израненные ноги, покрытые пылью. В руках она держала плеть и крест. Она
стояла, как бы наготове присоединиться к тем, о которых она мечтала днем и
ночью.
Она была не одна, потому что уже давно у нее был свой собственных
двор, который ее повсюду сопровождал. Он состоял из нищенок, собиравших
подаяние у церковной паперти, калек, убогих и разных кумушек, похожих на
нее, которых она кормила и наделяла подарками, требуя от них, чтобы они
покаялись и вернулись на путь истины.
Эта маленькая кучка, выделявшаяся из толпы, в которую посторонние
старались не попасть, привлекала к себе взоры всех. В особенности
указывали пальцем на разгоряченную Басю, громко о чем-то кричавшую,
шептались о ней, передавая друг другу о ее жизненных авантюрах.
- Это дочь Свинягловы, которую выдали замуж за Матертера, за Фрица, -
говорили некоторые шепотом. - Она здорово пользовалась жизнью, пока
ксендзы ее не навели на путь раскаяния. К ней ездили из Среневита, она
была и у короля, в молодости плясала и пела и, наконец, закончила слезами.
- О, она была красавицей, - добавляли другие.
- Да и теперь она не дурна, - отзывались некоторые, - только она
быстро состарилась. Ее теперь узнать нельзя. Я слышал, что они все
спустили. Фриц пьет, а она, замаливая свои грехи, отдаст костелам все, что
имеет.
Все следили за каждым движением и за каждым словом Баси.
- Смотрите только, она ведь мечется не как кающаяся, а как-будто бес
в нее вселился.
Толпа, стоявшая со стороны Гродской улицы, вдруг зашевелилась. Это
движение моментально передалось во все стороны, и как будто электрический
ток прошел по всей толпе. Одни пятились обратно, другие проталкивались
вперед, некоторые были прижаты к стене и воротам, в различных местах
раздалось несколько криков:
- Идут, идут! Смотрите! Идут!
Любопытные поднимались на цыпочки.
Издали слышны были как бы пение и стоны, доносились голоса,
производившие впечатление плача и жалоб. Но ничего еще не видно было,
ничего - кроме обагренного кровью знамени, высоко развевавшегося над
шумящей толпой.
Оно не имело формы хоругви; это был кусок холста, уже поблекший, на
котором трудно было различить какой-нибудь рисунок. Вдали видны были
другие меньшие знамена, на которых были нарисованы череп и изображены
страдания Спасителя.
Эта процессия кающихся очень медленно продвигалась вперед, потому что
полпа медленно расступалась, образовав проход, в котором показались рядами
идущие бичевники. Впереди всех выступал мужчина с фигурой атлета,
обнаженный до пояса, лицо и голова которого были закутаны в темный
капюшон.
Он шел медленным шагом и плетью с железными крюками, которая была в
его руках, он безжалостно хлестал свои плечи, на которых видна была
засохшая кровь и свежеструившаяся.
Вид этого озверевшего палача, медленно шедшего и в такт песни
безжалостно себя хлеставшего, был настолько страшен, что близко стоявшие с
криком подались назад, как бы испугавшись, чтобы он их не схватил... Вслед
за этим вождем шел другой мужчина, тоже в капюшоне, обнаженный до пояса,
босой, с плетью в одной руке, а в другой он держал свиток пергамента. Все
его тело было покрыто рубцами.
Вслед за ними двумя рядами шли мужчины и женщины, почти все с
прикрытыми головами, некоторые с лицом наполовину открытым, полуголые и
бичевавшие себя под звуки какой-то песни.
Песнь эта звучала, как молитва церковная в страстную пятницу, как
жалобный плач у гроба Господня; но несогласованность голосов, плач и
стоны, смешивавшиеся со звуками песни, свист плетей - все это превращало
ее в дикий шум, наводивший страх.
В этом шествии кающихся не было ни серьезности, ни смирения, как это
подобало бы людям сокрушенным. Некоторые из них кидались, как одержимые
бесом, размахивали руками в воздухе, подпрыгивали, выкрикивали и всем
своим телом как будто извивались от болей.
Некоторые лица, выглядывавшие из-под капюшонов, выражали
распущенность, кощунство, опьянение; женщины, проходя мимо стоявших,
угрожали сжатыми кулаками, мужчины, желая произвести переполох, наступали
на толпу, которая с криком пятилась от них.
Весь этот сброд в грязных лохмотьях, истязавший себя, опьяненный до
безумия, стонущий от боли, производил очень сильное впечатление, которому
трудно было не поддаться.
Это не были заурядные люди; они выделялись по своим поступкам и
чувствам и стояли выше общего уровня. Не считаясь с обычаями, не страшась
ни мук, ни смерти, забыв обо всем, они отреклись от того, что другим было
дорого и необходимо.
Своим окровавленным телом, израненными ногами, обагренными кровью
руками, с дикими лицами, пылающими огнем, с воющими песнями, они вызывали
ужас и страх.
В толпе глазеющих послышались какие-то крики... Несколько ободранных
нищих, срывая с себя лохмотья, бросились к процессии, медленно
направлявшейся к рынку, и смешались с бичевниками, продолжавшими петь и
хлестать себя плетьми.
Хотя лица большей частью были закрыты, но по голому телу можно было
определить возраст, род и происхождение.
Тут были и сгорбленные старцы с костистыми плечами, со сморщенной
желтой кожей, на которой переплетались раздутые жилы, и которых можно было
принять за мертвецов, вышедших из гробов, если б не свежая, струившаяся по
телу кровь; рядом с ними молодое женское тело и исхудавшие тонкие плечи
юношей; все они в каком-то диком беспорядке, хаосе, воспламененные,
разгоряченные толкались, бросались с одного места на другое, хлестали и
истязали друг друга... Некоторые женщины как будто нарочно срывали с себя
одежду и почти совсем голые выставляли напоказ свои окровавленные плечи,
гордясь ими, подобно тому, как в молодости гордились своим телом.
Когда процессия с песнями остановилась посреди рынка, произошло
что-то невероятное, поразившее своей необузданностью. Проходившие мимо
балаганов хватали со столов съестные припасы и похищали все, что им
попадалось; некоторые ревом умышленно пугали детей, иные хватали близко
стоявших за платье и тащили их с собой. Только шедшие в первых рядах
держали себя серьезно, а остальные были нахальны и распущены.
Вождь с закрытым лицом остановился на рынке, и кругом начали
расставлять знамена. Человек, державший свиток в руках, снял капюшон и
перед глазами любопытных предстала его бритая голова с желтым лицом, с
выпуклыми глазами и неимоверно широким ртом. Если б не его одежда и среда,
в которой он находился, то его легко можно было бы принять за свадебного
стихоплета или шута, до того он на них был похож. Однако, вместе с тем он
напоминал кутейника и бакалавра.
На лице его, окрашенном желчью, выделялись два пятна кирпичного
цвета, как будто намалеванные.
По данному знаку он поднял вверх руку, державшую бумагу, потряс ею и
воскликнул:
- Послушайте! Слушай, народ благочестивый!
Со всех сторон бросились к нему любопытные, толкаясь и стараясь
опередить один другого. Шум и крик прекратились, песнь о покаянии стихла,
заглох последний стон, и многие из толпы упали на землю, одни на колени,
другие ниц, припав лицом к земле, а некоторые как бы для сна, ударяясь
изувеченными плечами о камни. Никто из них, казалось, не чувствовал боли.
Когда наступила тишина, человек, державший в руках свиток, развернул
его, принял позу ксендза, проповедующего с амвона и то крикливым, то
плачущим, то экзальтированным голосом начал говорить, обращаясь к стоявшим
кругом:
- Послушайте, народ благочестивый! Слушайте, люди, верные заветам
Христа! Мы к вам пришли, как когда-то апостолы, с новым Евангелием и
новым, благим учением.
Когда-то свет должен был быть уничтожен огнем и моровой язвой за
тяжелые грехи. Пресвятая Мать Искупителя и все святые мученики и угодники
упали к ногам Спасителя и в продолжение трех дней и трех ночей они умоляли
и плакали, пока Христос не сжалился и не послал Своего ангела с письмом к
св. Петру в Иерусалим.
При этих словах он развернул бумагу и, приподняв ее вверх, начал ею
размахивать.
Приблизив ее затем к лицу, он, как бы читая написанное, начал
говорить:
- Я, владыка живота и смерти, повелитель и судья, Творец и искуситель
ваш, во имя правды и справедливости, приказываю вам покаяться и кровью
своей загладить свои грехи.
Бросьте ваши дома и имущество, детей и родителей, мужей и жен,
отрекитесь от всего земного, возьмите плеть в ваши руки и идите
проповедовать о покаянии и о спасении света по проезжим дорогам, по
деревням и посадам, и повсюду, где люди погрязли в грехах...
Вы будете безжалостно и беспрестанно бичевать себя в течение тридцати
четырех дней так же, как и я в течение стольких же лет прожил, мучаясь
из-за вас... Вы не будете жить в домах и, не зная отдыха, вы больше одного
дня на одном и том же месте не останетесь.
И если кто из вас исповедуется перед другими в своих грехах, то они
ему будут отпущены, ибо вы все за вашу пролитую кровь будете посвящены в
духовный сан и то, что вы отпустите на земле будет вам отпущено на
небесах.
В толпе слушателей было много духовных лиц и клириков, и при этих
словах кающегося послышались тихие, выразительные возгласы удивления и
возмущения.
Поднявшийся вслед за этим шум не давал ему продолжить чтения, и вождь
затянул песнь, которой начали вторить и другие, поднявшиеся с земли; снова
началась толкотня и давка, и двинулись дальше, хотя вождь еще сам не знал,
в какую сторону повернуть.
Во многих городах, где они побывали, духовенство выходило к ним
навстречу с процессиями и с хоругвями, и их вводили в костелы. Они, может
быть, надеялись и здесь найти такой же прием; но по приказанию духовной
власти костелы были закрыты на ключ, так как духовенство не хотело
принимать участия в упражнениях этой новой секты.
Вождь быстро понял, что он имел дело с людьми холодными,
предубежденными, мало веровавшими. Нашлось немного наивных, которые
поверили этому письму, принесенному ангелом...
Читавший бумагу и шедший впереди его вождь обменялись взглядами, как
бы советуясь с другом, и сделали знак шедшим сзади.
Вожди смешавшись с толпой, немедленно начали хлестать ее плетьми,
заставляя встать с земли тех, которые лежали и отдыхали; по данному ими
сигналу, начали устанавливаться в ряды, подняли плети вверх, все упали на
колени, затянув жалостную песнь.
Удары плетью и пение вывели из оцепенения бичевников, и они как бы
преобразились; безжалостные удары становились все быстрее и быстрее, и
одновременно усиливалось пение; голоса становились более выразительными, и
кающиеся, опьяненные каким-то безумием, испытывали блаженство, разрывая
свое тело до крови, которая текла струями, и упиваясь видом ее.
Чего не удалось достигнуть чтением письма ангела и рассказами о новом
Евангелии, то было вызвано картиной истязаний бичевников.
Их экстаз передался толпе, откуда люди устремлялись к ним,
послышались плач и стоны... У тех, которые пришли сюда с недоверием и
возмущением, заговорила совесть, и они молились, творили крестное
знамение, плакали, волновались.
Кто давал этим людям силу переносить с наслаждением истязания,
которым они себя подвергали? Кто сотворил это чудо, что они жаждали
страданий и их благословляли?.. Даже духовные лица были сильно поражены, и
многие из них отворачивались, как от соблазна, из боязни им заразиться.
Пение, начатое охрипшими, уставшими голосами, усилилось, стало
стройнее, раздавшиеся мощные звуки имели в себе какую-то страшную силу,
