непроницаемой блеклой пеленой, столь густой, что порой он мог осязать ее
руками, словно вязкую фланель. Хлопья медленно поднимались вверх и оседали
на седых мшистых камнях, делая их спины влажными и скользкими. Порой они
садились на его бородатое лицо, и тогда он вытирал щеки огромной шершавой
ладонью, чувствуя, как горькая свежесть моря касается обветренных губ.
Кроме моря, здесь властвовал свирепый ветер - сын этого моря. Он был
влажен и солен. Днем он приятно холодил опаленную солнцем кожу, ночью
завывал, играясь меж каменных выступов пещеры.
Шум и запах моря, свист и пыльные ароматы ветра - все, что осталось
ему, отрезанному от мира серой стеной слепоты.
Когда-то все было иначе. Он видел солнце и мир был разноцветным и
радостным; мир искрился яркими красками, среди которых преобладали
красная, желтая и темно-зеленая, словно придонные водоросли. Еще было
очень много серого, точнее того, который он тогда считал серым. Истинно
серый цвет он познал лишь сейчас, когда паутинная пелерина отрезала от
него солнечный мир. Тот серый был полон радужных оттенков. Бело-оранжевые
камни с примесью болотно-мшистого. Выжженная трава на взгорках, если
внимательно присмотреться, была все же не серой, а скорей
темно-шафранового цвета. Овцы, пятнами разбросанные по зеленым лужайкам,
радовали глаз веселой незатейливой пестротой, а их бессмысленные глаза
походили на черные битумные точки. Даже непогожее небо и то было в
черно-голубую рваную полоску. Серой была лишь полынь, но она пахла
солнцем, ветром и горьким морем. Эти запахи расцвечивали степную траву
кармином, охрой, лазуритом и матовым жемчугом. Она сохранила свое
разноцветье и сейчас.
Рука нащупала крохотный кустик полыни, вырвала его из земли, травяная
мякоть сочно чмокнула меж пальцами, тонкий упоительный аромат достиг
чутких ноздрей.
Да, жизнь была ослепительно прекрасна, пока не пришел Никто. Он был
невысок, но кряжист; сильные узловатые руки свидетельствовали о том, что
их хозяин знает не понаслышке, что такое копье и валик весла. Еще глаза.
Глаза были странные. Было почти невозможно поймать их взгляд, мечущийся
словно загоняемый в сети горностай. Но такое бывает, когда зрачки устают
от яркого света.
С ним было несколько спутников. Одежда их была порядком истрепана, а
брады нечесаны. Увидев грозного одноглазого великана, пришельцы задрожали
от страха, но он успокоил их, представившись хозяином этого мыса и назвав
свое имя. Полифем - так нарек его при рождении отец, владыка моря
Посейдон. Как и подобает гостеприимному хозяину, он накормил гостей сытным
ужином, а лишь затем поинтересовался, кто они есть такие и откуда держат
свой путь.
Ответил тот, чей взгляд не смогла бы догнать даже стрела.
- Я Никто, - сказал он, - а это мои люди. Благодарю тебя за трапезу,
благородный хозяин, и прошу отведать сладкого вина.
Вино было в этих краях редкостью. Слишком неплодородна каменистая
почва, да слишком неумелы пастушьи руки, чтобы вырастить на ней лозу. То
был ответный дар гостей и хозяин не мог отказаться.
Никто наливал вино в кубки, а хозяину - в гигантский кратер,
выложенный по ободу разноцветными камушками. Солнечный напиток затуманил
головы и развязал языки. Гости начали наперебой хвастать своей отвагой и
удачливостью. Лишь Никто был скрытен и более слушал. Он расспрашивал
хозяина о том, какие дела творятся в здешних краях и речь его была слаще
меда.
- Мы долго не были дома, благородный киклоп, и позабыли запах родных
очагов. Мы бродяги моря, заброшенные волей богов на край земли и с трудом
нашедшие дорогу обратно.
- А где твой дом, любезный Никто? - спросил киклоп, подставляя кратер
под струю кровяного вина.
- На острове, именуемым Итакой. Я друг и сотрапезник царя Одиссея. Ты
слышал о нем.
Полифем кивнул косматой головой.
- Боги поведали мне, что мой дом посетит какой-то злоумный Одиссей и
посоветовали мне беречься его. Он прибыл с тобою?
- Нет, он плыл на другом корабле. Тот корабль исчез во время шторма.
А почему ты должен опасаться его?
Киклоп и сам не знал почему. Он пожал плечами. И тогда гость словно
невзначай поинтересовался:
- А все ли ладно в доме Одиссея? Тучны ли его быки? Процветает ли его
народ? Жива ли его жена?
- Скажу тебе правду, благородный Никто. Никто, кроме меня не знает
этой правды. Лишь боги и я их милостью. - Вино сделало язык легким, а речь
бессвязной и опасно откровенной. - Быки его как прежде тучны. Народ
благоденствует в сытости и мире. Но слышал я, будто сватались к его
супруге, благородной Пенелопе женихи.
- И что же, она верно ждет своего мужа?
- Ждет! - Киклоп пьяно ухмыльнулся. - А чудище, что родила от соития
с женихами, бросила в море на съедение рыбам.
В тот же миг стало тихо. Гости замолчали, словно оглушенные. Однако
простодушный киклоп ничего не заметил.
- Вина! Налей мне вина, мой друг...
- Никто! - подсказал гость и щедро плеснул в кратер, подставленный
Полифемом. - Никто!
Вино было сладким и хмельным. Оно расцветило мир в яркие краски, а
затем заставило его поблекнуть. Поблекнуть...
Сладкое забытье, наполненное цветными снами, взорвалось болью.
Боль. Она пришла внезапно, из небытия. Она пронзила мозг и окутала
его серой пеленой. Киклоп ревел, терзаемый нестерпимой мукой, пытаясь
понять, откуда она исходит. Он понял это, лишь выдернув отточенный кол,
пронзивший его глаз.
На крик сбежались братья-киклопы, вопрошая, кто причинил ему боль.
Никто! - проревел он в ответ. - Никто!
И братья ушли, бормоча себе под нос ругательства.
Когда их шаги затихли, вновь появился коварный Никто, предательски
поразивший хозяина.
- Боги не лгали тебе, безглазый киклоп, упреждая опасаться Одиссея. Я
Одиссей. Я был твоим гостем, ты оскорбил гостя. И не в моих обычаях
прощать оскорбления, нанесенные мне, моему дому, моей жене. Я покарал тебя
за ложь!
- Но это правда!
- Правда лишь в том, что ты никогда не увидишь больше красок этого
мира. Прощай, киклоп.
Щелкнули бичи, взрывая мычаньем стадо. То гнусные гости угоняли
овечек на свои корабли.
Киклоп упал на камни и зарыдал. Он разрывал пальцами лицо в тщетной
надежде вернуть глаз, украденный коварным Никто. Он мечтал видеть
взошедшее солнце, но была лишь тьма.
Тьма.
Тягучая и бесконечная.
Черный день и беспроглядная ночь. Солнце исчезло, луна растворилась в
ночи, звезды скрылись за непроглядными тучами. Остались лишь бесконечный
рев моря да посвист свирепствующего на мысу ветра.
Он сидел на камне, подперев голову огромной рукой. Раз в день
братья-киклопы приносили еду, молча клали ее неподалеку и возвращались в
свои пещеры. Он не говорил им ни слова. Он просто сидел и ждал. Боги
велели ему ждать.
Ждать.
Неведомо, сколько минуло, когда раздались шаги. Они были легки и не
походили на тяжелую поступь киклопов. Двое поднимались на мыс, осторожно
ступая по скользким камням.
И вот они встали пред слепым гигантом.
- Я вернулся, киклоп.
- Кто ты? - спросил хозяин, делая вид, что не узнает ненавистного
голоса.
- Это я, Никто, тот, кто ослепил тебя. Я оказался неправ, обвинив
тебя в оскорбительной лжи, и боги повелели, чтобы я вернулся и предал себя
в твои руки.
Киклоп с удовлетворением отметил, что в голосе человека нет страха.
- Я ждал тебя, Одиссей.
- Знаю. Я готов принять смерть.
- Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь, что значит ждать целую вечность, в
которой дни бесцветны и похожи один на другой. Ты не знаешь, что значит не
спать ночами, если ты не можешь определить время, когда она, эта ночь
наступает. Ты не знаешь, что значит видеть перед собой лишь серую стену.
Ты не знаешь, что значит ждать, когда сердце обливается кровью неутоленной
мести.
- Так отомсти! - сказал Одиссей и грустная усмешка была в его голосе.
- Отомщу! - прошептал киклоп. - И моя месть будет страшной. Кто там
трясется рядом с тобой?
- Силен, - проблеял спутник Одиссея. - Боги послали меня
удостовериться, что месть свершилась.
- А, забулдыга Силен, - протянул киклоп. - Подойди, я пощупаю твою
курносую физиономию.
- Что-то не хочется, - пробормотал Силен, никогда не отличавшийся
особой отвагой.
- Тогда присаживайся. У нас будет долгий разговор. А Никто пусть
постоит.
Киклоп на мгновение замолчал, прислушиваясь, как сквозь свист ветра
доносится отчетливый стук сердец гостей. Сердце Силена стучало намного
быстрее, чем следовало.
- Так что, Никто, выходит, я был прав?
- Да, - мрачно признался Одиссей.
- Я никогда не лгу. И не лгал. Моя вина лишь в том, что я болтал
лишнее. Вино. Сладкое вино, тягучее словно проклятье. Я поплатился за свою
болтливость. Киклопы никогда не отличались особой мудростью, а я был
просто глуп. Я видел мир и наслаждался тем, что вижу его. Все мои мысли
уходили на бессмысленное восприятие. Каждый день я словно заново узнавал
мириад раз виденное - скалы, море, лужайки, небо, песок, блеющих овец. Я
смотрел на них и не осознавал их сути. Это были лишь вещи, назначение
которых мне было в целом непонятно. Точнее мне думалось, что они
существуют лишь ради меня. Когда же я ослеп, ко мне пришло прозрение. Я
понял, что мир существует сам по себе и ничто не изменится, когда меня не
станет. Наверно, это была первая мысль в моей жизни. Я не мог видеть, но
зато я мог думать над тем, что видел прежде, и я вдруг начал понимать мир,
существовавший вокруг меня. Все эти скалы, море, ветер... Я вдруг понял их
суть. Море предстало передо мной не просто соленой лужей. Я увидел его
могучую и гневную душу. Я увидел переполняющую его жизнь, рождающуюся и
умирающую, во всем ее стремительном беге. И я вдруг понял всю грандиозную
суть моря, я понял, что этот мир не может жить без моря, это его
неотъемлемая часть, более важная, чем мой глаз или рука. Я увидел ветер,
увидел то, что нельзя видеть глазами. Это был свирепый Борей. Он раздувал
свое горло и стремительно выплевывал влажные плотные сгустки,
превращавшиеся в воздушные шквалы. Эти вихри топили корабли, и Борей
радостно хохотал. Его дикий вой разносился по морской равнине. Он был
несносен, даже отвратителен, но я любовался им. Ведь в нем была сила и
мощь этого мира. Еще я впервые разглядел песок, наполненный мириадами
крохотных насекомых, едва заметных даже человеческому глазу. Здесь были
мокрицы, вертихвостки, божьи коровки и стрекающиеся гусеницы, тараканы,
всевозможные морские личинки и прыгучие блохи. Вся эта мелочь жила своей
жизнью, влюблялась, ссорилась, изменяла, ненавидела. Песок, зачерпнутый
ладонью, превратился в огромный мир и я подумал как же велик наш мир в
целом, если столь необъятна частичка его, поместившаяся в ладони. Это было
удивительно, и я понял! Я был слеп, когда видел, и прозрел, когда коварный
Никто выжег мой глаз...
- Э, Полифем, - протянул Силен. - Давай поближе к делу. Здесь
холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
- Заткнись! - велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал.
Полифем продолжил:
- Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были
ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и
обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая
гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху
молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я
