бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться
надо мной. Я словно Талое ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы,
надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не
задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я
уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне
позже.
Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он
был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не
замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня,
чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я
научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за
это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
- А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от
того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений
совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
Киклоп задумался.
- Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком
много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не
научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не
доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав,
рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить
неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он
выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не
дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние
занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более
заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить.
Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою
жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя
пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
- Это точно! - подал голос Силен.
- Но ты должен был знать, - не обращая внимания на реплику курносого
уродца, продолжал киклоп, - что если это уже было, то хотя бы раз
повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни.
Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в
отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве
Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
- Все это так, - глухо сказал Одиссей.
- Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь
страшную кару?!
- Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не
должен был знать никто из смертных.
- Ты знал?
- Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
- Так выходит, я пострадал за правду?! - Одиссей не ответил. - Так
что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным
Никто?
- Он умрет.
Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную
песню.
- Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом
бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла.
Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты
готов принять смерть?
- Да. Самую лютую.
- Она будет мгновенной.
- Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень.
Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
- Прощай, киклоп.
Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал.
Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были
медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни.
Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не
последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук
его трусливого сердца.
- Он умер? - равнодушно спросил Полифем.
- Да! - выдохнул Силен. - Он прыгнул в пропасть.
- Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
- Но камень!
- Что камень?
- Он стоит на месте.
- Он и должен стоять.
- Я не понимаю тебя, Полифем. - В голосе Силена слышалось
беспокойство.
- Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно,
что даже титану не сдвинуть его с места.
- Ты уверен?
- Конечно.
Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе
спросил:
- Ну тогда я, пожалуй, пойду?
- Прощай, Силен.
По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого
уродца.
Камень пошатнулся...
7. АКРАГАНТ. СИЦИЛИЯ
Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно
невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к
закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над
головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И
хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца.
Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не
считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают
осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая
струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если
выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным
жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе
[Бирса - холм, на котором был основан Карфаген] на площади перед зданием
Городского совета.
Суффет [высшее должностное лицо (верховный судья, во время войны
часто главнокомандующий) Карфагенской республики] Гамилькар тяжело
вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший
неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было
прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал
крови.
Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в
жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были - то не
более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне,
поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем
человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих
первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.
Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где
зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы
поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что
означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же,
чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.
Люди, основавшие этот город, именовали себя пунами. Потомки
кочевников, они стали детьми моря, их круглобокие корабли пенили просторы
Западного Средиземноморья, которое с полным основанием можно было назвать
Пуническим морем. Променяв степь и пустыни на бескрайний простор моря,
пуны не утратили ни первобытной жестокости, ни жажды завоеваний. Мир был
велик, но самые сладкие куски были уже разобраны. Пунам приходилось
довольствоваться тем, что осталось. И главным объектом их вожделений стал
остров, который они называли Страной красивого берега, эллины -
Тринакрией, а покуда неизвестные никому латины - Сицилией. Баал-Хаммон
[финикийский бог солнца и плодородия] желал, чтобы остров стал владением
Карфагена, а для этого требовалось покорить эллинские полисы, цепко
вцепившиеся гаванями в сицилийские берега. Акрагант, Сиракузы, Гимера,
Селинунт, Мессина - эти имена были подобны ласковому шелесту волн,
омывающих Страну красивого берега, которая должна была стать форпостом
великого похода на запад.
Шумно выпустив из груди воздух, Гамилькар протянул руку за очередной
чашей. Он стоял на вершине холма, отделявшего равнину от покоренной
акрагантянами Гимеры, и наблюдал за тем, как внизу выстраивается в боевой
порядок его войско. Скакали пестро разодетые всадники, спешили занять
отведенное им место отряды пехотинцев, отличавшихся друг от друга обличьем
и вооружением. То была разношерстная рать, состоявшая из воинов по крайней
мере десяти народностей.
Карфагеняне предпочитали расплачиваться за завоевания золотом, а не
кровью своих граждан, поэтому непосредственно пунов в войске было немного.
Лишь несколько отрядов пехоты, сформированных из наибеднейших горожан, да
Священная дружина - личная охрана и последний резерв полководца. Воины
Священной дружины - крепкие, иссиняволосые мужи, вооруженные длинными
копьями и бронзовыми щитами - как обычно стояли полукругом позади суффета.
Этот полутысячный отряд составляли отпрыски знатнейших семейств Карфагена.
Говоря откровенно, Гамилькар мог в полной мере положиться лишь на них.
Прочие солдаты были весьма ненадежны, их отвага и преданность зависели
прежде всего от своевременной выплаты жалованья. По большей части, это
были наемники, продающие свой меч тому, кто дороже заплатит. Не имей
Гамилькар в своем распоряжении значительной золотой казны, многие из этих
воинов вполне могли бы стоять сейчас в рядах вражеского войска, также
выстраивавшегося для боя примерно в десяти стадиях от боевых порядков
карфагенян.
Кого только не было среди этих ландскнехтов древности. Сикулы и
сипаны, искатели счастья киликийцы, иберы и пришедшие с далекого севера
кельты, чернокожие воины из диких королевств, расположенных к югу от
заселенного пунами побережья. Вся эта разноликая, вооруженная чем попало
масса располагалась в центре боевого порядка. Ее целью было остановить
натиск неприятельской фаланги. Копья сиракузских и акрагантских гоплитов
должны были завязнуть в людском месиве. Крылья фаланги занимали отряды
воинов-ливийцев и сицилийских наемников из Регия и Селинунта. Эти воины
умели сражаться, но в них Гамилькар также не был уверен. Мобилизованные
насильно ливийцы менее всего хотели умирать во имя интересов Карфагена,
эллины слишком ценили собственную шкуру. Как правило, вначале они
держались стойко, но если бой начинал складываться не в их пользу наемники
мгновенно расставались с тяжелыми щитами и искали спасения в бегстве. По
краям фаланги расположились отряды нумидийской конницы - ударной силы
войска. Обычно именно эти полудикие темнокожие всадники решали исход
сражения.
Вот и вся армия - тысяч примерно тридцать. Право, Гамилькар предпочел
бы иметь вдвое меньше, но на преданность и отвагу которых он мог
положиться.
Примерно таким же по численности было войско его противников -
сиракузского тирана Гелона и правителя Акраганта Ферона. Подобно пунам
эллины выстроились в шестирядную фалангу, фронт которой несколько
превосходил длину строя рати Гамилькара, на флангах встали облаченные в
тяжелые панцири всадники, несколько отборных отрядов тираны наверняка
оставили в резерве.
Солнце уже поднялось над горизонтом на два локтя, а Гамилькар осушил
шестую чашу вина, когда эллины начали атаку. Сверкающая стена шагнула
вперед, подминая котурнами неокрепшие стебли пшеницы. Неприятельская
конница медленной рысью двинулась навстречу изнывающим от бездействия
нумидийцам.
Не нужно было быть великим стратегом, чтобы разгадать незатейливый
замысел тиранов, которые рассчитывали использовать в полной мере
преимущество своей хорошо обученной фаланги и смять центр пунического
войска. Что ж, Гамилькар именно так и предполагал. Недаром он поставил в
