презрением бросил его на пол.
Снова духовные обратились с вопросами к черному вождю, но от этого
упрямца ничего нельзя было добиться. В нем виден был человек, опьяненный
какой-то фантазией, обезумевший, не боявшийся мученичества и веривший в
правоту своего дела.
Совершенно равнодушный к судьбе, которая его постигнет, он еле
удостаивался отвечать, давая ответы вполголоса и с презрением. Зато Сивек,
желая искупить свою вину раскаянием, болтал много, падал ниц, обещал
исправиться, и дрожал, как в лихорадке.
Епископ велел их обоих отвести в тюрьму при епископстве.
Королевские слуги, возвратившись в замок с большим триумфом,
рассказали о том, как они кстати очутились на рынке и воспользовались
случаем, чтобы помять бока епископской челяди.
Об этом сообщили Кохану, и он, пользовавшийся каждым обстоятельством,
которое могло поссорить епископа с королем, поспешил об этом сообщить
Казимиру, который вместе с ксендзом Яном и некоторыми другими сидели еще
за ужином.
Король любил эти беседы без стеснения в кружке близких, и никто их не
умел вести искуснее, чем настоятель Ян. Его воспоминания о Риме, Авиньоне,
Болоньи, Италии, Германии доставляли ему в изобилии материал для этих
бесед.
Он знал наизусть итальянские повести, которые в то время
циркулировали в рукописях и передавались из уст в уста, разные рассказы из
Gesta romanorum, отрывки латинских поэтов и трубадуров. Его духовная
одежда не мешала ему ясно и определенно подчеркивать вопросы о
нравственности, затронутые в этих повестях.
Рассказы настоятеля о женщинах, о браках и о трагических случаях
развлекали печального короля и заставляли его временно забыть о заботах.
Во время такой веселой беседы, часто прерываемой смехом, в комнату
вбежал Кохан с известием о том, что епископ хотел издеваться над
бичевниками, что его челядь на них напала, и королевские слуги ее
разогнали и потрепали.
Хотя настоятель еще недавно был того мнения, что ксендз Бодзанта
должен против публичного соблазна, но так как он держал сторону короля, а
последний сочувственно отнесся к кающимся, то настоятель переменил свое
мнение.
И действительно при первом известии об этом происшествии Казимир
страшно возмутился и отнесся с сожалением к бичевникам.
- Если они придут искать убежища в замке, - воскликнул он, - то дайте
им безопасный приют! Они одержимы безумием, но они жалки, и их тем более
надо жалеть!..
Аббат молча кивнул головой.
В борьбе с епископом король должен был пользоваться каждым удобным
случаем, чтобы показать ему свою силу.
Раз он преследовал бичевников, то Казимир должен был их защищать.
Такая логика являлась результатом страсти, но где и когда иначе
бывает?
Так закончился этот день.
Фаворит был доволен тем, что возбуждение сменило тупую печаль и
оцепенелое состояние короля, которых он больше всего опасался. Он
предпочитал видеть Казимира гневным, чем апатичным.
Кохан поспешил вслед за уходившим аббатом, который должен был
ночевать в замке.
- Вы его видели, - произнес Рава, провожая настоятеля Яна до комнат,
ему отведенных. - Сердце болит, глядя на него! Это самый несчастный, но
самый лучший человек. Благодаря ему страна возвысится, разбогатеет,
обогатится зданиями, приобретет законы, будет введен порядок, все - но он,
он не узнает счастья... А что стоит такая жизнь!
Ксендз Ян молча слушал.
- Вы должны охранять его, - произнес он после некоторого размышления,
- вы должны стараться развлечениями усладить эту горькую жизнь. Вы видите,
что и я делаю все, что могу. Он любит охоту, но это его отвлекает только
на время, и он, опечаленный, возвращается к своим мрачным думам.
- Мрачные думы, - подхватил Рава, - у него только одна и есть, и она
отравляет ему жизнь. Господь отказал ему в мужском потомстве, и корона
перейдет к Венгрии!
Настоятель пожал плечами, как будто желая этим сказать, - у меня нет
лекарства против этого...
- В Кракове, - добавил Кохан, - каждое развлечение короля ставится
ему в вину как преступление. Если ему понравится какое-нибудь женское
личико, - его упрекают покинутой королевой; если он забывается в разговоре
с мужиком, то кричат, что это мужицкий король...
Еще долго соболезновал Кохан участи короля и, наконец, узнав, что
настоятель останется еще некоторое время в замке, ушел.
Кохан не удовлетворился тем, что королевские солдаты разогнали челядь
епископа; он знал от них, что главных вождей захватили. На следующий день
он узнал, что их посадили в тюрьму. Он поставил себе задачей вырвать их из
рук Бодзанты и, не желая от этого отказаться, вышел из города.
Весь Краков еще был взволнован вчерашним происшествием, а народ, как
и всегда, вступался за бедных обиженных.
О ночном переполохе рассказывали разное. Бася Матертера, которая было
решила присоединиться к бичевникам, испугалась ночного нападения и
пристыженная, заплаканная, окровавленная, в разорванной одежде,
возвратилась домой и слегла больная.
Фриц, боявшийся, чтобы она не ушла от него раньше, чем он законно
завладеет ее имуществом, стерег ее и запер двери ее комнаты на ключ.
Несчастная женщина в горячке рвалась к плети, пела религиозные песни,
хохотала, безумствовала...
Кающиеся, собранные со всех концов света и вступившие вчера так
торжественно в Краков, ночью почти все разбрелись по окрестностям малыми
кучками. Без знамени, без вождя они не знали, что им делать...
Сельское духовенство, получившее строгие предписания, закрыло перед
ними костелы и не позволяло прихожанам выходить им навстречу с
процессиями, с крестом и с пением, как это раньше делалось.
Оба Задоры, добровольно присоединившиеся вчера к шествию бичевников,
теперь после их разгона втихомолку возвратились в королевский замок. Так
как они оба не хотели возвратиться к прежней светской жизни, то они пошли
к францисканцам с просьбой принять их в орден.
Город медленно приходил в нормальное состояние после вчерашнего
безумия, ибо все живо помнили о моменте, призывавшем к покаянию. С самого
утра костелы, которые епископ позволил открыть, были переполнены, как
никогда, - люди исповедовались, осаждали алтари и плакали.
Перед их глазами стояла вчерашняя кровавая процессия, и им слышалась
песнь, перемешанная со стонами, под такт ударов, раздававшаяся вчера на
площади...
Кохан не думал о покаянии, но мысли его были направлены к тому, чтобы
досадить епископу Бодзанте, освободить из его рук захваченных бичевников.
Говорили о том, что епископ хотел примером строгого наказания отнять у
других охоту к новой ереси. Не было бы невероятным, если б он их наказал
смертельной казнью. В прежние века неоднократно случалось, что духовная
власть прибегала к такому наказанию преступников, подсудных ей.
Но это не могло свершиться без расследования дела и исполнения
некоторых формальностей, которые, по меньшей мере, несколько дней должны
были продолжаться.
Кохан имел своих шпионов в епископстве так же, как и Бодзанта имел
своих в замке. Следили друг за другом, одна сторона доносила на другую,
обостряя борьбу, которая было затихла, но теперь с новой силой
разгорелась; Рава хотел ее продолжить, как можно дольше.
Тюрьма, расположенная недалеко от двора епископа, тщательно
охранялась, хотя в ней редко помещались такие важные преступники, которых
приходилось особенно стеречь. Здание было деревянное, и одна стена
выходила к улице; легко было под нее подкопаться.
Король с ксендзом настоятелем поехали на охоту; Кохан остался. У него
теперь не было таких искусных и преданных людей, как оба Задоры, но он не
хотел жалеть королевских денег для своей затеи. Он мог получить городских
слуг через посредство Вержинека.
После первого допроса бичевников отвели в тюрьму, где их оставили в
